Отправные пункты | Глава 19. Поворот в советско-американских отношениях. Начало ядерного разоружения | Глава 20. Европа: поиск новых подходов | Глава 21. К новому миропорядку | Глава 22. Объединение Германии | Глава 23. От взаимопонимания к партнерству | Глава 24. Преодоление раскола Европы | Глава 25. Ближневосточный конфликт | Глава 26. Япония. Официальный визит президента СССР | Глава 27. Еще несколько портретов | Глава 28. Встреча "семерки" в Лондоне. Экономическое признание перестройки | Глава 29. Джордж Буш в Москве: за три недели до путча | Глава 30. Начало поворота | Глава 31. Янош Кадар. Судьбы венгерских реформ | Глава 32. Войцех Ярузельский - союзник и единомышленник | Глава 33. Чехословакия: синдром-68 | Глава 34. Тодор Живков и другие: кризис доверия в социалистическом содружестве | Глава 35. Югославия: расплата за задержку реформ? | Глава 36. Николае Чаушеску: падение самодержца | Глава 37. Хонеккер: отказ от перестройки | Глава 38. Диалоги с Фиделем Кастро | Глава 39. Москва и Пекин «закрывают прошлое, открывают будущее» | Глава 40. Вьетнам уходит с тропы войны. Лаос и Кампучия. Наш друг Монголия. КНДР | Глава 41. Еще раз «переменить всю точку зрения нашу на социализм» | Глава 42. Январь-июль. Угрозы и надежды | Глава 43. Август. Путч | Глава 44. Сентябрь-декабрь. Последние усилия и беловежский сговор | Глава 45. Мы и внешний мир после путча | Заключение | Делийская Декларация о принципах свободного от ядерного оружия и ненасильственного мира | Проект. Договор о Союзе Суверенных Государств | Обращение Президента СССР М.С.Горбачева к парламентариям страны | Обращение Президента СССР М.С.Горбачева к участникам встречи в Алма-Ате по созданию Содружества Независимых Государств
 

Книга 1 

Глава 19. Поворот в советско-американских отношениях. Начало ядерного разоружения
 

Первый шаг: Женева-85
«Откат» США после Женевы
Идея Рейкьявика
Драма Рейкьявика
Знаменитая пресс- конференция
Пакет развязан. Мой разговор с Джорджем Шульцем
Верить или не верить Горбачеву?
Формула визита в США
Визит в Вашингтон. Первый Договор о ядерном разоружении
Диалоги с Америкой
Разговор в автомобиле

Первый шаг: Женева-85

     И сам я, и мои сподвижники в международных делах сходились на том, что начинать надо с Соединенных Штатов. Это и супердержава, и признанный лидер западного мира, без согласия которого любые попытки добиться перелома в отношениях Востока и Запада ничего не дадут, даже могут быть восприняты как «козни», «вбивание клиньев» и т.д. Задача была не из легких: найти общий язык не с социал-демократом Пальме или социалистом Миттераном, а с Рональдом Рейганом, обозвавшим Советский Союз «империей зла», поносимого нашей пропагандой за «рейганомику», вторжение в Гренаду и прочие неблаговидные поступки.
     И после довольно долгих переговоров была достигнута договоренность о нашей встрече с ним в Женеве поздней осенью 1985 года.
     Резиденцией советской делегации было здание советского представительства, там же состоялись часть переговоров, обед в честь Рональда Рейгана и Нэнси Рейган. Американский президент расположился в двухэтажном доме в пяти километрах от Женевы, а для переговоров американцы сняли виллу на берегу Женевского озера — «Флер д'О».
     Шесть с половиной лет отделяло нас от последней встречи лидеров СССР и США летом 1979 года. Ситуация в мире была накалена до предела, мощные группировки НАТО и Варшавского Договора выставили друг против друга частокол ядерных ракет, людьми владела тревога. Немудрено, что весь мир «вперился» в Женеву, а для освещения встречи съехалось 3500 журналистов.
     19 ноября в 10 часов я подъехал на ЗИЛе к «Флер д'О». Рейган вышел навстречу, спустился по ступеням. Наше знакомство произошло естественно и непринужденно. Со стороны кое-кому даже показалось, что мы сразу заговорили на каком-то понятном обоим языке, английском или эсперанто. Рейган пригласил меня сфотографироваться, и мы вошли в дом. Со мной были Шеварднадзе, мой тогдашний помощник Александров, Яковлев, заместитель министра иностранных дел Г.Корниенко, посол А.Добрынин, заведующий отделом ЦК Л.Замятин. Со стороны США в переговорах участвовали госсекретарь Шульц, руководитель аппарата Белого дома Риган, посол Хартман, помощник по безопасности Макфарлейн, сотрудники Белого дома и госдепартамента Нитце, Риджуэй, Мэтлок.
     К Женевской встрече мы подходили с реалистических позиций, не рассчитывая на крупные договоренности, надеялись заложить предпосылки для серьезного диалога. Было немаловажно, чтобы руководители сверхдержав «присмотрелись» друг к другу, поделились взглядами на сегодняшний мир и роль своих стран, подумали, что можно предпринять для ослабления враждебности и налаживания сотрудничества. Как мне стало известно позднее, американцы хотели определиться, насколько права госпожа Тэтчер, расхваливавшая Горбачева, тот ли он человек, «с которым можно иметь дело». Думаю, это главное, что их интересовало. Вполне понятная задача для первой встречи.
     Согласно установившейся в течение десятилетий практике, перед поездкой были разработаны, обсуждены и утверждены на Политбюро директивы для Генерального секретаря ЦК КПСС. Готовились они при моем непосредственном участии МИДом, международным отделом ЦК и КГБ. Директивы, как известно, бывают разные. Когда речь идет о политическом диалоге, это только изложение позиций, которые следует довести до партнера, и поручение прояснить его оценки по обсуждаемым вопросам. Когда же речь идет о переговорах по конкретным вопросам, директивы содержат обязательные установки — что мы предлагаем и на что готовы пойти. Хочу сказать об этом, поскольку высказывалось и высказывается немало поверхностных, некомпетентных суждений, включая домыслы, якобы генсек решал все единолично, шел на неоправданные уступки и т.д.
     Наряду с основной позицией заготавливались запасные, которые можно было использовать в крайнем случае, идя на оправданный компромисс. Если согласие не достигалось, вопрос откладывался, считалось, что он должен быть подвергнут дополнительному анализу той и другой стороной. Проиллюстрирую это на примере особенно острой темы, в отношении которой больше всего спекуляций, — о сокращении ядерных и обычных вооружений.
     Проработка начиналась с подготовки предложений соответствующими ведомствами. За МИДом первые годы, как правило, сохранялась роль координатора на подготовительном этапе. Позже жизнь потребовала создания при Политбюро специальной комиссии, в обязанности которой входило координировать подготовку после представления ведомствами первоначальных проектов директив или итоговых документов. Комиссия многократно заседала, выслушивая мнения МИД, Министерства обороны, научных институтов, Госплана, Комиссии ВПК, крупных специалистов и экспертов, включая академиков, искала рациональное решение неизбежно возникавших между ними разногласий. О наиболее важных выводах и спорных проблемах докладывалось генсеку, позже Президенту СССР. Делали это обычно Зайков и Шеварднадзе, иногда с участием Язова или Ахромеева, Чебрикова или Крючкова. Такие обсуждения еще до представления на Политбюро носили регулярный характер.
     После неоднократных согласований и моих указаний останавливались на каком-то варианте. Он докладывался Политбюро, но при этом излагались и другие мнения — то есть члены высшего руководства ставились в известность о дискуссии, имели возможность ознакомиться с альтернативными точками зрения.
     Комиссию Политбюро долго возглавлял Зайков. В вопросах вооружений есть две стороны: военное предназначение данного оружия и его производство. С тем и другим Лев Николаевич был основательно знаком. С его опытом работы в военно-промышленной сфере и знанием техники, Зайкова было трудно «провести на мякине». Причем качества квалифицированного эксперта сочетались у него со склонностью улаживать споры и добиваться гармонизации вносимых предложений. Он мог страсти остудить, погасить конфликт между ведомствами, уберечь от непродуманных шагов МИД в сугубо специальных вопросах. И вместе с тем — «поднажать» на Министерство обороны, вскрыть консерватизм, узковедомственную позицию военно-промышленного комплекса.
     Кстати, Министерство обороны, хорошо зная, как трудно стране выдерживать гонку вооружений, за все годы моей деятельности в Москве ни разу не внесло предложений по сокращению вооруженных сил и производства оружия.
Представители Министерства обороны при проработке крупных разоруженческих инициатив часто выводили из себя темпераментного кавказца Шеварднадзе. Иногда он приходил ко мне и заявлял: «Больше с ними не могу!» Я его успокаивал, подключал Зайкова, а когда понимал, что дело далеко зашло в их спорах, подключался сам. Приглашал Шеварднадзе вместе с министром обороны Соколовым, позже с Язовым и Ахромеевым, Язовым и Моисеевым. Садились, детально во всем разбирались.
     Конечно, формирование основ политики в принципиальных вопросах, определение позиций, отвечающих интересам государства и реальностям международного положения, являлось прерогативой Политбюро, генсека. Так что работа была коллективной и весьма основательной. У нас в портфеле было припасено немало идей и конкретных предложений, благодаря чему с первой встречи с Президентом США начался поиск подхода к самой насущной тогда проблеме ядерного разоружения.
     В общей сложности переговоры, другие встречи в Женеве заняли около пятнадцати часов. Пять или шесть встреч мы провели один на один, причем каждый раз с нарушением «графика». Уже одно это говорит, что беседы были отнюдь не протокольными, когда участники больше посматривают на часы, чем занимаются делом. Нет, наш разговор с Рональдом Рейганом был интенсивным, содержательным, в отдельные моменты эмоциональным. Но что очень важно: откровенным и, чем лучше мы узнавали друг друга, — дружественным. Страсти особенно кипели, когда предметом дискуссий оказывались права человека, региональные конфликты и пресловутая СОИ. Однако к концу встречи я почувствовал: с Рейганом «можно иметь дело».
     Теперь по порядку. Первый день начался с беседы наедине, которая вместо пятнадцати минут продолжалась более часа. Перечитываю запись, и первое, что бросается в глаза, — крайняя «заидеологизированность» собеседников. Поначалу это был скорее диспут «коммуниста № 1» с «империалистом № 1», чем деловой диалог руководителей двух самых мощных государств. Я как мог отбивался от обвинений в нарушении прав человека, хотя не всегда был уверен в своей правоте. Он, в свою очередь, отвергал мои оценки роли ВПК в США, в существовании мощной пропагандистской машины, ведущей подрывную работу против СССР. И уже мы оба с жаром возлагали друг на друга ответственность за сумасшедшую гонку вооружений, поставившую мир на грань катастрофы.
     И правы по-своему, и не правы были тогда каждый из нас. Факт состоял в том, что оба государства несли ответственность за раскол мира и нагнетание военной угрозы, за крайнюю напряженность советско-американских отношений. Но такого взаимного признания на женевском саммите не произошло. Надо было прожить еще несколько лет, многое обдумать и понять. Что касается меня, то, еще будучи президентом, я сказал, что СССР и США упустили шанс для строительства новых международных отношений, открывшийся после победы над фашизмом. Наши американские партнеры пока еще только продвигаются к такой констатации. Мешает все та же идеологическая зашоренность, о чем свидетельствуют попытки выдать конец «холодной войны» за «победу капитализма над социализмом».
     Итак, в Женеве уже в первые минуты встречи мы говорили, что называется, по существу. Тогда же, хотя и в общей форме, я сказал, что мы не собираемся оставаться в Афганистане и выступаем за политическое решение афганского конфликта.
     Первый раунд переговоров обнажил огромный масштаб и остроту противостояния, взаимного недоверия, политической глухоты. Такие впечатления не ослабли, даже усилились, когда мы приступили к обсуждению региональных конфликтов. Рейган долго говорил о нашем вмешательстве в дела третьего мира, сетуя, что оно в значительной мере определяет напряженность между Вашингтоном и Москвой. Мой ответ — уже на широкой встрече, с участием делегаций — сводился к следующему: мы помогаем народам добиться свободы, у нас нет планов создания где бы то ни было военных баз и «экспортировать революцию». Наши действия в большинстве случаев не отличаются от тех, к каким прибегают США в зоне своих жизненных интересов, а эту зону они распространяют практически на весь мир.
     В резиденции, куда мы отправились на обеденный перерыв, я поделился с коллегами впечатлениями о беседе с Рейганом тет-а-тет, заметив, что в политическом плане это не просто консерватор, а «динозавр». Сошлись на том, что диалог надо вести твердо, но от цели не отклоняться, не упускать малейшей возможности для прорыва к благоразумию.
     После обеда мы вернулись в «Флер д'О» и разговор пошел о контроле над вооружениями. Мой партнер явно «рвался в бой» — я потом узнал причину: американцы в соответствии с задуманной тактикой рассчитывали первыми огласить заготовки, чтобы, так сказать, навязать нам свою игру. Была развернута аргументация в пользу решительного сокращения наступательных вооружений и одновременного перехода к оборонительным системам. Президент с благородным негодованием разнес в пух и прах доктрину сдерживания, которая привела к гонке вооружений и создала угрозу роду человеческому. Закончил Рейган изложение своих предложений страстным утверждением, что это — «лучший путь» и Советский Союз не должен бояться СОИ. Президент старался выговориться до конца, выдвинув идею «открытых лабораторий» и заявив в завершение, что, когда технология будет отработана, он твердо намеревается поделиться ею с нами.
     Странные впечатления вызывали у меня адвокатские доводы в пользу космической стратегической инициативы. Что это: полет фантазии, прием, имеющий целью сделать СССР сговорчивым на переговорах, или все-таки не слишком ловкая попытка успокоить нас, а самим довести до конца безумную идею — создать щит, позволяющий безбоязненно нанести первый удар. В моем распоряжении были оценки ученых, каскад аргументов Рейгана меня не застал врасплох. Ответ на них был острым и решительным.
     Из сказанного президентом, говорил я, видно, что он привержен СОИ, а ведь это не что иное, как намерение через космическую систему создать щит для нанесения первого удара. Общие рассуждения и «заверения» на сей счет не могут ввести нас в заблуждение. Они лишь свидетельствуют, что США нам не верят. А почему мы должны верить вам больше, чем вы нам?
     СОИ — продолжение гонки, хотя и в другой сфере, еще более опасной. Подозрительность и беспокойство будут усиливаться, каждый будет бояться, что его вот-вот обгонят. Советский Союз против переноса гонки вооружений в космос, но, если американцы не воспримут аргументы разума и призыв искать выход на пути прекращения гонки вооружений и сокращения имеющегося ядерного оружия, ничего другого нам не останется, как дать ответ. Должен сообщить, что ответ у нас в принципиальном плане уже есть. Он будет эффективным, менее дорогостоящим и может быть осуществлен в более короткий срок.
     Государственные деятели не могут раскрыть все, что им стало известно «по положению». Я и сегодня не могу полностью посвятить читателей в некоторые детали. Но заявляю ответственно: это был не «блеф», проработки показали, что ответ на СОИ мог действительно быть таким, о каком мы предупреждали.
Мои последние слова: «Похоже, мы зашли в тупик...» Наступило молчание — напряженное, тягостное. Оно затягивалось.
     — Почему бы нам с вами не пройтись? — спросил президент.
     — По-моему, хорошая идея, — поддержал я.
     Мы встали из-за стола и в сопровождении переводчиков вышли во внутренний дворик. Направились к какому-то зданию. Это был бассейн. В гостиной при нем, если можно так назвать небольшую комнату, куда мы вошли, пылал камин. Прогулка, новая обстановка, треск горящих бревен сняли напряжение. Но как только мы опустились в кресла, Рейган снова заторопился исполнить тактические «задумки». Опасаясь, что я, теперь уже один на один, снова займусь темой СОИ, он решил опередить меня, достал из кармана и передал предложения о контроле над вооружениями. Причем, как я понял, не для обсуждения, а для принятия и направления нашим переговорщикам в качестве инструкции.
     Это был пакет из девяти пунктов на английском и русском языках. Там было много того, что так или иначе обсуждалось сторонами, но согласованных решений не удалось достигнуть. Рейган подчеркнул, что американская сторона рассматривает эти предложения именно как единый пакет.
     Я прочитал не спеша и сказал, что даже при первом чтении бросаются в глаза неприемлемые для нас вещи; прежде всего принятие пакета позволило бы США продолжать осуществление программы СОИ. Рейган кивнул. «Именно поэтому мы не согласны» — был мой ответ. Дальнейшая дискуссия показала, что мы просто ходим по кругу. Разговор иссяк. Огонь пылал, в комнате было тепло и уютно, но, откровенно говоря, настроения эта беседа не улучшила. Мы вышли, и мне показалось, что на улице очень холодно: то ли после камина, то ли после горячих споров. Тут вдруг Рейган приглашает меня посетить Соединенные Штаты, на что я ответил приглашением посетить Советский Союз.
     — Я принимаю приглашение, — заявил президент.
     — Я принимаю ваше.
     Значит, в тот трудный день все-таки произошло что-то важное в нас обоих. Думаю, сработали два фактора — ответственность и интуиция. Еще в середине дня я думал по-иному, да и вечером мы распрощались, оставаясь на противоположных позициях. Но незаметно начал работать «человеческий фактор». Чутье подсказало обоим не идти на разрыв, продолжить контакт. Где-то в глубине сознания зародилась надежда на возможность договориться.
     На следующий день принимающей стороной была советская делегация. Как хозяин, я встретил Рейгана у порога советского представительства. Поднялись по лестнице, останавливаясь для фотографирования, и переговорщики снова оказались лицом к лицу. Настроение у всех несколько изменилось, дала о себе знать «адаптация» друг к другу, да и вчерашняя договоренность о взаимных визитах рождала определенные ожидания.
     Мы снова уединились с президентом, и на этот раз речь пошла о правах человека. У Рейгана был свой расчет: обсуждение этой темы наедине даст возможность провести беседу в неконфронтационной манере. Думаю, он догадывался, какой будет моя реакция, и не хотел, чтобы это произошло в присутствии коллег.
Ничего нового я не услышал. Уже в ходе подготовки встречи американская сторона вопрос о правах человека поставила на первое место. И это делалось не только по дипломатическим каналам, но и через прессу. Рейган начал с того, что, если Советский Союз хочет улучшить отношения с Америкой, он должен поправить свою репутацию в том, что касается свободы личности. В качестве аргумента президент использовал то, что США — страна эмигрантов, она весьма чувствительна к этому вопросу, ни один политический руководитель не сможет с ним не считаться.
     Я в свою очередь изложил свои взгляды на свободу личности. И прежде всего подчеркнул, что Соединенные Штаты не должны навязывать свои стандарты и образ жизни другим.
     Затем беседа продолжалась в составе делегаций. Я сказал президенту и его коллегам, что на пути 50-процентного сокращения стоит СОИ, американской администрации что-то с ней надо делать, иначе не удастся добиться сокращения ядерного оружия. Рейган стоял на своем, мы также не собирались уступать. Долгая, временами острая дискуссия обнаружила непреодолимые расхождения. Можно предположить (да об этом, кажется, писалось), что американская делегация, как и наша, задалась вопросом — чем заканчивать саммит?
Оставалось, пожалуй, только одно обнадеживающее обстоятельство: ни одна из сторон не хотела, чтобы Женевская встреча кончилась ничем. Это было бы воспринято и как личный неуспех лидеров сверхдержав, а главное — породило разочарование в широком общественном мнении, развеяло надежды, которые связывали с нашей встречей многие миллионы людей. Ничего хорошего не сулил на сей раз и испытанный в прошлом прием: свалить неудачу на неуступчивость другой стороны. Нужно было, как минимум, заявить, что переговоры будут продолжены.
     Встретившись после обеда, договорились дать поручения Шеварднадзе и Шульцу изучить возможности выхода на какое-то соглашение. Все это время мы с президентом находились в совпредставительстве, ожидая результатов. В 17 часов стало ясно: расхождения по ряду пунктов настолько серьезны, что надежды на соглашение весьма незначительны. Разошлись, чтобы поискать возможность развязки в рамках делегаций. 
     Затем от меня и Рейгана последовало поручение продолжить совместную работу и вечером доложить о результатах. В шутку я добавил: «Надеемся, нам не испортят настроение».
     Параллельно переговорам происходили и другие события, в частности обмен обедами. Обедали с супругами и непосредственными участниками переговоров, за небольшими столами. Супруги, кроме того, по согласованному протоколу дважды встречались за чаем. Раиса Максимовна привезла в Женеву рисунки советских ребят — победителей Международного конкурса детского рисунка в 1984 году. Они были выставлены в советском представительстве и вызвали большой интерес: столько в них доброты, непосредственности, дружелюбия. И Раиса Максимовна пригласила Нэнси совершить маленькую экскурсию, доставившую им обеим несколько приятных минут. - Затем они вместе участвовали в церемонии закладки первого камня в здание музея Международного Красного Креста и Красного Полумесяца. В капсулу под камень они и госпожа Фурглер вложили подписанное ими послание: «Этот камень закладывается в надежде, что музей послужит пониманию и укреплению движения Международного Красного Креста и Красного Полумесяца, вдохновит грядущие поколения всего мира на поиск мира и гармонии для всего человечества». Программа Раисы Максимовны включала также посещение крестьянской фермерской семьи, Всемирной организации здравоохранения, университета и библиотеки.
     Когда мы оказались в доме, арендованном для четы Рейганов, Рональд и Нэнси, чтобы придать непринужденность беседе, и на этот раз усадили нас у зажженного камина. На прессу вышла информация — «Встречи у камина». Действительно, камин сыграл свою роль: атмосфера общения теплела, жесткость суждений ослабевала, нетерпимость уступала место раздумьям, стремлению понять собеседника.
Уже на первой встрече я почувствовал, что Рейган не любит заниматься конкретикой. Мне говорили, что Рейгану клали на стол информации объемом полторы-две, от силы три страницы. Если там оказывалось больше, бумага возвращалась как несерьезная. То, что ложилось на мой стол, не идет ни в какое сравнение — текущие сообщения, груды справок, проектов решений. Я не привык получать препарированные сведения, но не могу с уверенностью сказать, достоинство это или недостаток. В том, как у нас направлялась информация на высший уровень, было и просто бескультурье, отнимавшее массу времени. Должно быть, в этих делах, как и во всех других, нужна некая золотая середина.
     Рейган предпочитал беседы общеполитические, помогавшие лучше узнать друг друга. А в рамках делегаций, когда подключались Шульц, Шеварднадзе и другие, переговоры носили сугубо конкретный характер.
Итак, после наших с президентом поручений эксперты заработали, «включив» полные обороты. В мире все ждали какого-то политического итога. Американцы не исключали двух вариантов: общего согласованного документа или отдельного заявления каждой стороны. Мы настаивали на общем документе — иначе будет проигрыш, люди просто не поймут, если руководители двух сверхдержав, встретившись после столь длительного перерыва, разъедутся, ограничившись обменом мнениями и односторонними заявлениями.
     Подготовка проекта такого документа велась рабочей группой, в которую от нас входили Георгий Корниенко и Александр Бессмертных, возглавлявший тогда в аппарате МИД американское направление. Трудились они старательно, а после наших с президентом поручений — тем более.
     Но вот что произошло дальше... Обед у президента уже заканчивался, а проекта все нет. Выйдя из-за стола, мы расположились рядышком в небольшой гостиной. Мы с Рейганом сидим, остальные стоят. Появляются переговорщики, докладывает Корниенко. Шульц резко реагирует на слова нашего замминистра, между ними завязывается перепалка. Корниенко буквально нависает надо мной сзади и высказывается очень жестко, в раздраженном тоне. Шульц, обычно спокойный и уравновешенный, на этот раз буквально взорвался: «Господин Генеральный секретарь, вот в таком духа у нас и идет работа. Разве мы так достигнем чего-то?»
     Мы с Рейганом наблюдаем всю эту сцену. Президент говорит: «Давайте ударим кулаком по столу». Я говорю: «Давайте ударим». Договорившись, быстро разошлись. Я пригласил своих, спрашиваю, в чем дело? Судя по тону Корниенко и его поведению, можно было подумать, что речь идет о коренных разногласиях, угрозе серьезного ущерба нашим интересам. Докладывает Бессмертных, и оказывается, все сводится к спору о словах. Сняли проблему.
     Что еще? Возникли расхождения в связи с возобновлением полетов Аэрофлота в США: наше Министерство гражданской авиации имеет какие-то возражения, значит, запись невозможна. Я тут же поднимаю трубку правительственной связи, беседую с министром Бугаевым. Он говорит, все идет хорошо, есть кое-какие несущественные вещи, мы их снимем. Снимайте, говорю министру.
     Еще что? А ничего. Так за пятнадцать минут решили все «проблемы». Не могу даже написать здесь это слово без кавычек. Таков был стиль нашей дипломатии. Главное — демонстрировать непреклонность. Жесткость ради жесткости. Упрямство, гонор, не продиктованные ни политическими, ни практическими соображениями.
Итак, формирование текста итогового документа ночью было завершено, а на следующее утро состоялась заключительная процедура встречи. В зале, украшенном флагами Советского Союза и Соединенных Штатов, в присутствии многочисленных представителей прессы, мы с президентом поднимаемся с разных углов на возвышение, где стоит столик с папками. Идем навстречу друг другу, пожимаем руки. Это, конечно, зрелище, которого с надеждой ждал весь мир после стольких лет ожесточенной идеологической войны.
     Подписываем заявление, поистине историческое, в котором руководители двух супердержав констатировали, что «ядерная война недопустима и в ней не может быть победителей». Раз это признается и будет трансформировано в практическую политику, бессмысленными становятся гонка, накопление и совершенствование ядерных вооружений.
     Далее. «Стороны не будут стремиться к военному превосходству друг над другом». Это тоже принципиальная констатация, и на сей раз не общая фраза, кинутая для успокоения публики. Мы с президентом уже обязались дать соответствующие указания делегациям на переговорах по ядерным вооружениям в Женеве.
     В документе выражены взаимные намерения, касающиеся двусторонних отношений, в частности, обменов в гуманитарной сфере, контактов между молодежью двух стран, возобновления воздушного сообщения.
Каждый из нас перед своим микрофоном произнес краткую речь.
     Я подчеркнул, что состоявшаяся встреча — слишком важное событие, чтобы ее можно было оценивать с помощью упрощенных категорий. Она позволила яснее понять характер наших разногласий, снять часть накопившихся предрассудков.
     Доверие устанавливается не сразу, это нелегкий процесс. Мы высоко оценили заверения американского президента, что США не стремятся к военному превосходству, и рассчитываем, что эти заверения будут подтверждены делом. Рейган говорил о том, что политический диалог будет расширяться и вестись на различных уровнях. Сообщил о договоренности обменяться визитами на высшем уровне. Две страны будут развивать двустороннее сотрудничество, продолжат и расширят консультации по региональным проблемам. И слова эти, и тональность, в какой они произносились, давно уже исчезли из лексикона государственных деятелей СССР и США. Тогда еще опытные обозреватели не рисковали писать о начале новой эры в советско-американских отношениях и мировой политике — не раз в прошлом «обжигались» на этом. Но все почувствовали, что первый прорыв сделан и, если ни одна из сторон не испортит дела, появится шанс отвести от мира ядерную угрозу.
     Ну а каким было значение встречи в Женеве для нашей собственной политики?
     Скажу так: выработка ее приоритетов пошла с этого момента намного интенсивней. В эти месяцы полным ходом шла подготовка к XXVII съезду КПСС, над внешнеполитическими разделами доклада работали международные отделы ЦК, МИД, научные центры. Мы вышли на программу движения к безъядерному миру и поставили этот вопрос не в пропагандистском плане, как до сих пор, а с приглашением к реальным действиям.
     После обсуждения в Политбюро программа была обнародована в Заявлении от 15 января 1986 года. Нет сомнения: такой документ мог родиться только в результате вступления на путь глубоких реформ, интенсивных контактов с внешним миром, новых подходов к международной политике. Контакты 1985 года и объективный анализ международной обстановки убеждали в том, что мировое сообщество созрело для восприятия таких идей. Во всяком случае, нужно было начать, причем начать смело, необычно. Что касается советского руководства, возражений я не встретил. В душе, может быть, кто-то и сомневался. Циники же рассуждали примерно так: до 2000 года далеко, все средства в «холодной войне» хороши, порция демагогии не повредит. Но специалисты из ведомств, научных центров, эксперты готовили базу для документа серьезно, реалистически учитывая внутренние и внешние последствия мер, которые в нем предлагались.
     Должен сказать, что в его подготовку много души вложил Шеварднадзе. Мы с ним пришли к мнению о необходимости такого шага в одной из бесед вскоре после его назначения министром иностранных дел. К осени уже имели определенный капитал — научные анализы ситуации, оценки контактов, встреч, состоявшихся в эти месяцы. Тогда и было решено облечь наши замыслы в перспективную программу, которая служила бы основой для продолжения «мирного наступления».
     На одной из встреч, когда подготовка программы завершалась, возник вопрос, когда лучше с этим выступить. Сначала я предполагал, что она должна стать составной частью доклада на XXVII съезде КПСС. Тут срабатывал опыт, скорее, стереотип прошлого — не транжирить крупные идеи, беречь их для съезда, в крайнем случае — Пленума или мероприятия по случаю знаменательной даты. Но, поразмыслив, мы решили, что включение программы в съездовский доклад снизит ее значение как самостоятельной акции. Причем ее заблаговременное обнародование не помешает обсудить выдвинутые масштабные инициативы. Так и произошло. Съезд поддержал не только философию новой политики, но и конкретно саму программу, она, по сути дела, стала государственной.
     Добавлю, что одобрение на съезде было не только проявлением традиционной партийной лояльности к руководству, установившейся со сталинских времен: что бы ЦК ни предложил, все одобрялось единогласно и под бурные аплодисменты. Нет, на этот раз начали сказываться перемены в общественной атмосфере, первые, хотя и скромные результаты гласности и демократизации. Тогда еще положение в партии не претерпело кардинальных изменений, многое шло по инерции, старые механизмы, хотя и со скрипом, все еще обслуживали власть предержащую. И в то же время люди чувствовали себя свободней, чаще осмеливались говорить, что думают. Для них твердо выраженное намерение избавить страну и мир от ядерной угрозы было близко и понятно.

«Откат» США после Женевы

     Выдвинутая на съезде КПСС концепция нового мышления вызвала большой интерес у мировой общественности. С особенным энтузиазмом было встречено Заявление от 15 января. Иной была реакция политических кругов. Правда, некоторые политики, соблюдая осторожность, не отвергли Заявления с ходу, заявили о необходимости его тщательного изучения. Однако скептицизм преобладал, многие объявили документ очередной агиткой. А у задающих тон на Западе «верхов» Вашингтона он вызвал даже явное неудовольствие. Они не только не принимали Заявления всерьез, но и опасались, что этот наш шаг послужит росту престижа Москвы, усилению критики милитаристского курса США.
     В результате западные правительства избрали тактику, которая срабатывала в прошлом не раз, — замалчивания. Чтобы блокировать растущий рейтинг миролюбивой политики СССР, подбросили дровишек в топку идеологической войны. Причем приступ антикоммунистической истерии опять возглавил Рейган, возобновив свои проклятия по адресу' «империи зла». Делалось все, чтобы дискредитировать наши инициативы, представить их как утопию, а не честное приглашение к разоружению. Чернобыльская трагедия была использована как якобы свидетельство того, что мы по-прежнему не намерены «открыться», коварны, не заслуживаем доверия. Все было пущено в ход, чтобы ослабить «феномен Горбачева».
     Словом, шел откат от Женевы. Подтверждая на словах свою готовность к серьезным переговорам и разоружению, американцы в действительности возобновили откровенный их саботаж. И в то же время принимали новые программы наращивания вооружений.
     Я много размышлял тогда над этой «странностью»: только что мы вернулись из Женевы, чернила, можно сказать, не просохли в наших подписях под столь многообещающим совместным документом, и, нате вам, такой откровенный грубый отказ от обязательств. Не навалился ли на Рейгана весь американский ВПК? Не затравили ли его советники, намекая, что в Женеве президент поддался «магнетизму Горбачева»? Не напугался ли сам Рейган, что слишком далеко пошел в «уступках Советам»? Ведь еще в канун открытия Женевской встречи было опубликовано письмо Каспара Уайнбергера, в котором он заклинал своего президента не соглашаться на ослабление американской позиции.
     Я пришел к твердому убеждению: нас, по сути дела, хотят опять спровоцировать на резкий ответ, вернуть к политике «острие на острие» и тем самым сбить с курса, взятого после апреля 1985 года. Правые круги Запада боялись нового, динамичного Советского Союза, более демократического, предлагающего мир и сотрудничество другим народам. По господствовавшим тогда стратегическим соображениям он их не устраивал. Поделившись этими оценками с коллегами в советском руководстве, я предложил не «зацикливаться» на противодействии провокациям (это было бы только на руку «ястребам»), а настойчиво втягивать Запад в диалог, добиваться позитивных ответных шагов. Это было поддержано всеми.
     В те дни у меня состоялась встреча с американскими конгрессменами во главе со спикером палаты О'Нилом. Он ушел от обсуждения вопроса по существу: мол, политику осуществляет администрация, он не полномочен вторгаться в круг ее обязанностей, но готов выслушать меня и доложит президенту. Так вот, я сказал тогда американским конгрессменам напрямую все, что думал, и добавил, что собираюсь сказать об этом своему народу.
     Свое обещание реализовал в ходе поездки в Куйбышев и Тольятти. Смысл выступления сводился к следующему. В жесткой форме я сказал, что после Женевы в США с новой силой развернулась антисоветская кампания, насыщенная всякого рода подлогами и оскорблениями. От Советского Союза потребовали сокращения на 40 процентов числа своих дипломатов в Нью-Йорке. У берегов Крыма появилась американская эскадра, при этом она там оказалась с санкции высших властей. Совершено нападение на Ливию. Все это делается, чтобы продемонстрировать мощь Америки, показать, что ей все позволено. Накануне окончания срока нашего моратория США с явно провокационной целью провели мощный ядерный взрыв в Неваде, а на наше предложение о моей безотлагательной встрече с Рейганом по одному экстренному вопросу — о ядерных испытаниях — Вашингтон дал отрицательный ответ. В Вашингтоне думают, что имеют дело со слабонервными, считают, что сейчас можно действовать подобно азартным игрокам, полагают, что мы не видим, как завязавшийся было советско-американский диалог используют для прикрытия новых военных программ. В фарватере американской политики идет и Западная Европа, политики которой, несмотря на требования европейской общественности, пытаются доказать, что убирать из Европы американские ракеты нельзя, так как у Советского Союза больше обычного вооружения, хотя в нашем январском Заявлении недвусмысленно предлагается сокращение обычного оружия и вооруженных сил. Под разными предлогами и правительства, и крупный капитал Западной Европы все больше втягиваются в гибельный план и тем самым становятся соучастниками нового, еще более опасного тура гонки вооружений. Не только разрядка, но даже и потепление в советско-американских отношениях не устраивают определенные круги. Они ищут любой повод, чтобы сорвать улучшение международной обстановки, ростки которого стали пробиваться в Женеве.
     Сказав все это, я считал необходимым довести до граждан СССР и мировой общественности наше твердое намерение следовать курсом XXVII съезда.
     С этих позиций мы продолжали в 1986 году осуществлять свою новую внешнюю политику.

Идея Рейкьявика

     Летом 1986 года на отдыхе в Крыму, где-то в середине отпуска, ко мне поступило письмо от Рейгана. Как мне показалось, это была попытка создать видимость того, что диалог продолжается, как еще один шаг в «двойной игре», которую вело американское руководство.
     В разговоре по телефону Шеварднадзе сказал, что в Крым направлен проект ответного письма и что в общем-то послание Рейгана не требует развернутого ответа, поскольку ничего существенного не содержит. Но оставлять его совсем без внимания, мол, нельзя.
     На другой день в обычное время Черняев (он был со мной в Крыму) представлял мне ежедневный доклад, а затем показал проект моего ответа Президенту США. Это был краткий текст рутинного характера, читая который я все больше думал, что мне пытаются навязать чужую логику действий. Это противоречит всему тому, что связывалось с нашим новым отношением к миру, чему было положено начало в Женеве. А главное — противоречит ожиданиям людей. Рассуждая, я пришел к выводу такое письмо не подписывать и поделился с Анатолием мыслями, которые неотступно преследовали меня в последнее время. В итоге решил сказать Рейгану нечто серьезное, а именно — внести предложение о немедленной встрече с президентом, поскольку женевские переговоры по СНВ практически в тупике, они превращаются в ширму, за которой ничего не происходит. Надо встретиться, чтобы обсудить ситуацию и дать новые импульсы. Это можно сделать, скажем, в Англии или Исландии.
Не откладывая, позвонил Шеварднадзе, потом Громыко, Рыжкову, Лигачеву, высказал свои предложения. Все согласились с моим предложением. Было подготовлено и срочно отправлено письмо президенту. Прошло какое-то время, и поступил ответ: Рейган согласился на встречу и выбрал Рейкьявик («на равном удалении от обеих наших стран»). Вошли в контакт с правительством Исландии, от которого получили положительный ответ. Последовало сообщение о новом советско-американском саммите, на сей раз в Рейкьявике.
     Все произошло неожиданно быстро, и я задался вопросом: почему Рейган так быстро принял мое предложение? Свои рассуждения на эту тему изложил на Политбюро по возвращении из отпуска. Вероятно, в Вашингтоне не исключали возможности, что мы предпримем «утечку»: мол, Горбачев обратился с предложением о безотлагательной встрече, а Рейган уклонился. Это поставило бы его в сложное положение, пришлось бы объясняться. Американские президенты чувствительны к таким вещам.
     С другой стороны, Рейган мог сказать, что встреча на высшем уровне недавно была. И вообще, дело не в количестве встреч.
     У Рейгана могло сложиться впечатление, что своей жесткой, неуступчивой политикой он вынудит Горбачева пойти на серьезные уступки, отвечающие интересам США. Американские аналитики исходили из того, что СССР измотан, нуждается в передышке от гонки вооружений. Перед страной поставлены крупные цели, и нужна разрядка, чтобы перекинуть побольше ресурсов на их достижение. Отсюда вывод: Горбачев может приехать в Рейкьявик с выгодными для США, далеко идущими предложениями.
     Чем больше я рассуждал, ставя себя в положение Рейгана, тем больше приходил к выводу: президент решил, что ему надо ехать в Рейкьявик с большой корзиной, в которую он будет собирать плоды, выращенные Горбачевым, что своими действиями он «дожал» меня. И я оказался прав: встреча в Рейкьявике показала, что мой партнер приехал «не вполне» готовым для делового разговора, хотя задача была обозначена четко — дать импульс переговорам по СНВ.
     Думал я и о другом. Рейган не хотел, чтобы помимо Америки, в обход Президента США, Горбачев раскручивал динамику международных процессов. Ведь так или иначе интерес к нашей новой внешнеполитической концепции нарастал. Идеи съезда постепенно расходились по миру, все больше людей думали над ними, все больший отклик они вызывали. Вашингтону это было хорошо известно. А раз так, может быть, рассудили там, лучше включиться в этот процесс и участвовать в нем.
     На заседании Политбюро 8 октября я изложил свое кредо: мы должны пойти на эту встречу со смелыми, но вполне реалистическими предложениями. Если они будут приняты, это будет означать, что действительно начинается процесс разоружения и нормализации мировой ситуации. Если их отклонят, мы это обнародуем и разоблачим политику администрации. Встреча будет очень сложной, не исключен и провал.
А мир, узнав о предстоящей встрече, уже загудел. Включились в обсуждение темы политические круги самой Америки. Правые запугивали Рейгана, не гнушались всякими методами нажима на него. В ответ на появление шанса увести человечество от ядерной пропасти «ястребы» продолжали твердить об Америке как единственной силе, призванной «раздвинуть границы свободы», кричали о «крестовом походе». Президент понимал, что линия, которую ему навязывают, не сулит ничего хорошего. Чувствительный к внешнему давлению, он своими жесткими заявлениями как бы «отрабатывал» согласие поехать в Рейкьявик.
     Но мы учитывали и то, что Рейгану трудно будет игнорировать надежды в мире на конструктивный исход встречи, позитивные результаты в Рейкьявике нужны ему и для собственного имиджа. Считалось, что за первые четыре года его администрация многое сделала для стабилизации экономики и «укрепления духа Америки». Но был соблазн войти в историю и в качестве «президента мира». Да и выборы приближались.
     На Политбюро все были согласны, что Рейкьявик позволит улучшить облик нашей внешней политики, еще раз продемонстрирует наше стремление предотвратить новый этап гонки вооружений. А вот у генералов, да и в МИДе, в группе, ведущей переговоры в Женеве, были сомнения. Уж очень они были «зациклены» на противостоянии, сказывались и корпоративные интересы военных. А некоторых переговорщиков просто устраивала такая ситуация: «сладкая жизнь» на валютных харчах, чем дольше переговоры, тем лучше.
     Когда же руководство приняло политическое решение, началась основательная подготовка. На заседании Политбюро была одобрена наша позиция и утвержден состав делегации: Шеварднадзе, Ахромеев, Яковлев, Добрынин, Черняев. Кроме того, предполагалась поездка журналистов, общественных деятелей, ученых, экспертов. Переводчиком впервые поехал со мной Павел Русланович Палажченко, с тех пор участник многих крупных встреч и переговоров. Он не только блестяще знает английский язык, но к тому же профессиональный дипломат, преданный делу человек. Я высоко ценю моральную позицию Павла Руслановича — он и после моего ухода с поста президента остался со мной, продолжая самоотверженно трудиться.

Драма Рейкьявика

     Мы прибыли в Исландию во второй половине дня 10 октября 1986 года. Неведомый, незнакомый мир открылся перед нашими глазами: никакой растительности, сплошные валуны, камни. Через каждые 30 минут — дождь. Все время ходят тучи: солнце открылось, закрылось, дождь прошел, и его уже нет. Рейкьявик в русском переводе означает что-то вроде «дымного места». Он действительно будто в дыму. Однако то, что видится как дым, на самом деле — пары гейзеров. Рейкьявик — крупнейший порт. Все, кто приехал со мной, разместились на теплоходе «Георг Отс», прибывшем сюда специально из Таллинна.
     Мне хотелось поближе познакомиться с этой уникальной страной, но, увы, не смог ничего посмотреть. А вот у Раисы Максимовны получилось, ей предложили специальную программу.
     Но главным, конечно, были переговоры руководителей СССР и США.
     Разного рода драмы — Чернобыль и Рейкьявик. Но по потрясению основ, на которых строился послевоенный мир, они сопоставимы. После Чернобыля мы поняли, в каком мире живем — в каком соотношении с природой, с наукой, чего стоим, о чем должны думать. А после Рейкьявика всем стало ясно, что мир, может быть, на последнем перевале — к спасению рода человеческого или к гибели.
     Началось с беседы один на один. Рейган приветствовал меня и выразил удовлетворение моей инициативой встретиться в Рейкьявике, «чтобы наша последующая встреча в Соединенных Штатах была весьма продуктивной». Президент как бы подчеркивал, что Рейкьявик — не конечный пункт, а всего лишь промежуточная станция на пути в Вашингтон.
     Со своей стороны я приветствовал президента и сказал, что советское руководство должным образом оценило его согласие на предложение о встрече.
     Затем мы перешли к обмену мнениями. Но его содержание меня разочаровало, так как ничего вразумительного на свои высказывания и оценки от президента я не услышал. А ведь я говорил об очень важных вещах — о продолжающемся нарастании напряженности в мире, об откате от Женевы в двусторонних отношениях, о том, что все это опасно и не может так оставаться. В общих чертах изложил наши предложения, реализация которых, по нашему мнению, приведет к коренным изменениям в мировой политике.
     На все это Рейган не отреагировал, а зачитывал лишь свои заготовки. Я попытался втянуть его в разговор по поводу того, что только что сказал, но это никак не получалось. Решил перейти к конкретике, но беседа опять-таки не клеилась. Рейган перебирал свои карточки с записями. Они перемешались, часть упала со стола. Он начал их тасовать, искать, что сказать в ответ на мои предложения, но ответов не находил. Да и откуда им там было взяться: президент и его помощники готовились не для такого разговора.
     Понимая его волнение, я сказал: «Ну что ж, мы подошли к конкретной тематике, предлагаю пригласить наших министров». Когда Шульц и Шеварднадзе присоединились к нам, я подробно пересказал наши предложения по сокращению СНВ, суть которых сводилась к следующему. Переговоры погрязли в бесконечных дискуссиях, спор идет по кругу и ни к чему не привел. Нужен новый подход. Сейчас ядерное противостояние состоит из триады: стратегических ракет наземного базирования, стратегических ракет на подводных лодках, стратегической авиации. В зависимости от особенностей наших стран у каждой из них своя структура вооружений при примерно равном потенциале. Мы предлагаем все части этой триады сократить на 50 процентов.
     По стратегическим ракетам наземного базирования СССР впервые шел на подобный шаг. Они ведь были самым мощным нашим стратегическим оружием, в котором «потенциальный противник», как мы тогда выражались, видел главную для себя угрозу. Но мы готовы были на это пойти, чтобы сдвинуть с мертвой точки «захламленный» десятилетиями бесплодных переговоров процесс разоружения. Притом не безвозмездно: США тоже должны были бы сократить на 50 процентов свою мощнейшую ударную силу — ядерные подлодки, а также стратегическую авиацию, по которой они нас превосходили.
     Логика, таким образом, проста: опустить ядерное противостояние на другой, намного более низкий уровень. На наши далеко идущие предложения у президента Рейгана сначала проявилась реакция, близкая к растерянности, хотя он и услышал то, чего США всегда добивались от нас, — радикального сокращения МБР. Но поскольку это подавалось в увязке с другими компонентами, у президента, видимо, возникло подозрение, что его хотят загнать в ловушку. Положение облегчил госсекретарь. Включившись в разговор, он сказал, что наш подход в основе приемлем. В ходе последовавшего обмена мнениями удалось достичь принципиальной договоренности о 50-процентном сокращении СНВ.
     Американская делегация в целом была явно не готова к такому повороту. Приходилось часто делать перерывы для обмена мнениями «между своими». Перерывы то и дело затягивались. Очевидно, эксперты, которых Рейган привез с собой, нуждались в дополнительных консультациях. Американская команда постоянно держала связь с Вашингтоном, получала оттуда заключения по своим запросам.
     Поскольку инициатива исходила от нас, то и делегация наша, и эксперты во главе с маршалом Ахромеевым были подготовлены основательно. Конечно, при конкретизации общей договоренности возникло много вопросов. Большинство из них должны были стать предметом детальной дискуссии на переговорах в Женеве, но некоторые требовали прояснения уже в Рейкьявике. Чтобы устранить препятствия, мы пустили в ход резервную позицию — сняли вопрос о средствах передового базирования, требование о зачислении западных РСД в разряд стратегических.
     Второе наше предложение предусматривало кардинальное сокращение ракет средней дальности. Мы отказались от его увязки с ядерным потенциалом Англии и Франции и предложили вернуться к американскому варианту — уничтожить все ракеты этого класса в Европе. Одновременно предлагалось начать соответствующие переговоры по Азии и заморозить ракеты с дальностью полета меньше тысячи километров.
     Но вот парадокс, американцы в Рейкьявике не соглашались с собственным вариантом. Думаю, дело было не столько в опасении вызвать негативную реакцию у своих европейских союзников, сколько в нежелании нанести ущерб производителям ракет. Понадобился компромисс, и, хотя не без трудностей, удалось его нащупать. Увы, оказалось, самые большие испытания нас ждут впереди.
     Действительно, и участники переговоров, и пресса понимали, что назревает возможность разорвать порочный круг ядерной гонки. Но в тот самый момент, когда, казалось, стороны пришли к согласию, неведомые силы остановили Президента США.
     Известно, что на всех предыдущих переговорах американцы ставили на первое место проблему контроля, теперь же вдруг начали маневрировать именно в этой связи. Наша позиция была определенной: коль скоро начнется ликвидация ядерного оружия, контроль должен быть ужесточен, дабы ни одна из сторон не могла обойти партнера и добиться военного превосходства. Отсюда: недопустимо ослаблять уже существующие механизмы контроля и сдерживания гонки вооружений, в первую очередь — Договор по ПРО. Напротив, целесообразно, чтобы каждая из сторон взяла обязательство, что она в течение десяти лет (период уничтожения ядерного потенциала) не воспользуется правом отказа от этого соглашения.
     С учетом особой «привязанности» Рейгана к СОИ с нашей стороны было внесено предложение разрешить исследования и испытания в рамках лабораторий по этой программе. Но президент до конца настаивал на том, чтобы США имели право испытывать все, что относится к СОИ, по сути, без ограничений.
Тогда в далеком Рейкьявике разыгрались поистине шекспировские страсти. Мы делали перерывы, собирались для продолжения дискуссии и снова расходились по делегациям. Всего один шаг отделял от триумфального конца, но камнем преткновения стала СОИ.
     Читаю записи дискуссии на конференции в феврале 1993-го в Принстоне с участием многих американцев, с кем в конечном счете удалось открыть путь к окончанию «холодной войны»: Дж.Шульца, П.Нитце, Дж.Мэтлока, Р.Риджуэя, Ф.Карлуччи. Мэтлок, в частности, рассказал о своем разговоре с Макфарлейном по поводу встречи в Рейкьявике. Бывший помощник президента по национальной безопасности был поражен тем, что Рейган отверг наше предложение: «Предложение Горбачева в Рейкьявике — это как раз то, к чему я стремился. Договорившись (о сокращении МБР), мы вполне могли пойти на десятилетнюю отсрочку (испытаний СОИ). Было бы безумием отвергнуть это». Для меня важно другое — признание логичности наших действий со стороны ближайшего сотрудника президента.
     Кстати, с Макфарлейном мы познакомились еще в Женеве. Это «крутой парень» из морских пехотинцев, участник войны во Вьетнаме. Он мне показался человеком независимым и содержательным. Не осталось без внимания и то, как он пристально всматривался в нас, стараясь многое прояснить для себя. А на одном из обедов свою беседу с Раисой Максимовной закончил словами: «Неужели вы на самом деле такая, какой я вас узнал?» Раиса Максимовна ответила: «Давайте больше доверять друг другу».
     Встреча подходила к концу, а возникшие разногласия так и не удавалось преодолеть. Переговоры зашли в тупик и стали приобретать странный характер. Рейган попросту начал торговаться: пойдите мне навстречу, и вы почувствуете, сколько может сделать Америка в сотрудничестве с вашей страной. А я продолжал доводить до его сознания, что нужен всего один шаг, чтобы войти в историю президентом-миротворцем. И еще довод, рассчитанный на американский менталитет: если бы вы просили закупить в США дополнительно 5 или 8 миллионов тонн зерна, чтобы поддержать фермеров, мы постарались бы удовлетворить это пожелание — тем более Советскому Союзу пока не обойтись без импорта зерна. Но когда речь идет о безопасности, я не вправе от вас требовать согласия на планы, которые означали бы меньшую безопасность для Соединенных Штатов, а вы не вправе требовать от меня подобного в отношении моей страны.
     Участники переговоров с обеих сторон понимали, что приближается поражение — политическое и моральное. Но все попытки ничего не давали, так крепко Рейган связал себя с СОИ.
     Встреча в Рейкьявике закончилась. Вышли из дома. Наступили сумерки. Стоим у автомобиля, настроение скверное. Рейган бросил мне упрек: «Вы с самого начала задумали приехать сюда и поставить меня в такое положение!» «Нет, господин президент, — возразил я, — готов сейчас же вернуться в дом и подписать документ по всем вопросам, которые мы уже согласовали, если вы откажетесь от планов милитаризации космоса».
«Весьма сожалею», — последовал ответ. Попрощались, он сел в автомобиль.

Знаменитая пресс- конференция

     Через сорок минут — пресс-конференция. Рейган уехал на военную базу, чтобы лететь домой.
     Первое желание, которое меня обуревало, — разнести американскую позицию в пух и прах, то есть реализовать задуманный еще в Москве план: не пойдут на соглашение, на компромисс во имя мира — разоблачить администрацию США, ее позицию, несущую угрозу всем.
     Пока шел от дома, где велись переговоры, — метров четыреста — лихорадочно все обдумывал. И не отступала мысль: ведь мы же договорились и по стратегическим, и по средним ракетам, это уже новая ситуация, неужто принести все в жертву ради сиюминутного пропагандистского выигрыша? Внутреннее чувство подсказывало — не следует горячиться, надо все осмыслить. Я еще не определился до конца, как оказался в огромном зале пресс-центра, где делегацию ждали около тысячи журналистов. При моем появлении журналисты встали с мест и молча стоят. Этот беспощадный, нередко циничный, даже нахальный мир прессы смотрел на меня молча, из зала исходила тревога. Меня охватило глубокое волнение, может быть, больше... я был потрясен. В лицах этих людей передо мной как бы предстал весь человеческий род, который ждал решения своей судьбы.
     В это мгновение ко мне пришло истинное понимание того, что произошло в Рейкьявике и как нам надлежит действовать дальше.
     Выступление мое опубликовано в газетах, откомментировано тысячами журналистов, политологов и политиков. Не буду воспроизводить его в подробностях. Ключевое в нем значение имела фраза: «При всем драматизме Рейкьявик — это не поражение, это прорыв, мы впервые заглянули за горизонт». Раздались бурные аплодисменты, зал как бы вышел из оцепенения. Один из журналистов, характеризуя эту пресс-конференцию, написал: «Когда генеральный секретарь представил провал рейкьявикской встречи как победу, сидящая в зале Раиса Горбачева с восторгом смотрела на мужа и по ее лицу катились слезы».
     Тогда мы точно уловили господствовавшее в мире настроение и тем самым спасли процесс перемен, дали перспективу, что за Рейкьявиком последуют новые его вехи.
     Вскоре мне сообщили, что Шульц, выступая перед журналистами на военной базе, объявил Рейкьявик провалом. Однако, вернувшись в США и ознакомившись с моей оценкой, с реакцией на нее в мире, быстро «перестроился», стал говорить о «прорыве», о предстоящей работе. Я по достоинству это оценил. С этим человеком можно работать.
     Рейкьявик показал, что договориться можно, что новый Советский Союз намерен не заниматься пропагандой, а по-настоящему решать проблему разоружения. Руководители государств получили возможность оценить, с кем они имеют дело в лице Горбачева. Одних это вдохновило, породило надежду, другие заволновались. Маргарет Тэтчер, о которой рассказ впереди, сгоряча заявила: «Мы не должны допустить второго Рейкьявика».
     Рейкьявик укрепил у нас убеждение в правоте избранного курса. Об этом я сказал, выступая по телевидению 22 октября 1986 года: «Итоги встречи с Президентом США взбудоражили весь мир. Мы еще не осознали всей важности того, что произошло. Но обязательно поймем, не сейчас, так завтра. Поймем все значение Рейкьявика и воздадим должное как приобретениям, так и упущенным там возможностям и потерям. При всем драматизме исхода переговоров Рейкьявик, может быть, впервые за многие десятилетия так далеко продвинул поиск путей к ядерному разоружению».
     Саммит в исландской столице дал мощный импульс всей нашей внешнеполитической деятельности. Благодаря ему началась переоценка задач международной политики, никто уже не мог действовать так, будто ничего не произошло. Американцы, увидев, как отреагировал мир на Рейкьявик, быстро и дружно перешли от проклятий в его адрес к признанию и похвале. Началась суетливая кампания. Администрации понадобился «успех в Рейкьявике», иначе ее политика выглядела непредсказуемой, а надвигались выборы. Главные силы пропаганды были брошены на защиту посрамленной СОИ.
     Наступило время и нам думать, что делать дальше, мы попытались спрогнозировать вероятные шаги США. На встрече я понял, что Рейган не свободен в своих решениях. Но ему и конгрессу придется тем не менее по-новому взглянуть на многие аспекты своей политики. Может быть, понадобится еще одна попытка перешагнуть через то, что нас еще разделяет. Мы можем подождать.
     Спустя две недели я встретился с участниками Иссык-Кульского форума, проведенного по инициативе Чингиза Айтматова. В Москву съехались выдающиеся представители мировой культуры, общественные деятели, ученые, озабоченные нависшими над цивилизацией угрозами. Эту встречу считаю для себя этапной. Сейчас многие высказанные на ней мысли могут показаться банальными, но тогда они свидетельствовали об эволюции нашего мышления.
     «Возьмите весь мир — мы все разные. Разве это недостаток? Это — реальность. Значит, надо научиться жить в этом многообразии, уважать выбор каждого народа».
     «Политика, которая не оплодотворяется раздумьями о человеческих судьбах, — это плохая, аморальная политика, и она не заслуживает уважения. Поэтому я разделяю мысль, которая прозвучала в ваших выступлениях, мысль о необходимости сотрудничества политиков и представителей современной культуры, постоянного обмена мнениями.
     Даже Ленин, который, как известно, ко всему подходил с классовых позиций, не раз высказывал мысль о приоритетности интересов общественного развития, общечеловеческих ценностей над интересами того или иного класса. Сегодня, в ракетно-ядерный век, значимость этой мысли ощущается особенно остро. И очень хотелось бы, чтобы в другой части мира тоже поняли и приняли тезис о приоритете общечеловеческих ценностей.
Надо во весь голос говорить о тревогах нашего времени, вместе вести поиск необходимых решений ради мирного настоящего и будущего, будить совесть и ответственность каждого человека за судьбы мира. Надо сохранить цивилизацию — при всех ее трудностях и противоречиях — для жизни, для человека. А если человечество будет, с противоречиями оно как-нибудь разберется».
     Опубликованный в журнале «Коммунист» мой разговор с участниками Иссык-Кульского форума вызвал разноречивые суждения, а для меня с этого момента начинается отсчет в переоценке ценностей, на которых до сих пор базировались мои представления об обществе и современном мире.

Пакет развязан. Мой разговор с Джорджем Шульцем

     1987 год для нас оказался годом трудного выбора, открытий и прорывов. Появились и новые препятствия. Трудно продвигались идеи перестройки на внутренних направлениях. Импульсы, которые дал январский Пленум, начали угасать.
     Решения июньского Пленума, нацеленные на радикальные экономические реформы, натолкнулись на сопротивление управленческих структур всех уровней.
     На внешнем направлении год также оказался насыщенным и сложным. Казалось бы, позади Женева, принципиальное согласие руководителей сверхдержав о недопустимости ядерной войны. Содержательный диалог с руководством Франции. Поездка в Индию, Делийская декларация. Заявление о поэтапном движении к безъядерному миру и сокращении всех вооружений. Наконец, Рейкьявик, обозначивший новые горизонты.
     А с другой стороны, одна за другой возникали острые ситуации, предпринимались провокационные шаги, чтобы стереть достигнутое в 1986 году. Не могу отделаться от мысли, что тогда мир столкнулся с попытками различных сил, в основном связанных с военно-промышленным комплексом, сорвать процесс улучшения советско-американских отношений. Их напугал Рейкьявик.
     В печати развернули кампанию с целью убедить американцев, будто интересам США, Запада не отвечает успех внешнеполитических инициатив, идущих в рамках перестройки и нового мышления. В США в чисто ковбойском стиле стали демонстрировать мускулы, обвинять СССР во всех смертных грехах.
Американцы, да и не только они, через средства массовой информации, манипулирование общественным мнением пытались перехватить инициативу в международных делах и навязать «игру» по своим правилам. Не раз мы советовались по этим вопросам в своем кругу. Мнение было единым: нельзя упускать инициативу.
     Решено было предпринять акцию, которая подтвердила бы перед всем миром, что мы не играем, готовы кончать «холодную войну». После тщательной проработки пришли к выводу, что этому послужит «развязывание» пакета, заявленного в Рейкьявике.
     Вопрос о пакете обсуждался еще при подготовке позиции для Рейкьявика. Политбюро оставило за мной право принять решение по этому вопросу в зависимости от хода переговоров. Тогда обстановка диктовала необходимость твердости: пакет, только пакет. Теперь нужно было выбить из рук противников разоружения последние козыри. И Политбюро поддержало мое предложение. Первый замысел был реализован 1 марта 1987 года в моем выступлении по телевидению. Подтверждая приверженность СССР делу разоружения, мы выделили проблему средних ракет в Европе из общего контекста ядерных вооружений. Этим шагом вынудили американцев на ответную реакцию.
     14 апреля 1987 года я принял в Москве Джорджа Шульца. Отношу эту встречу к числу тех, что имели поворотное значение.
     Госсекретарь поставил в центр разговора вопрос о ракетах средней дальности, продолжении переговоров по СНВ. Но беседа по своим масштабам, проблематике вышла далеко за наметки, подготовленные загодя. Она впервые поднялась на уровень философских аспектов новой политики, роли и ответственности двух наших стран.
     К слову сказать, я придавал большое значение подготовке к подобным встречам. Когда опорные мысли ясны и конкретика проработана, все остальное становится предметом живого разговора. Огромное значение имеет тактика: где нажать, где пойти на уступки, когда огласить свои предложения и облегчить продвижение вперед.
     Впрочем, текст беседы говорит за себя. С некоторыми небольшими сокращениями воспроизвожу ее по стенограмме.
     «В начале беседы Шульц передал личное послание Президента США Р.Рейгана.
     ГОРБАЧЕВ. Я в общих чертах ознакомился с содержанием письма. Приветствую его. Как я понимаю, это письмо, так сказать, «приглашающего» характера.
     ШУЛЬЦ. Да, к тому же оно отражает тот личный контакт, который, как считает президент, установился у него с вами.
     ГОРБАЧЕВ. Хочу сказать, что, несмотря на все трудности, мы продолжаем стремиться к сотрудничеству с администрацией Рейгана. У нас с вами уже накоплен определенный опыт общения, есть и некоторые результаты. А главное — Соединённые Штаты остаются Соединенными Штатами, независимо от того, какая партия, какая администрация находится у власти. США остаются страной со своими национальными интересами. Из этого мы и исходим.
     ШУЛЬЦ. Это разумный подход.
     ГОРБАЧЕВ. Он является частью того нового мышления, которое мы сейчас развиваем. И призываем вас включиться в кампанию по распространению нового мышления.
     ШУЛЬЦ. Как я говорил вашему министру иностранных дел, одной из самых трудных задач, выпадающих на мою долю, является задача регулирования взаимоотношений между СССР и США в интересах их развития и в то же время — с учетом того, что время от времени происходят события, вызывающие большие трудности. Такие отрицательные явления надо стремиться удерживать в каких-то рамках, одновременно изыскивая пути позитивного развития отношений.
     ГОРБАЧЕВ. К сожалению, в наших отношениях явный дефицит доверия, который мешает находить решение крупных международных, а также двусторонних проблем. Думаю, что если бы удалось по-настоящему развить торгово-экономические отношения, продолжить процесс, который не очень быстро, но все же развертывается в области культуры, то тогда мы могли бы укрепить доверие между нашими странами. Но и в экономической области вы создали много завалов, для того чтобы разгрести их, нужен не только советский бульдозер, но и американский.
     ШУЛЬЦ. Это, несомненно, верно. Хочу привести пример проблемы из числа тех, которые время от времени вспыхивают и которые так трудно отрегулировать. Мы выступили с протестом против чрезмерного уровня деятельности вашей разведки в отношении наших представительств, против размещения несметного количества подслушивающих устройств в наших зданиях. Я сказал вашему министру, что наши разведслужбы восхищены умением, проявленным вашей разведкой.
     ГОРБАЧЕВ. Если это так, то, может быть, в этой области мы могли бы посотрудничать. (Смех.) Я думаю, когда встречаются и беседуют политические деятели, не нужно делать вид, что мы — красные девицы. Мы знаем, зачем было создано ЦРУ и чем оно занимается. Вы ведете разведку против нас, этим занимаемся и мы. Скажу больше: то, что вы много знаете о нас, это даже вносит элемент стабильности. Лучше больше знать друг о друге, чем знать мало. Если мало знать, то не будет необходимой стабильности, необходимого доверия, возникнет элемент риска. Разведка в общепризнанном смысле слова играет конструктивную роль, помогая предотвращать опрометчивые политические или военные акции.
     Чего мы, в конце концов, ждем от посла Дубинина, а вы от Мэтлока? Прежде всего полной и всесторонней информации, ибо лишь на ней может быть основана реальная политика. В этом смысле они — наши «главные разведчики», и слава Богу, что это так, хотя их функции этим, конечно, не ограничиваются.
     ШУЛЬЦ. Я согласен с вами, что полезно лучше понимать происходящее друг у друга, это стабилизирует наши отношения. Думаю, обе стороны будут стремиться к этому. Но по опыту своей работы я пришел к выводу, что самая лучшая информация — открытая, для сбора которой достаточно присутствия в стране и не нужны тайные операции.
     ГОРБАЧЕВ. А теперь скажите мне, что нам делать дальше? У нас есть определенный опыт общения с нынешней администрацией. Но за эти два года сложилось впечатление, что она действует так, будто в СССР ничего не произошло, будто она не видит того, что сделал Советский Союз для оздоровления советско-американских отношений и сотрудничества между нашими странами в международных делах.
     ...Ни у одной из прежних администраций в последние десятилетия не было таких возможностей сотрудничества с СССР в целях улучшения положения, как у вашей. А вы их не используете, и время уходит. Конечно, мы можем подождать до следующей администрации, может быть, с ней выйдет лучше. Но предпочли бы договориться уже с нынешней администрацией. Ведь у нас с вами есть определенный диалог, личные отношения, определенная мера понимания друг друга. Мы считаем очень важным создать нормальную атмосферу, в которой стало бы возможным сделать наконец шаг к договоренности. Но с вашей стороны такого желания не видим. Хуже того, каждый раз, когда мы делаем какой-то шаг навстречу вам, вы думаете только о том, как бы осложнить дело, как сорвать намечающуюся договоренность.
     ...Времени остается мало. Либо мы придем к договоренностям по каким-то вопросам в оставшиеся месяцы, либо ничего не будет... То есть я хочу прямо спросить: с чем вы приехали? Как мы с вами поступим — опять поговорим и разойдемся без особых результатов или же администрация готова к договоренностям в оставшееся ей время?
По ракетам средней дальности мы внесли предложения, в которых стремились максимально пойти вам навстречу, с учетом, кстати, и нынешней вашей внутренней ситуации. Мы сделали это потому, что пришли к политическому выводу: администрации и нам самим нужно создать лучшие условия, чтобы совершить крупный шаг, может быть, самый трудный, начать реальный процесс сокращения ядерного оружия. И мы сделали много, прошли больше, чем свою часть пути, потому что такой шаг был необходим.
     ШУЛЬЦ. Мы готовы к договоренности о ракетах средней дальности. Считаем, что подошли близко к основе для такого соглашения. У нас сейчас есть договоренность по главным числовым параметрам, а именно — оставить по 100 боеголовок на глобальной основе, то есть вы имели бы 33 ракеты СС-20 в Азии, а мы — соответствующее количество в США. Мы готовы придерживаться этого, хотя, как я сказал вашему министру, считаем, что по ряду существенных причин обеим сторонам было бы лучше пойти в этом вопросе до конца и ликвидировать остающиеся ракеты. Тем не менее мы готовы придерживаться варианта с сохранением 100 боеголовок.
     ГОРБАЧЕВ. Конечно, ведь об этом договорились еще в Рейкьявике.
     ШУЛЬЦ. Да. Кроме того, вы и президент подчеркивали значение контроля. Я неоднократно цитировал ваши высказывания на этот счет в Рейкьявике, отметил и вашу речь в пятницу в Праге. Мы представили проект договора, содержащий детальные предложения по контролю... Считаем, что договор об РСД должен стать образцом для будущего с точки зрения контроля.
Мы надеемся, что затем это приведет к договоренностям по вопросам стратегических вооружений, которые, как вы сказали в своей речи в пятницу, представляют собой корень проблемы...
Но повторяю, по двум центральным вопросам соглашения мы явно на пути к договоренности. Возникает вопрос о ракетах с меньшей дальностью. Мы ознакомились с вашим предложением, которое вчера мне подробно разъяснил ваш министр. Хочу остановиться на принципах, которые, на наш взгляд, должны определять решение вопроса.... Первый из этих принципов: необходимо исходить из какого-то потолка по этим ракетам.
     ГОРБАЧЕВ. Самый лучший потолок — нуль.
     ШУЛЬЦ. Мы отметили, что вы намереваетесь вывести ваши ракеты из ГДР и Чехословакии и ликвидировать их.
     ГОРБАЧЕВ. Это мы готовы сделать в связи с договором по РСД, не дожидаясь окончательного решения вопроса о ракетах с меньшей дальностью.
     ШУЛЬЦ. Понимаю. Какое-то количество их останется, и оно будет потолком. Этот уровень должен рассматриваться как глобальный, ибо, как и РСД, эти ракеты мобильны и даже более мобильны, чем РСД. Две такие ракеты можно легко доставить самолетом. Так что речь может идти о глобальном решении и, как я понимаю, вы с этим согласны.
     Третий принцип — равенство. На этом всегда настаиваете вы, так же поступаем мы. У нас сейчас нет таких ракет. Но в любом соглашении у нас должно быть право на равное с вами их количество, независимо от того, будем осуществлять это право или нет.
     ГОРБАЧЕВ. Что касается первого положения — о потолках. Если мы ликвидируем выводимые из ГДР и ЧССР ракеты с меньшей дальностью, а затем готовы ликвидировать и остающиеся ракеты этого класса, то что же получается: мы будем разоружаться, а вы довооружаться? Но это же бессмыслица: разоружаться, чтобы вооружаться. Мы готовы на нуль, на ликвидацию ракет с меньшей дальностью в Европе. Более того, готовы идти дальше, решать вопрос о сокращении и ликвидации тактических ракет. И вот, когда мы делаем все эти предложения, вы в НАТО ходите вокруг них, как кошка вокруг миски с горячей кашей, никак не решитесь пойти на договоренность. Но, в конце концов, надо решать, решать сейчас. Если договоренности не будет, то мы наконец поймем, с какой администрацией имеем дело.
     ...На Западе часто говорят, что Горбачева надо поймать на слове. Думаю, не надо пытаться кого-то ловить на слове. Но вот вам реалистические предложения, воспользуйтесь ими, если это вы имеете в виду, когда говорите о том, чтобы поймать на слове.
     Есть два рода деятелей. Одни довольствуются тем, чтобы участвовать в переговорах, не важно, достигается на них что-то или нет.
     ...И я надеюсь, что мы с вами относимся к другой категории, к людям, которые видят тенденции мирового развития, видят, куда мы идем и что может произойти, понимают свою ответственность. А это понимание должно воплощаться в договоренности. Такой путь труднее. Но это путь реальной политики, которая необходима, чтобы построить более безопасный мир.
     ШУЛЬЦ. Президент и я хотим договоренности, ибо мы оба, как и вы, считаем, что в мире имело место колоссальное наращивание ядерных вооружений, поэтому ради будущего человечества, ради будущего наших стран необходимо обратить этот процесс вспять, начать сокращение ядерных вооружений, воспользоваться возможностями там, где они имеются.
Вернусь к вопросу о ракетах с меньшей дальностью. Думаю, из нашего разговора ясно, что мы можем согласиться относительно принципов решения этого вопроса, дополнительная работа потребуется лишь для согласования количественных параметров этой договоренности...
     ГОРБАЧЕВ. Думаю, надо поискать какую-то формулу. Неужели вы хотите все же довооружаться, развертывать новые ракеты, если мы ликвидируем наши ракеты в ГДР и Чехословакии, а в отношении остающихся ракет запишем в соглашении, что ликвидируем их в течение короткого периода времени? Я просто не вижу в этом смысла, логики. Это просто чепуха!
     ШУЛЬЦ. Я вас понимаю. Но речь идет о принципе равенства. К тому же в этой области речь идет не только об интересах США. У нас есть союзники. Ваше предложение является новым. Я знаю, что некоторые члены НАТО не готовы пойти на нуль в этой категории ракет, имеют в виду уровень, превышающий нулевой. Нам надо будет обсудить этот вопрос с союзниками.
     ГОРБАЧЕВ. До меня дошли сведения, что вы консультировались с союзниками и договорились, что ваша миссия будет иметь, так сказать, разведывательный характер, что вам надо выслушать советскую сторону, «ничего не отклонять, ни на что не соглашаться», а лишь зарезервировать возможность ответить после дополнительного рассмотрения. А пока не выдавать вашу позицию, оправдывать это ссылками на союзников. У нас тоже есть союзники, друзья и проблемы их безопасности. Так что вы, видимо, действительно приехали не с предложениями, а с разведывательной миссией. Если это так, то вы свою задачу выполнили, и мы будем ждать ответа. Я сказал все, что хотел по этому вопросу. Думаю, сказал больше, чем вы, наверное, ждали. Я имею в виду тактические ракеты. Но вы боитесь договоренности. А чего вы боитесь?
     ШУЛЬЦ. Мне кажется, мы уже на 90 процентов приблизились к цели и мы хотим этой цели достичь.
     ГОРБАЧЕВ. Хочу резюмировать позицию СССР по РСД и ракетам с меньшей дальностью. По РСД мы исходим из рейкьявикского варианта. Я полностью с вами согласен в том, что в настоящее время возможно достижение реалистической договоренности, а также относительно приоритетного значения контроля. Мы согласны с тем, что решения по контролю в соглашении по РСД должны послужить примером, дадут опыт для будущих решений по другим видам ракет. Для контроля не должно создаваться препятствий. Должен быть обеспечен доступ для инспекции производственных предприятий, будь то частных или государственных, баз, в том числе в третьих странах, мест хранения, заводов и складов и т.д., независимо от того, связана та или иная компания контрактами с Пентагоном или нет. Конкретные положения на этот счет должны стать предметом переговоров.
     По связанному с этим вопросу о ракетах с меньшей дальностью. Мы готовы начать и вести одновременно с переговорами по РСД переговоры по таким ракетам. Если вы считаете, что соглашение по РСД будет достигнуто раньше, чем по ОТР, то в него можно было бы включить принципы, касающиеся ракет с меньшей дальностью. При этом часть этих ракет будет нами выведена и уничтожена в контексте соглашения по РСД. Одновременно велись бы переговоры по остающимся ракетам. Причем мы — за их ликвидацию, и такое решение снимало бы все вопросы относительно равенства, глобальности и потолков, то есть удовлетворяло бы вашим принципам. По Азии можно было бы решить вопрос так же, как и вопрос о РСД.
     ШУЛЬЦ. Что вы имеете в виду?
     ГОРБАЧЕВ. Мы имели бы равный уровень для СССР и США вне Европы или нулевой. То есть мы — за глобальное решение.
     ШУЛЬЦ. Мы считаем, что географическое положение вообще не имеет смысла обсуждать в связи с этими ракетами, ибо они высоко мобильны.
     ГОРБАЧЕВ. Так или иначе, мы — за глобальный нулевой уровень.
     ШУЛЬЦ. Мне кажется, есть основа для возможной договоренности. Во-первых, вопрос о средствах с меньшей дальностью найдет отражение в договоре о ракетах промежуточной дальности. О каких средствах идет речь, нам, я думаю, ясно.
     ГОРБАЧЕВ. Как мы понимаем, о ракетах СС-23 и других ракетах этого класса.
     ШУЛЬЦ. Вопрос о ракетах меньшей дальности будет решаться на основе глобального потолка. Первоначальный потолок будет определяться путем вычета из нынешнего вашего уровня количества ракет, размещенных сейчас в ГДР и Чехословакии. Затем будут проведены дополнительные переговоры об остающихся ракетах. В течение этого периода США будут иметь право на равный с СССР уровень по таким ракетам. В то же время Советский Союз заранее объявил бы (впрочем, это вам решать), что его позиция на предстоящих переговорах будет предусматривать ликвидацию остающихся ракет. Мы еще не решили, какова будет наша позиция на этих переговорах. Но речь будет идти о каком-то количестве, пока не могу сказать каком. Таким образом, вопрос о том, каким будет окончательный равный уровень, нулевым или иным, будет решаться на переговорах.
     ГОРБАЧЕВ. Вы, видимо, отстаиваете позицию, с которой приехали и которую сформулировали до того, как мы предложили ликвидацию всех ракет меньшей дальности, не только размещенных в ГДР и Чехословакии, но и остальных. Вы же не знали, когда формулировали эту позицию, что мы предложим не замораживание, а проведение переговоров и ликвидацию в короткие сроки ракет с меньшей дальностью. Зачем же вам тогда довооружаться, я просто не понимаю. В этом нет никакой логики, за исключением, может быть, чисто юридического представления о праве на равенство. Но это, по-моему, просто казуистика.
     Во всяком случае, мы внесли новое принципиальное предложение и разъяснили его. Я приглашаю вас обдумать это предложение. Действительно, подумайте, зачем вам вооружаться, когда мы будем разоружаться. Как вы будете выглядеть в глазах всего мира?
     ШУЛЬЦ. Я буду рад обдумать ваше предложение. У меня есть уже определенное мнение на этот счет. Что касается принципа равенства, то это не казуистика, его действительно важно сохранить. Ведь именно мне, видимо с помощью посла Нитце, придется отстаивать будущее соглашение перед сенатом в процессе ратификации.
     ГОРБАЧЕВ. Может быть, нам послать на помощь вам наших людей?
     ШУЛЬЦ. Только в том случае, если они будут говорить, что соглашение невыгодно СССР. (Смех.) Вот это, может быть, поможет.
     Итак, исключительно важно, чтобы не было неравенства. Если нам придется сказать, что у СССР будет какое-то количество ракет в течение некоторого времени, а у нас нет такого права, сенаторы скажут, что у госсекретаря голова не в порядке. Другое дело, если я скажу, что у Советского Союза есть определенное количество ракет, но будут проведены переговоры, в ходе которых СССР намеревается выступать за нулевое решение. Но в период, который пройдет до договоренности, у нас будет право на равный с СССР уровень. Так что, если сенаторы готовы вложить средства в создание таких ракет, у США есть соответствующее право. Без этого у нас будут большие неприятности.
     ГОРБАЧЕВ. Думаю, добиться успеха все же можно, если, конечно, вашим намерением не является срыв любой договоренности. Мы готовы на договоренность. Дело за вами. Откровенно говоря, вам не удалось рассеять у меня все сомнения относительно того, хочет ли администрация договоренности. Но таких сомнений стало меньше.
     ШУЛЬЦ. Думаю, надо попытаться воплотить это в письменный документ. Мне кажется, кое-что тут есть. Я признаю, что в вопросе о порядке решения проблемы ракет с меньшей дальностью вы внесли новое предложение и ответ за нами. Мы представим свой ответ.
     ГОРБАЧЕВ. Хорошо.
     ШУЛЬЦ. Хотел бы спросить посла Нитце, нет ли у него каких-то соображений на этот счет.
     НИТЦЕ. Могу только повторить то, о чем я говорил вчера. Если смотреть на всю совокупность средств, имеющихся у обеих сторон, то нельзя забывать о проблеме средств, дальность которых еще меньше, чем у ракет малой дальности. В средствах тактической дальности баланс в вашу пользу. Вы имеете значительное преимущество в обычных силах. Нам известно, что вы предложили возможность обсуждения этого вопроса на каком-то другом форуме. Однако всю эту совокупность мы должны рассмотреть. Естественно также посоветоваться с союзниками.
     ШУЛЬЦ. Я все же думаю, что комплекс вопросов, относящихся к РСД и ракетам с меньшей дальностью, — это одно, а другие вопросы составляют другой комплекс.
     ГОРБАЧЕВ. Я бы не увязывал тактические ракеты с РСД и ракетами меньшей дальности. К ним мы еще придем».
После перерыва перешли к обсуждению вопроса о стратегических наступательных вооружениях. Поскольку у Шульца состоялся предварительный обмен мнениями с Шеварднадзе, я предложил кратко резюмировать позицию сторон.
     ШУЛЬЦ. Скажу откровенно, я был несколько разочарован. Мне казалось, мы хорошо продвинулись вперед в Рейкьявике. Однако дальше дело не пошло. Мы сейчас согласны, как договорились в Рейкьявике, в отношении предела на количество боеголовок СНВ — 6000 единиц, а также стратегических носителей — 1600 единиц. Мы также согласились, что сокращения должны затронуть все главные элементы ядерных потенциалов сторон, всю триаду. Я помню ваш жест во время беседы в Хефди , так сказать, рассечь наполовину нынешнее количество.
     ГОРБАЧЕВ. Мы тогда пришли к хорошей договоренности — сократить все компоненты наполовину. Г-н Нитце, кажется, не очень с этим согласен, так как эта договоренность была достигнута без него.
     ШУЛЬЦ. Эта общая идея затем была передана на рассмотрение группы во главе с маршалом Ахромеевым и Нитце, которая выработала некоторые количественные параметры и договорилась о правиле засчета для тяжелых бомбардировщиков. Затем попытались определить некоторые подуровни, которые позволили бы подвергнуть сокращению все элементы стратегических сил. Мы исходим из идеи равных уровней и в то же время из признания того, что у вас одна сложившаяся структура сил, а у нас — другая. Поэтому неправильно заставлять вас или нас копировать структуру сил друг друга... В ходе обсуждения в группе Нитце и Ахромеева и впоследствии мы пошли на значительные изменения своей позиции, идя навстречу вашим соображениям. Мы думали, что продвигаемся, но вчера вечером мне показалось, что если какое-то движение и есть, то скорее — назад.
     ГОРБАЧЕВ. По каким элементам?
     ШУЛЬЦ. Ваша сторона, по-видимому, отходит от идеи подуровней. Это нас удивляет. Ведь даже если проводить сокращения чисто механически (хотя это нехорошая идея), то в итоге получатся какие-то подуровни. Мы считаем, что, в частности в рамках уровня 6000 боеголовок, необходим подуровень на количество боеголовок баллистических ракет, так как баллистические ракеты в отличие от самолетов являются наиболее угрожающими ядерными средствами в силу своей скорости, точности и невозможности вернуть их назад. В рамках 50-процентного сокращения мы предложили поэтому уровень в 4800 единиц для боеголовок всех баллистических ракет. С точки зрения наших ВВС это довольно жесткий ограничитель. В частности, на количество самолетов с КР воздушного базирования. Число таких крылатых ракет определенно ограничивается уровнем в 1200 единиц, либо, если он превышается, необходимо было бы уменьшать число баллистических ракет, а планы у наших ВВС весьма далеко идущие. Они считают, что у них хорошая технология «стеле», крылатых ракет и т.д. Предлагаемый вариант ограничивает и возможное количество БРПЛ, которых у нас сейчас значительное количество.
     Кроме того, при сохранении наших МБР в модернизированном виде число БРПЛ ограничивалось бы еще больше. Так что нам нелегко было бы втиснуться во все эти ограничения, но мы полагаем, что это можно было бы сделать. Нам казалось, что это в принципе приемлемо и для вас. Вот почему, в частности, мы считаем подуровень в 4800 единиц в рамках общего уровня в 6000 боезарядов важным.
     ГОРБАЧЕВ. Но ведь мы в Рейкьявике как раз ушли от всех этих подуровней. Мы говорили там, как вы помните, что структура СНВ у каждой из сторон имеет свои исторически сложившиеся особенности. Удельный вес каждого из элементов триады у нас с вами различный. И тогда, мне кажется, мы с вами пришли к пониманию, что именно в этих самых подуровнях вся собака зарыта, в них причина тупика, в который зашли переговоры. Ибо при обсуждении этих подуровней каждая сторона, стремясь обеспечить интересы своей безопасности, настаивает на каких-то вещах, неприемлемых для другой стороны. Вот так и возникает тупик. Поэтому мы и предложили взять триаду, как она есть сейчас, и всю ее в течение пяти лет сократить наполовину. Триада останется, но на другом, в два раза уменьшенном уровне. Формула простая и понятная. Но я сейчас начинаю подозревать, что вы не хотите придерживаться того, что сами же вы, г-н госсекретарь, назвали в Рейкьявике приемлемым. Может быть, эта формула не нравится господину Нитце, но она проста, реалистична.
     ШУЛЬЦ. На наш взгляд, она неэффективна, ибо не обеспечивает стабильность и равенство. Общая идея заключается в том, чтобы подвергнуть сокращениям все элементы триады и в то же время учесть некоторые озабоченности другой стороны.
     ГОРБАЧЕВ. Считаете ли вы справедливым утверждение, что сейчас между нами существует стратегический паритет?
     ШУЛЬЦ. У вас больше, чем у нас, баллистических ракет... В общем, у вас, на наш взгляд, очень внушительный арсенал.
     ГОРБАЧЕВ. Так что же, нет сейчас между нами стратегического паритета?
     ШУЛЬЦ. Конечно, я бы очень хотел чувствовать себя в этом плане вполне спокойно и считать, что у нас все в порядке. Но мы явились свидетелями мощного процесса модернизации и развития ваших сил, увеличения числа ракет и боеголовок, и это вызвало у нас большую тревогу. Именно поэтому при президенте Рейгане произошла такая активизация усилий США в этой области.
     ГОРБАЧЕВ. И все же факт, что между нами имеется примерное равенство, паритет в количественной области, в плане мощи и потенциала наших стратегических сил. И хотя он на очень высоком уровне и необходимо разоружение, стабильность сейчас есть. Вы говорите, что чувствуете особую угрозу со стороны наших МБР. Мы ощущаем с вашей стороны даже большую угрозу ваших БРПЛ, так как они менее уязвимы, оснащены РГЧ, очень точны. И хотя вы подорвали последний механизм ограничения гонки стратегических вооружений — Договор ОСВ-2, мы соблюдаем его пределы. Если в рамках нынешней структуры стратегический паритет обеспечивается, то при сокращении на 50 процентов баланс будет сохранен, но на уровне в два раза меньшем. Разве это не так? При этом мы избежали бы всех этих подсчетов, путаницы, взаимных подозрений, обвинений друг друга в недобрых намерениях, которые возникают, когда речь заходит о подуровнях. Мне кажется, мы нашли в Рейкьявике простой и ясный механизм решения этого вопроса, и я полагал, что вы с этим согласились, лично вы, господин госсекретарь. Поэтому я так удивлен сегодня.
     ШЕВАРДНАДЗЕ. Что меня несколько обеспокоило в ходе наших вчерашних бесед, так это то, что вы сейчас предлагаете изменить и сроки сокращения. Если раньше говорили о 5-летнем периоде, то сейчас предлагаете 7-летний срок. То есть налицо ужесточение позиции США по СНВ, как, впрочем, и по космосу.
     АХРОМЕЕВ. Когда мы обсуждали эти вопросы с послом Нитце в Рейкьявике, американская сторона действительно ставила вопрос о подуровнях для СНВ. Однако затем Советский Союз дал согласие засчитывать все тяжелые бомбардировщики, оснащенные ракетами СРЭМ и бомбами свободного падения, как одно средство доставки и один боезаряд. Поиски решения этого вопроса шли много лет, и Советский Союз пошел по нему на крупную развязку. Посол Нитце сказал мне тогда, что тем самым снимается вопрос о всех подуровнях, за исключением подуровней на тяжелые ракеты, которые Советский Союз согласился сократить на 50 процентов.
     НИТЦЕ. Хочу внести уточнение. Первая наша беседа с маршалом Ахромеевым с 8 часов вечера до 2 часов ночи не позволила прийти к договоренности, так как Ахромеев настаивал на 50-процентном сокращении каждого элемента триады. Я не согласился с этим и вообще с любым вариантом, не предусматривающим равных конечных уровней. Когда наша беседа возобновилась в 3 часа ночи, Ахромеев сказал, что может дать согласие на равные уровни, в результате чего мы и договорились об уровнях 1600 носителей и 6000 боезарядов, включая боеголовки БРПЛ и МБР, а также КРВБ. Тогда встал вопрос о том, как засчитывать бомбардировщики, не несущие КР. Ахромеев предложил засчитывать тяжелые бомбардировщики с бомбами и СРЭМ как одно средство доставки и одну боеголовку. Я счел, что это разумное предложение, позволяющее решить трудный вопрос. После этого я предложил договориться о подуровне в 4800 боеголовок баллистических ракет. Маршал Ахромеев не согласился и заявил, что имеет полномочия согласиться лишь на 50-процентное сокращение тяжелых ракет. Время близилось к 6 часам утра, и мы начали работу над текстом из трех пунктов, в котором фиксировались бы достигнутые договоренности. Я предложил записать, что каждая сторона в последующих переговорах может поднять вопрос о подуровнях. Он попросил не включать эту фразу, так как в ней, по его словам, просто нет необходимости, ведь каждая сторона в последующих переговорах свободна поднимать вообще любой вопрос. Я спросил маршала, может ли он дать слово, что именно это он имеет в виду и что я могу на это положиться. Он подтвердил, и я согласился не включать в текст это предложение.
     АХРОМЕЕВ. В принципе все верно, за исключением одной вещи. Я сказал тогда, что мы согласны на засчет тяжелых бомбардировщиков, оснащенных бомбами и СРЭМ, в качестве одной единицы при условии, что вопрос о подуровнях тем самым снимается. Я сказал, что если Соединенные Штаты вновь поднимут вопрос о подуровнях, то мы снимем наше согласие на засчет таких ТБ как одной единицы.
     НИТЦЕ. Я не помню этой оговорки. Может быть, она имела место, однако имело место и согласие на то, что мы можем вернуться к вопросу о подуровнях, что мы впоследствии и сделали.
     ГОРБАЧЕВ. Да, у вас были долгие споры, ночные заседания. Но потом мы встретились с президентом и договорились о 50-процентном сокращении стратегических ракет и тяжелых бомбардировщиков, а также о засчете ТБ как одной единицы. В этой договоренности не упоминалось ни о каких подуровнях. Я сказал тогда: решение простое, мы сократим наполовину весь массив СНВ. Плюс к этому мы сделали вам уступку по бомбардировщикам. У вас бомбардировщиков в три раза больше. Так что ситуация оказалась лучше для США, мы пошли вам навстречу в обмен на решение, позволяющее избежать тупиков и взаимных подозрений. Эту договоренность мы и зафиксировали. И когда мы в конце концов споткнулись, то не на этих вопросах. Камнем преткновения был вопрос о ПРО, о СОИ.
     Я вижу, сейчас предпринимаются попытки расшатать Рейкьявик. Мы с этим не можем согласиться. Не собираемся добиваться превосходства над США, обгонять вас. Вот хотя бы один пример — решение вопроса о бомбардировщиках, где мы пошли вам навстречу. Что помешало договориться? Я очень хорошо помню, президент сказал, что мы договорились обо всем, остался лишь один вопрос — СОИ, и почему бы Советскому Союзу не сделать по нему уступку.
     Теперь о Договоре по ПРО. Ваша администрация еще ничего не создала в области ограничения вооружений, а уже похоронила Договор ОСВ-2. Дальше. Все администрации до 1983 года, в том числе ваша, в ежегодных докладах конгрессу давали только одну, совершенно недвусмысленную интерпретацию Договору по ПРО. И вот у вас возник план — вырваться с оружием в космос, оттуда поприжать Советский Союз. И это именно в тот момент, когда возникает возможность сокращения стратегических вооружений. Это странная логика, которая, конечно, вызывает у нас подозрения. Ограничения Договора по ПРО стали для вас слишком тесными в свете планов СОИ. Поэтому и появились известные юристы, выдумавшие «широкую» интерпретацию договора. В правоте ее вы не смогли убедить даже всех американцев. Ясно, что нужна она только для того, чтобы вам вырваться с оружием в космос.
     Посудите сами: у нас с вами иногда бывают очень долгие и трудные обсуждения конкретных вопросов, порой трудно прийти к их решению. И вдруг возникает проблема переноса гонки вооружений в космос, и вы думаете, что мы должны воспринимать это спокойно, как дождик с неба, который сегодня идет, а завтра прекратится. Но ведь это ломка всех идей стратегического паритета. Как в этих условиях можно рассчитывать на то, что мы будем сокращать наши стратегические вооружения? Что же, мы должны помогать вам? Если вы идете по этому пути, мы просто не можем вам доверять.
     Поэтому я думаю, что мы сейчас подошли к исключительно ответственному моменту в процессе развития стратегических наступательных вооружений. То, что я сказал вам сегодня, мы самым серьезным образом проработали, ибо вопросы эти серьезные и касаются не каких-нибудь пистолетов и пушек. Если вы пойдете на развертывание ПРО в космосе, то мы не согласимся даже на 50-процентное сокращение СНВ.
Не ждите, что мы будем помогать вам. Вы навязываете нам ответные меры, и нам придется на них пойти, хотя мы за другой путь — за разоружение, которое сделает ненужной СОИ. Но мы видим, что вы привержены этой идее, ищете пути к достижению превосходства над СССР. Это очень вредная идея. Мы найдем ответ, он будет асимметричным, необязательно в космосе и не таким дорогостоящим...
     Что же сейчас делать ответственным политикам? Срывать процесс разоружения в момент, когда действительно возникают возможности крупных сокращений стратегических наступательных вооружений? Я думаю, администрация попала тут в ловушку, которую она сама себе устроила. Уже размещены большие заказы, задействованы целые отрасли промышленности, вы строите расчеты на прорыве в области информационных систем. Ваша политика основана на серьезном заблуждении, а это плохо и для вас, и для нас, и для всего мира.
     Я сказал в Рейкьявике, что, поскольку администрация США так привержена СОИ, мы можем дать согласие на продолжение лабораторных исследований, а вы тогда сможете сказать, что СОИ сохранена как программа. Мы еще раз подумали, что можно сделать, чтобы развязать узел, завязанный администрацией... Что такое лабораторные исследования, не противоречащие Договору по ПРО, что такое в этом контексте «лаборатория»? И впервые разъясняем только вам: речь должна идти об исследованиях в лабораториях на земле, в исследовательских учреждениях, на заводах-изготовителях, на испытательных площадках и полигонах. Может быть, при таком подходе мы могли бы поискать компромисс. На переговорах можно обсудить, какие конкретно устройства запрещалось бы выводить в космос.
     Вот то, что мы можем предложить. Откровенно говоря, мы делаем, что называется, «последние усилия». Ведь позиция администрации США — это самое настоящее вымогательство у партнера, неуважительное к нему отношение. Так вести дело нельзя. Подумайте, как нас будут поминать наши потомки. Вот, скажут они, были две компании политических деятелей, которые ни о чем не могли договориться.
     Еще вопрос о ядерных испытаниях. Если будет согласие с вашей стороны, мы готовы начать процесс работы над Договором о прекращении ядерных испытаний при том понимании, что вначале будет обсужден вопрос о двух нератифицированных договорах 1974 года и 1976 года, а затем также об ограничениях на мощность и количество ядерных взрывов.
     Резюмируя все, что я сказал по вопросам разоружения, хочу отметить, что мы готовы на выработку «ключевых положений» по таким вопросам, как СНВ, космос и ядерные испытания. Думаю, если мы согласуем такие «ключевые положения» и плюс к тому Договор об РСД, то это могло бы стать главным предметом и результатом политической договоренности на высшем уровне между нашими странами осенью или в конце нынешнего года. После этого на переговорах были бы выработаны юридически обязывающие формулировки договоренностей между СССР и США по трем вышеуказанным вопросам.
     ШУЛЫД. Мы привержены цели достижения договоренности с вами по этим трем областям. Говорю это, хотя после прошедших дискуссий я еще более осознаю, как трудно будет к ним прийти. ... Мы вносили свои предложения, но, как я сказал вчера министру, ни одно из них не нашло отзвука у вас. Поэтому вносим сейчас другое предложение. Оно предусматривает крупные сокращения, хотя и не столь крупные, как в наших прежних, отвергнутых вами предложениях. Мы очень хотели бы добиться договоренности о 50-процентном сокращении. Ведь это захватывает дух.
     ГОРБАЧЕВ. Согласен.
     ШУЛЬЦ. Далее, можно, конечно, не называть что-то подуровнем, а найти другое название, но мы хотели бы сохранить договоренность о 6000 боеголовок и 1600 носителей, о сокращении наполовину тяжелых ракет, согласованное правило засчета тяжелых бомбардировщиков. Надо все-таки подумать, как втиснуть все элементы триады и одновременно прийти к равным уровням и определенной стабильности. В конце концов цифра 4800 (боеголовок баллистических ракет) как раз и составляет более или менее результат сокращения наполовину ваших баллистических ракет. Это лишь один пример. В итоге, независимо от того, как дело решится в принципе, нужно иметь четкие цифры. Они нужны, помимо всего прочего, для того, чтобы мы могли успешно осуществлять контроль. Ведь режим контроля, который будет создан, я думаю, будет поистине колоссальным. После такого контроля, боюсь, в наших странах не останется ничего, представляющего интерес для разведки. (Смех.)
     ГОРБАЧЕВ. Вот и хорошо».
     Температура конфронтации в мировой политике
     Содержательным и имевшим позитивные последствия было обсуждение региональных проблем на этой встрече.
     «ГОРБАЧЕВ. Создается впечатление, что США рассматривают их как постоянный резерв для маневрирования уровнем конфронтации, силовой политики и антисоветской пропаганды. Если это так, наши отношения обречены на серьезные испытания. Нельзя превращать региональные конфликты в арену противоборства двух систем, особенно СССР и США. Мы, конечно, не упрощаем ситуацию в развивающемся мире. Там накопилось много серьезных проблем. Но мы могли бы сотрудничать в нахождении их решений. У нас нет намерений подрывать национальные интересы США, но существуют ведь не только интересы США или СССР, у других стран есть свои интересы. Пока не видим с вашей стороны готовности действительно искать и находить решения этих проблем, урегулировать, например, ближневосточную проблему.
     ШУЛЬЦ. Я был бы рад это обсудить. У меня есть идеи на этот счет.
     ГОРБАЧЕВ. Знаете, после встречи в Женеве нам некоторое время казалось, что Соединенные Штаты готовы в какой-то мере к сотрудничеству в урегулировании афганской проблемы. Сейчас впечатление иное. Вы, скорее, ставите палки в колеса процессу, который там начался. В общем, я вам так скажу: нельзя исходить из порочного принципа: чем лучше для США, тем хуже для СССР, и наоборот.
     ШУЛЬЦ. Согласен.
     ГОРБАЧЕВ. Надо перешагнуть через старые стереотипы. Мы за то, чтобы взаимодействовать с вами более конструктивно, за учет законных интересов, но хотим взаимности. Готовы строить советско-американские отношения на реалистической основе. Ведь неправильно говорить, что причины всех бед и конфликтов в сегодняшнем мире — в наличии двух систем. До 1917 года в мире была одна система, и тем не менее разразилась Первая мировая война, были и другие войны. И наоборот, во время Второй мировой войны в коалиции друг с другом, вместе против фашизма боролись страны, представляющие различные системы. Так что дело не в конфликте двух систем, а, скорее, в том, что существуют национальные интересы стран. Но ведь они есть не только у США, СССР и, скажем, Англии. Они есть и у других. Нужно искать баланс этих интересов. И на каждом этапе истории это — новый баланс, новые подходы. Ведь меняются интересы, меняется и баланс.
Я говорил госпоже Тэтчер, что не надо в конце XX века строить политику на подходах, основанных на фултонской речи Черчилля и доктрине Трумэна. Приглашаем Соединенные Штаты подумать над тем, что пора перестраивать советско-американские отношения. Мы не стремимся вас перехитрить, и вы этого не делайте. Лучше давайте подумаем, как жить дальше, как улучшать наши отношения, взаимодействовать в оздоровлении международной обстановки. Прошу вас передать это президенту Рейгану, передайте также ему от меня привет и наилучшие пожелания.
     ШУЛЬЦ. Затронутые вами вопросы очень важны, и я хотел бы их с кем-то у вас обсудить. Действительно, мы видим в мире мощные силы, которые растут, развиваются и не имеют отношения к капитализму или социализму, к СССР и США. Вместе с тем мы ощущаем воздействие этих сил, их влияние на изменение положения в мире. Думаю, из обсуждения этого вопроса мы могли бы извлечь большую пользу... Здесь кроется много потенциальных конфликтов, которые мы должны, по крайней мере, уметь сдерживать, сводить к минимуму ущерб от них. Надо исходить из того, что лучше малая толика профилактики болезни, чем куча лекарств.
     ГОРБАЧЕВ. Я всегда подчеркиваю, что все мы, участники международных отношений, должны искать решение проблем. Но эти решения не будут нашими или вашими. Они могут быть только общими.
     ШУЛЬЦ. Согласен.
     ГОРБАЧЕВ. Пока это не так. Давайте подумаем над этими вопросами. Об этом надо думать, а не вынашивать коварные замыслы друг против друга. Тут найдется работа и для Ахромеева, и для Нитце, для всех.
Хочу сказать, что был рад с вами встретиться, возобновить диалог с вами. Я не в восторге от итога наших переговоров, но хорошо, что мы провели обмен мнениями. У нас сейчас несколько больше ясности по некоторым вопросам. Может быть, по РСД можно что-то сделать. По другим вопросам, пожалуй, трудно.
     ШУЛЬЦ. Но не невозможно.
     ГОРБАЧЕВ. Я говорю, как выглядит для меня ситуация сегодня.
     ШУЛЬЦ. Мне кажется, есть возможность что-то сделать и по вопросу о ядерных испытаниях. Я передам президенту, что вы упомянули возможность приехать в США, скажем, осенью. Если это так, то, может быть, в оставшийся период нам с господином Шеварднадзе надо будет встретиться. Работы у нас много, мы готовы принять вашего министра. Продолжаем исходить из того, что встреча на высшем уровне должна касаться существенных вопросов, быть продуктивной. И для ее успеха необходимо, чтобы она была хорошо подготовленной.
     ГОРБАЧЕВ. Могу подтвердить, что мы, как и прежде, выступаем за результативную встречу на высшем уровне. Для успеха дела я готов приехать в США. Но лучше, наверное, было бы предварительно все подготовить, получше поработать вам с Шеварднадзе. И давайте не будем взваливать все на женевские переговоры. У меня, откровенно говоря, выработалась своего рода аллергия к ним».
     Вот такая беседа. Разговор с Шульцем показал, что у американцев была прежде всего задача основательно уяснить себе наши позиции и намерения. Вроде — законно. Но что за этим? Последует очередной раунд пропагандистской кампании, борьбы за мировое общественное мнение? Или за прощупыванием скрываются какие-то реальные политические расчеты?
     Должен сказать, что и у нас была задача — выявить, есть ли у американской администрации за душой что-то действительно реальное, помимо риторики, которую она сама и ее трубадуры обрушивают на мир? Иначе говоря, проникнуть в замыслы Вашингтона, уловить, есть ли перспектива развития новых отношений или нет. Есть ли хотя бы желание.
     Поэтому и беседа велась в ключе, провоцирующем партнера на откровенность, на раскрытие «резервов», с которыми Шульц приехал, рамок его полномочий.
     Думаю, тут намерения сторон совпали. Риторика риторикой, обмен «любезностями», в том числе традиционные упреки в «шпионских делах» по отношению друг к другу, — это один план. Но беседа показала, что есть и более основательные соображения и намерения. В этом убеждала реакция Шульца на мое заявление, что беседа по конкретным вопросам меня не удовлетворила. Как показала последующая деятельность Шульца, он действительно хотел продолжения диалога. Это отражалось, видимо, и на позициях администрации в целом, в том числе — на настроении президента.
     Диалог наш, повторяю, вывел далеко за пределы предварительных заготовок с обеих сторон. И может быть, я впервые почувствовал, что передо мной человек реалистических взглядов, настроенный на серьезную политику. В дальнейшем его потенциал еще больше раскрылся — как политика, интеллектуала, человека с творческим воображением, способного видеть далеко.

Верить или не верить Горбачеву?

     В апреле 1987-го встреча с Шульцем показала, что и в администрации США, да и на Западе вообще еще нет понимания значимости переживаемого момента в мировой политике, необходимости кардинальных перемен. Поэтому там не смогли по достоинству оценить инициативы, исходящие от советского руководства. Слишком велика была приверженность прежней схеме — отсюда колебания, недоверие и неверие в нашу искренность. Превалировала точка зрения, что политика нового руководства СССР — очередной маневр для того, чтобы выиграть время, получить максимум выгод и использовать их для усиления своего влияния в мире.
     Словом, и США и Запад в целом колебались, медлили, и в этом отношении показательно признание Шульца на той же конференции в Принстоне, что американцы не сумели в 1987 году должным образом откликнуться на стремление Советского Союза форсировать улучшение отношений с Соединенными Штатами, они тоже потеряли время, хотя и чувствовали, что Горбачев был настроен очень серьезно и готов идти далеко.
     Сам же Шульц тогда много сделал, чтобы перевести наши с ним договоренности в плоскость плодотворного сотрудничества. Вовлек в эту работу президента и его окружение, союзников. Интенсивней стали контакты, совместная работа министерств, генштабов, веселее пошло дело на женевских переговорах.
     Ход переговоров, которые вели наши представители в Женеве и Стокгольме, весной был предметом специального обсуждения на Политбюро. Резко был поставлен вопрос о рутинном характере переговорных процедур, склонности к казуистике некоторых дипломатов, унаследованной от старых традиций. Были сделаны практические выводы — переговоры вывели на уровень Шеварднадзе, Ахромеева. Преодолев пробуксовки и взяв ситуацию под непосредственный контроль высших руководителей СССР и США, мы стали продвигаться значительно быстрее.
     Ранней осенью 1987 года Шеварднадзе поехал в Вашингтон, в октябре госсекретарь со своей командой снова прибыл в Москву. Эта новая встреча показала реальную возможность заключить Договор по средним ракетам в Европе. Апрельские договоренности с Шульцем «работали».
     Встретившись 23 октября в Кремле, мы сосредоточили внимание на проблеме кардинального сокращения стратегических наступательных вооружений. В истекшие месяцы и в этой области было достигнуто большое продвижение. Но американцев по-прежнему заботили наши тяжелые ракеты, а нас — СОИ, стратегические самолеты. В поле зрения были и мобильные стратегические ракеты наземного базирования. Детально и всесторонне подвергся рассмотрению вопрос о соблюдении Договора по ПРО, невыходе из него по меньшей мере на протяжении 10 лет после подписания договора по СНВ.
     Вторая встреча с Шульцем, как и предыдущая, Не ограничилась разоруженческой проблематикой. Были обсуждены советско-американские отношения, причем теперь уже не только в философском, концептуальном плане, а в реальной плоскости. В этом смысле особенно показательна дискуссия в связи с ирано-иракской войной и поведением США.
     Тогда я сказал Шульцу: «Может показаться, что мы иногда предъявляем слишком большие требования к американской стороне. Но в случае с ирано-иракским конфликтом есть два принципиальной важности момента. Во-первых, мы не уверены, что вы точно все просчитали, отдаете себе отчет, к чему приведет ваша линия для вас, для нас, для всего мира. И второе, хотя по важности, может быть, главное. Мы считаем, что наше взаимодействие в Персидском заливе — наиболее свежий пример, свидетельствующий о том, что сотрудничество между нами привело к принятию известных документов Совета Безопасности. Мы считаем, и заявляли публично, что здесь есть немалый резерв, необходимо в полной мере использовать согласованные положения резолюции 598. Однако Соединенные Штаты, видимо, обижены, что мы не поддержали их требования о санкциях во второй резолюции Совета Безопасности, и решили действовать в одиночку, как «в старые добрые времена». О причинах, почему это произошло, я сейчас не буду говорить. Хочу еще раз сказать, что ваше нежелание сотрудничать с нами вызывает разочарование».
     Шульц заверял меня, что в одиночку США не хотели бы действовать, предпочитают работать в рамках ООН. Но указал на угрозу американским «друзьям» в Заливе, поставщикам нефти — главного источника энергии для западных стран.
     Этот пример подтвердил, что, несмотря на сдвиги в отношениях с США, в их влиятельных политических кругах еще не определились по отношению к Советскому Союзу с его перестройкой и новым мышлением. Была и ревность к тому, что новая направленность нашей внешней политики оказывает сильное воздействие на Европу, мировое общественное мнение, на самих американцев. Это рассматривалось ястребами как нежелательное явление.
Я не стал обходить этот вопрос в беседе с Шульцем. Незадолго перед тем в моих руках оказался документ, опубликованный госдепартаментом с ведома госсекретаря: «Деятельность по обеспечению советского влияния: доклад об активных мерах и пропаганде 1986-1987 годов».
     Шульц хотел свести все к шутке: мол, если доклад действительно вышел из госдепартамента, то это авторитетный документ. Посмеялись, но я решил вопрос на этом не закрывать.
     «ГОРБАЧЕВ. Рекомендации доклада производят шокирующее впечатление. Получается, все, о чем мы договорились в Женеве, и подписанные вами с Шеварднадзе соглашения о культурных и других обменах — не более как канал, пользуясь которым Советский Союз вводит в заблуждение американское общественное мнение. ...Говорится там также, что перестройка — это лишь способ обмануть Запад, коварно подготовить почву для дальнейшей экспансии СССР.
     Мы серьезно настроились на изменение к лучшему наших взаимоотношений с Соединенными Штатами во всех областях, от проблем безопасности до торгово-экономического, культурного, гуманитарного сотрудничества. У нас в Советском Союзе нет предубеждений к Америке, и их мы не культивируем. А вы, что же, жить не можете без того, чтобы не рисовать Советский Союз в образе врага?
     Когда господин Уик говорил о том, что перестройка — обман, я не обратил большого внимания, в конце концов это человек прессы. Но когда выпускается документ государственного департамента, возникает большой вопрос. Как же вы ведете с нами такие переговоры, если рассматриваете нас как врага, предостерегаете своих людей от контактов с советскими людьми. Прошу вас об этом серьезно подумать.
     ШУЛЬЦ. Стремление добиваться улучшения отношений является у нас с вами взаимным. Тот скептицизм, который многие по-прежнему ощущают в отношении СССР, отражает опыт некоторых ваших действий. Этот опыт многих беспокоит.
     ГОРБАЧЕВ. Вот, видимо, вы и боитесь, что этого скептицизма станет меньше.
     ШУЛЬЦ. Я бы не хотел долго задерживаться на этой теме, однако могу привести несколько примеров того, что нас беспокоит. Бедняга президент Картер — он хотел только добра. Но именно при Картере вы вторглись в Афганистан, чему он был невероятно удивлен. Он сказал, что за сутки узнал о Советском Союзе больше, чем за всю свою предшествующую жизнь. Это для него был тяжелый урок. Другая проблема — корейский самолет...
     ГОРБАЧЕВ. Почему же вы продолжаете распространять подобные документы сейчас? Ведь этим вы практически обесцениваете наши встречи.
     ШУЛЬЦ. Моя позиция как в рамках правительства, так и вне его заключается в том, что улучшение наших отношений является самым важным направлением нашей внешней политики... Учитывая накопленные нашими странами горы оружия, просто нет на свете более важной задачи. Мы знаем, что решать ее нелегко, ибо у нас разные общественные системы. Исторически в наших отношениях были взлеты и падения.
     ГОРБАЧЕВ. Мы не претендуем на то, чтобы ваша общественная система изменилась. Как вам жить — это ваше дело.
     ШУЛЬЦ. И мы не претендуем на это. Видим, что у вас происходят перемены, с огромным интересом следим за ними. Меня лично это очень интересует. Но как вам жить, решать не мне, решать вам. Я вам не даю советов, как жить. Я лишь говорю, что слежу за вашими переменами с огромным вниманием.
     ГОРБАЧЕВ. Так почему же происходят подобные вещи? Почему вы выпускаете такие доклады?
     ШУЛЬЦ. Я его вижу в первый раз.
     ГОРБАЧЕВ. Может быть, этот доклад — тоже проделка КГБ?
     ШУЛЬЦ. Может быть. (Смех.)
     ГОРБАЧЕВ. Мы знаем, почему это происходит. Доклад — рецидив старых подходов, старого мышления, а нам нужны новые подходы, чтобы решать новые вопросы. Но мы на них не выйдем, если будем в плену таких стереотипов.
     Президент много говорил о необходимости большего доверия. Если будет доверие, то и все остальное пойдет. Но разве это путь к доверию? Начались перемены в наших отношениях — телемосты, встречи женщин, контакты детей, и мы приветствуем это. А вы рассматриваете чуть ли не как угрозу для США. Такая слабая Америка, не выдержит! Я хотел бы закончить этот острый обмен тем, с чего начал: мы хотим развивать наши отношения, хотим делать их более позитивными, дружелюбными. И в нашем, и в вашем обществе есть такие настроения, и мы, политики, должны выразить их.
     ШУЛЬЦ. Не только согласен с этим, но и живу в соответствии с этими принципами, отстаиваю их и поступаю так уже давно, хотя это не всегда легко.
     ГОРБАЧЕВ. Я все это сказал не для того, чтобы как-то изменить характер нашей встречи, принизить ее значение. Просто хочу подтвердить, что надо очищать наши отношения от подобных вещей... Давайте этим займемся».
Несмотря на такое острое объяснение, эта наша беседа, как и предыдущая, весенняя, имела рубежное значение, была по итогам весьма конструктивной. Она стала, по существу, подготовкой нового советско-американского «саммита». Когда я спросил Шульца, чем мы закончим беседу, он заявил, что Соединенные Штаты хотели бы продвижения по всем вопросам — права человека, контроль над вооружением, двусторонние дела, ирано-иракский конфликт, Кампучия и т.д.
     Когда подобные заявления делаются таким человеком, как Шульц, это серьезно, ибо он никогда не терял контроль над собой, не упускал нить разговора, всегда был очень точным и ответственным, я бы даже сказал, осторожным. Это не мешало ему быть смелым и решительным, когда надо «перешагнуть» через что-то в себе.

Формула визита в США

     В такой атмосфере Шульц реализовал следующее поручение своего шефа: «Президент надеется, что у вас будет желание приехать в США. Он готов принять вас со всем уважением и достоинством, в атмосфере дружелюбия, которое приличествует такому событию.
     Лучшим временем был бы конец ноября. Мы приветствовали бы ваш приезд и как деловой визит, и как возможность принять вас с долженствующим почетом, засвидетельствовать вам свое уважение. Имеется в виду ваше личное общение с президентом, со мной, членами конгресса, если возможно — с представителями различных районов США, различных профессий и положения».
     Выслушав госсекретаря, я обнаружил, что американская сторона отступает от апрельских договоренностей по повестке дня. Тогда мы исходили из того, что на встрече будет подписан договор по РСД и согласованы ключевые позиции по СНВ и космосу, а также дан импульс переговорам по ядерным испытаниям. Я обратил внимание Шульца на эти расхождения и высказался в том духе, что если это не получится, то возникает вопрос о смысле встречи на высшем уровне. Окажемся мы в выигрыше или в проигрыше перед лицом своих стран и всего мира? Легче было идти на первую встречу, но сейчас, после того как проведены два саммита, возникает сомнение, надо ли идти на «усеченную» встречу в верхах.
     Щульц пытался «приподнять» значение новой встречи, выдвинув идею подписания договора по РСМД не в Женеве и не главами делегаций, а мной и Рейганом. Это, мол, придаст весомость и самому договору.
Моя позиция казалась нам предпочтительней — пусть встреча произойдет не в конце ноября, а в середине декабря, к концу года, важно, чтобы она была существенной.
     Забегая вперед, скажу, что такая постановка вопроса придала динамику переговорам на всех уровнях и прежде всего обеспечила еще большую подключенность министров и самих «первых лиц», что было беспрецедентным в практике наших отношений. Естественно, я увязывал интенсификацию всей работы и с перспективой приезда Президента Соединенных Штатов в Москву. Для этого, как и для моего визита в Вашингтон, надо было заложить хорошую основу.
     Словом, СССР и США прошли этап первоначального прощупывания, философских рассуждений и общих оценок, а заодно и взаимной пикировки, «обстрела» претензиями и упреками. В конце концов наши американские партнеры признали: пришла пора уходить от старого стиля ведения дел, отбросить инструментарий времен «холодной войны».
     В целом началась заметная трансформация советского внешнеполитического курса.
     Постепенно мы стали отходить от стереотипа, согласно которому винили во всем «империалистический Запад», а собственную политику, все свои действия на международной арене подавали только со знаком плюс, как единственно справедливые. И это не оставалось незамеченным, послужило сигналом к тому, что можно и нужно вступать в конструктивный разговор с Советским Союзом.
     Немалое значение имели расширение и динамизация наших контактов с «третьим миром», с такими влиятельными странами, как Индия, Аргентина, Индонезия, Мексика, нейтральными — Швецией, Австрией, Финляндией. В контексте мировой политики это все еще рассматривалось как «соревнование двух сверхдержав», но происходило оно уже на другой основе, с другими целями.
     Мы не скрывали ни от «левых», ни от «правых», с которыми встречались, что придаем принципиальное значение налаживанию эффективного сотрудничества и взаимопонимания с США. Однако наша политика не была сориентирована на одно это направление. Американцы, видя нашу активность и оценивая ее возможные последствия, начинали понимать, что их негативная реакция на наше приглашение сотрудничать в конечном счете может сказаться на их авторитете как ведущей державы Запада. Так что все здесь было взаимосвязано.
     Чем шире разворачивалась дискуссия в мире вокруг перестройки в СССР, интенсивней становились контакты с политиками, влиятельными общественными организациями других стран, тем ощутимее становилась необходимость в новых идеях, новых взглядах на проблемы, поиске их решения. Все очевиднее становилось, что нужно кончать с противостоянием военно-политических блоков, поднимать роль международных организаций, и прежде всего ООН. В расколотом мире, в годы «холодной войны» она не могла эффективно выполнять функции, возложенные на нее при основании и записанные в ее Уставе. Не наступает ли время в полной мере использовать возможности этой всемирной организации? Размышлениями на эту тему я поделился в газете «Правда» в сентябре 1987 года.

Визит в Вашингтон. Первый Договор о ядерном разоружении

     7 декабря 1987 года наш ИЛ-62 приземлился на авиабазе «Эндрюс». В аэропорту меня, Раису Максимовну и сопровождающих лиц встретили госсекретарь Джордж Шульц с супругой. Краткое приветствие, ответное слово, и наш кортеж отбыл в Вашингтон. Мы ехали с госсекретарем, он был в хорошем настроении, разговор вращался вокруг программы визита. Это был мой первый приезд в США, и я поделюсь с читателем своими впечатлениями от встречи с Америкой. Но сначала о том, что было кульминацией визита — первый Договор о ядерном разоружении. Потом будут СНВ-1 и СНВ-2, но все началось с Договора по РСМД. Не будь его, вряд ли появились бы последующие. Да и в мире многое могло оказаться другим — ведь сам Договор по РСМД был первым зрелым плодом изменившейся ситуации, началом пути по выходу из «холодной войны».
     Подписание происходило в торжественной обстановке. Естественное волнение охватило всех участников события. Перед началом подписания мы остались вдвоем с президентом и по сигналу протоколистов направились в зал для подписания. Телевидение начало трансляцию, присутствующие встретили нас стоя. Процедура подписания заняла несколько минут. Мы обменялись русским и английским текстами Договора и ручками, специально изготовленными для этого случая. Крепкое мужское рукопожатие, а затем Рейган и я обратились к американскому и советскому народам, ко всему миру.
     Президент сказал: «Сегодня я от имени Соединенных Штатов и Генеральный секретарь от имени Советского Союза подписали первое в истории Соглашение о ликвидации целого класса американских и советских ядерных вооружений. Это войдет в историю. Многие так называемые мудрецы не однажды предрекали, что невозможно будет добиться такого Соглашения. Слишком много сил и факторов было против. Мы стойко придерживались своего, не сдавались. И я надеюсь, господин Генеральный секретарь меня простит, если я признаюсь, что в самые мрачные моменты, когда действительно казалось, что Соглашение окажется невозможным, я подбадривал себя словами великого русского человека, Льва Толстого, который писал: «Самые сильные воины — это время и терпение».
     В своем обращении я счел нужным сказать: можно гордиться тем, что мы сажаем росток, способный превратиться в могучее дерево мира. Но, наверное, еще рано раздавать друг другу лавровые венки. Великий американский поэт и философ Эмерсон сказал: «Лучшая награда за хорошо сделанное дело — это сделать его». Так давайте вознаградим себя, приступив к делу. Пусть 8 декабря 1987 года станет датой, которую занесут в учебники истории, датой, которая обозначит водораздел, отделяющий эру нарастания ядерной угрозы от эры демилитаризации жизни человечества.
     Считаю уместным сделать здесь небольшое отступление, тем более что по прошествии некоторого времени, как мы и предполагали, развернулась критика именно по этому вопросу. Некоторые горячие головы и политиканствующая публика начали говорить о том, что Договор по РСМД нанес ущерб безопасности СССР, нарушил баланс интересов, что Горбачев пошел на него лишь ради того, чтобы подкрепить свои амбиции насчет «нового мышления».
     Размещение ракет СС-20 в Европе отражало стиль политики тогдашнего руководства, методы принятия решений, имевших серьезные последствия для страны. Мои поиски на этот счет привели к неутешительному выводу. По сути дела, это важнейшее решение, затрагивающее интересы не только нашей страны, но Европы и мира, было принято без анализа последствий политического и стратегического порядка.
     Как мне удалось прояснить для себя, дело выглядело так. Министр обороны СССР Устинов доложил Брежневу, что ракеты меньшей дальности, дислоцированные в европейской части СССР, устарели, их надо заменить. Но суть состояла не в «устарелости». Исследовательские работы по совершенствованию оружия подвели к возможности создания ракет СС-20, намного превосходивших своих предшественников по дальности, точности, управляемости — по всем параметрам. По существу, они имели стратегические характеристики. Под каким бы предлогом ни принималось решение о размещении СС-20, какие бы аргументы на этот счет ни использовались, такие люди, как Андропов, Громыко, в не меньшей мере и Косыгин, хорошо понимали, чем оно грозит. Но никто по-настоящему не просчитал вероятной реакции Запада. Скажу прямо: это была непростительная авантюра, совершенная под давлением ВПК. Возможно, на политическое руководство подействовал такой довод: установим свои ракеты, а на Западе борцы за мир не позволят принять ответных мер. Если так, это была сверхнаивность.
     Гельмут Шмидт, встречаясь со мной позже, все время возвращался к этому вопросу и выражал нескрываемое удивление. Он вспомнил, что, будучи канцлером, беседовал с одним из заместителей Косыгина в ходе кратковременной остановки в аэропорту Шереметьево по пути, кажется, в Японию или одну из дальневосточных стран. И предупредил: реализация программы СС-20 советской стороной вызовет серьезные ответные меры, ибо размещение таких ракет меняет всю военно-политическую ситуацию.
     Откровенно говоря, такое наше решение отвечало интересам Соединенных Штатов в «холодной войне». Но не только и, может быть, не столько. В результате принятых НАТО ответных мер под угрозой оказалась безопасность Советского Союза, так как под удар «Першингов-2» попадала самая населенная часть страны. Они достигали целей не более чем за 5 минут, и защиты против них у нас практически не было.
     Подписанием Договора по РСМД мы, по сути дела, отвели пистолет от виска страны. Я уж не говорю об огромных, ничем не оправданных материальных затратах, связанных с производством и обслуживанием СС-20, которые пошли на потребу военно-промышленного комплекса, этого всепожирающего молоха.
     Наши военные специалисты, кстати, прекрасно понимали, что размещение СС-20 было авантюрой, против «Першингов-2» у нас нет защиты. В этом случае могу сослаться на маршала Ахромеева. Этот крупный военный специалист, прямой, честный человек не скрывал своего отрицательного отношения к этой пагубной затее и сыграл большую роль в том, чтобы ликвидировать опасность, которую мы сами на себя накликали. Я имел возможность лично убедиться в масштабах опасности, побывав в Подмосковье на одном из оборонных объектов и встретившись с экспертами высшего класса. Практически целый день слушал их доклады (со мной были представители политического руководства, военно-промышленного комплекса, Совета Министров СССР) о возникшей ситуации. Особенно «докапывался», есть ли у нас средства, способные отразить атаку «Першингов». И получил ответ (разумеется, на тот момент), что таких средств нет.
     Словом, надо было действовать как можно быстрее, пока программа установки американских ракет средней дальности не была полностью реализована. Если бы это произошло, НАТО вряд ли захотело бы поступиться обретенным преимуществом. Не утверждаю этого безапелляционно, но, во всяком случае, при таких условиях было бы труднее заключить Договор по РСМД.
     Итак, я считал себя обязанным отвести смертельную опасность от страны и исправить ошибку колоссального масштаба, допущенную советским руководством в середине 70-х годов. В известном смысле считаю это достижением такого же масштаба, как вывод советских войск из Афганистана. Но это нужно было не только нам, но и всем европейцам.
     Договор по РСМД, помимо его основного назначения, содержал много полезного, что должно было понадобиться уже в ближайшее время для работы над соглашением о стратегических наступательных вооружениях. Особенно это касалось проблемы контроля. Мы выходили на новую ступень доверия в отношениях с США, начинали реальный процесс разоружения, создавали систему безопасности, основанную уже не на угрозе взаимного уничтожения, а на комплексном сотрудничестве.
     Существовал еще вопрос о ракетах меньшей и малой дальности. Министерство обороны, МИД, эксперты, работавшие под руководством Генштаба, были согласны в том, что постановка его обоснованна. Ракета меньшей дальности по техническим данным практически выходила на нижний уровень СС-20 — при незначительной модернизации и снижении веса она могла бы запускаться на более далекие расстояния. Настаивая на сохранении этой ракеты, мы рисковали получить ситуацию, аналогичную той, какую создало размещение СС-20 и «Першингов-2». Тем более существовала уже программа модернизации аналогичной американской ракеты.
И на этот раз самой важной темой переговоров была проблема стратегических наступательных вооружений. Шаг за шагом мы продвигались навстречу друг другу в том, что касалось подуровней, крылатых ракет морского базирования, телеметрии, многих других частных, но весьма существенных проблем. Однако все опять упиралось в СОИ и ПРО.
     Какие ограничения налагает Договор по ПРО на испытания СОИ, что случится после окончания «периода невыхода» из этого соглашения — вот вопросы, бывшие предметом страстных споров до последнего момента. Американцы добивались принятия совместного заявления, предусматривавшего право обеих сторон после десятилетнего периода разворачивать оборонные системы. (Представьте, пойди мы на эти условия, в 1997 году над Землей могли быть подвешены ядерные и лазерные средства поражения!) Мы настаивали на том, что Договор по ПРО автоматически останется в силе и каждая из сторон обязана будет не менее чем за полгода сообщить о своем намерении выйти из него.
     Я повторил то, что уже неоднократно заявлял президенту и мировому сообществу: перенос гонки вооружений в космос сделает бессмысленными переговоры о сокращении стратегических наступательных вооружений.
Дискуссии по СНВ продолжались практически на протяжении всего визита, а работа над положениями, относящимися к Договору по ПРО, завершилась, когда нам с президентом нужно было идти на лужайку перед Белым домом и участвовать в заключительной церемонии. Пора идти, а документа нет. Идет мелкий дождь. Собрались все приглашенные, готовы оркестранты и военные для торжественных проводов. Мы с Рейганом стоим в вестибюле Белого дома и ждем результатов. Еще раз ко мне подходит Ахромеев, мы обсуждаем компромиссную формулу, на которую вышли переговорщики. Наконец обе стороны согласились с формулой: стороны будут соблюдать Договор по ПРО в том виде, в каком он был подписан в 1972 году: исследования, разработки, испытания не должны противоречить этому договору, США и СССР не выйдут из договора в течение известного времени.
     Совместное заявление, как видно, не снимало разногласий, и они появились в первые же часы, когда началась интерпретация итогов визита.
     Снова вернусь к упоминавшейся конференции в Принстонском университете в феврале 1993 года. Выступая там, бывший министр обороны Карлуччи признался, что сам он никогда не верил в программу СОИ, называл ее не иначе как «любимое бэби президента». Говорил, между прочим, что советское руководство переоценило значение СОИ. Но я-то думаю, не переоценило: мы ставили вопрос с принципиальной точки зрения, мыслили стратегически, ответственно, не хотели допускать гонку вооружений в космос. Это сорвало бы весь начавшийся процесс разоружения. Так я думал тогда, так думаю и сейчас.

Диалоги с Америкой

     При составлении программы моего визита в Америку получилось так, что за пределы столицы мне вряд ли удастся выбраться. И дело было не только в дефиците времени — так, собственно, и американцы, и советские смотрели на первый визит. Наверное, сказывалось, что подобного визита не было с 1974 года. И уж очень много в связи с этим было волнений с обеих сторон, в каком «формате» его проводить. Президент Рейган, правда, говорил и писал мне, что он хотел, чтобы я посетил разные регионы Соединенных Штатов. Но когда речь пошла о программе, об этом как-то забыли. Служба безопасности, в первую очередь советская, тоже не хотела осложнений, настойчиво рекомендуя на первый раз ограничиться столицей.
     Однако в конечном счете программа меня и всю делегацию, попросту говоря, «заперла» в Вашингтоне. Поэтому я начал думать, как все-таки и в этих рамках, за пределами официальных мероприятий, встретиться с американцами. И удалось организовать встречи с представителями американской общественности, ведущими издателями, редакторами, бизнесменами.
     Программа Раисы Максимовны, кроме того, включала поездку по Вашингтону, посещение Национальной художественной галереи, беседу за чашкой чая у Памелы Гарриман с приглашением выдающихся женщин Америки.
В целом мы своей первой поездкой в США остались довольны и вернулись в Москву с большими впечатлениями. Позднее нам с Раисой Максимовной пришлось еще не раз побывать в Соединенных Штатах, посетить многие места на западе и востоке страны, познакомиться со срединной Америкой — не добрались только до самых южных штатов.
     Мне нравятся американцы своей естественностью, раскованностью, демократизмом, жизнестойкостью и, конечно, приверженностью свободе. Но их образ жизни слишком отличается от нашего, адаптироваться к нему другим не так-то просто. Может быть, тут играют роль установки и стандарты, производные от того, что США формировались как страна эмигрантов.
     Сознаюсь, в поездках в 1992-1993 годах я был приятно удивлен тем, с каким вниманием американцы отнеслись к моим лекциям. Так было в Фултоне, где я выступал на открытом воздухе перед 15 тысячами слушателей; в Стэнфорде меня слушали 12 тысяч; в Вирджинском университете на юбилее, посвященном 250-летию Джефферсона, — 25; в университете Эмори — 35 тысяч человек. Раньше я думал, что слушание лекций — занятие не для американцев. Но это оказалось не так и меня порадовало. Значит, мои представления были ошибочными или изменились (может быть, меняются!) сами американцы.
     А вот от первого визита остались противоречивые впечатления. Еще тогда, когда шла работа над программой, и сам президент, и те, кто ему помогал, проявляли сдержанность, уж очень старались построить ее так, чтобы не дать «набрать очки» визитеру. Ничем другим не могу объяснить тот факт, что обсуждение вопроса о моем выступлении в конгрессе закончилось ничем. Кроме того, Рейгану приходилось маневрировать. Демократы, как я понимаю, не хотели, чтобы лавры за успехи во внешней политике целиком достались президенту-республиканцу. Эта тема обсуждалась в прессе, и в конце концов была предусмотрена моя встреча только с лидерами конгресса.
Нечто подобное было и во Франции, где я также выступал не в парламенте, а перед членами палаты, хотя присутствовали все основные «действующие лица». То же самое было в Англии. Американцы, видимо, решили следовать этому примеру.
     Так или иначе, я остался доволен встречей с лидерами конгресса. Со многими конгрессменами у меня установились хорошие отношения, которые я поддерживаю и сейчас.
     Странные вещи происходили с программой Раисы Максимовны. Предполагалось, что она будет иметь возможность не только обозреть из лимузина достопримечательности Вашингтона, но и остановиться в нескольких пунктах. Однако автомобильный кортеж с невероятной скоростью промчался мимо предусмотренных для ознакомления мест, где американцы рассчитывали встретиться с супругой Генерального секретаря ЦК КПСС. Им пришлось довольствоваться зрелищем мчавшегося автомобиля. Все были в недоумении, и прежде всего сама Раиса Максимовна, — в чем дело, почему нет остановок?! Ей пояснили: таково требование службы безопасности.
Пресса загудела, высказывая удивление поведением жены генсека, ибо организаторы не только намекали, а прямо заявляли: таково, мол, ее решение. Но этим не ограничилось. На протяжении всего визита со страниц американской печати не сходила тема о «холодной войне» между «первыми леди» — Раисой Максимовной и Нэнси Рейган. Раиса Максимовна и Нэнси — люди весьма разные и по жизненному опыту, и по профессиональным интересам. Нэнси — актриса, Раиса Максимовна — научный работник. Да и страны наши слишком своеобразны по своим традициям, в частности и в том, что касается положения супруги главы государства.
     Признание определенного положения «первой леди» — не в традициях нашего общества. Да и для Раисы Максимовны такой проблемы не существовало. Другое дело — она близко к сердцу и с большой ответственностью приняла и мое избрание Генеральным секретарем, и дело, которое я начал. И старалась в меру сил и возможностей помогать мне во всем. Особенно в налаживании живых человеческих контактов во время зарубежных визитов и при приеме иностранных деятелей в Москве. Так что ни с кем она не «воевала», а, напротив, многое делала для взаимопонимания.
     Не говоря уж о трудностях, которые пришлось преодолевать при обсуждении основной темы визита — разоружения, у нас с Рейганом возникали тогда небольшие «стычки», своего рода отголоски все той же идеологической конфронтации. В одной из бесед президент начал мне «выговаривать». Я вынужден был прервать его и спокойно сказал:
     — Господин президент, вы — не судья, я — не подсудимый. Я представляю, как и вы, великое государство и рассчитываю, что наш диалог будет вестись на основе взаимности, равенства. Иначе у нас разговора просто не будет.
     Моменты подозрительности, колкости присутствовали и при других встречах. Но постепенно их становилось меньше. Партнеры привыкали друг к другу, перестали «заводиться» с полуслова и «давать отпор» на всякое не пришедшееся по нраву заявление. А когда все-таки в ходе переговоров возникали острые столкновения — этого никогда не избежать, — старались смягчить ситуацию шуткой. Склонность к юмору у американцев, можно сказать, — черта национального характера. Думается, уже в ходе визита многое обдумал и перешагнул через сложившиеся у него стереотипы сам Рейган, а дальше всех пошел в этом смысле Шульц.
     Американцы буквально засыпали письмами, приветствиями, обращениями советское посольство, которое являлось моей резиденцией. Газеты не пожалели полос, а телекомпании — времени для освещения всех подробностей визита.
     На мое приглашение встретиться откликнулись: С.Вэнс, Г.Киссинджер, Дж.Кеннан; представители антивоенных организаций, Союза обществ дружбы; религиозные деятели: Дж.Бернардин, Б.Грэм, Э.Снайдер, А.Шнайер; ученые: С.Биалер, Р.Адамс, Д.Ток, Дж.Брадемас, Дж.Визнер, Д.Гамбург, К.Гелбрэйт, С.Дрел, С.Коэн, Б.Лаун, Дж.Симпсон, М.Шульман, Дж.Уолд, Дж.Стоун; деятели культуры: Г.Видал, Дж.Болдуин, Дж.Деневер, Р.де Ниро, Б.Ланкастер, А.Миллер, П.Ньюман, И.Оно, Д.Оутс, Г.Пек, М.Стрип.
     Я назвал лишь часть из тех нескольких десятков выдающихся американцев, собравшихся в Овальном зале посольства. Были и с нашей стороны известные деятели науки и культуры. Встреча вызвала большой резонанс в Америке, да и у нас.
     Свой разговор я начал, оттолкнувшись от писем, присланных мне из Америки, — только за 1987 год их было свыше 80 тысяч. Сказал о впечатлении от чтения этих волнующих документов. Политики и интеллектуалы отстают от того, что граждане наших стран уже осознают, чувствуют. Наверное, подошел момент, когда мы должны найти способ воспринять эти настроения, способствовать встречному движению. Мир изменился. Здесь присутствуют авторы и сторонники теорий «балансирования на грани войны», «сдерживания», «отбрасывания» и т.п. Но объект для таких теорий исчезает. Не поняв этого, мы не сможем вступить на путь оздоровления международных отношений, сотрудничества.
     Конечно, моих собеседников интересовала моя оценка всего происходящего в Союзе. Тогда, в декабре 1987-го, впервые было сказано: «Мы начали нашу концепцию соединять с жизнью. Это задевает миллионы людей. Ближайшие два-три года (!) будут самыми болезненными. Все должно измениться».
     Мое убеждение было тогда, да таким же оно и остается сейчас — не может быть плодотворного сотрудничества между странами без экономических связей. А они между СССР и США практически отсутствовали, если не считать наши закупки зерна. Мы были изолированы друг от друга и политическими решениями, и ограничениями, имевшими целью не допустить перетока технологии. Пресловутые списки КОКОМ не давали возможности не только самой Америке, но и многим другим странам сотрудничать с нами на современном технико-экономическом уровне. Увязки торговли с правами человека ставили в тяжелое положение тех, кто хотел по-настоящему вести с нами дела. Только отдельные американские бизнесмены прорывались на наш рынок.
     Обо всем этом я повел разговор на встрече с деловыми людьми США, в которой приняли участие представители разных сфер бизнеса: С.Экер, У.Эндрюс, А.Хаммер, Б.Хилтон, Д.Кендалл, Д.Кэрнс, Р.Кеннеди, Л.Лаудер, Р.Махони, Х.Максвелл, Дж.Мерфи, Д.Питерсон, Дж.Петти, Д.Рокфеллер, Ф.Рохатин, Э.Спенсер, Т.Тернер, Р.Вуд, А.Клаузен, Дж.Робинсон, министр торговли США У.Верити.
     Свою беседу с ведущими издателями я построил вокруг одной темы: нам всем надо учиться жить в новом мире. Эта встреча комментировалась в прессе с акцентом на перебранку между мною и издателями. Возможно, я и проявил несдержанность, о чем сожалею. Но с самого начала встречи посыпались подковыристые вопросы, на которые, кстати, я уже отвечал десятки раз. Беседа превращалась в заурядную пресс-конференцию, и это вызвало огорчение. Постепенно мы успокоились и нашли общий язык.
     Наше «нашествие» на Вашингтон было успешным в немалой мере потому, что не преследовало никаких «подрывных» целей. Говоря «нашествие», я имею в виду не только себя, Раису Максимовну, ближайших сотрудников, входивших в состав делегации, а всех, кто был тогда со мной в США. Это — крупные фигуры академической науки, художественной интеллигенции, большая армия журналистов. Они приехали раньше, вступили в контакты со своими американскими коллегами, участвовали в разнообразных дискуссиях, дали множество интервью.
     Оказалось, у нас есть о чем говорить, и люди наши умеют говорить по-человечески о самых острых проблемах, накопившихся за годы «холодной войны». Говорить, избавляя самих себя от прежних клише и догм. Они обрели свободу мысли и показали, что умеют ею пользоваться с чувством ответственности, без лени и демагогии. Таковы были первые плоды гласности.
     В центре многочисленных дискуссий было уже не упорное отстаивание идеологических постулатов, а стремление услышать и понять друг друга. И это было не меньшим достижением, чем подписание договора.
     Незабываемы эмоциональные впечатления от тех насыщенных встречами дней. На приеме в Белом доме мы встретились с Ваном Клиберном. В нашей памяти он запечатлелся молодым, когда на Первом конкурсе имени Чайковского в Москве завоевал первую премию за исполнение Первого концерта великого русского композитора. После дружеских объятий Клиберн еще раз сел за рояль и стал тихо наигрывать и напевать «Подмосковные вечера»... Это был подарок советским гостям. Песня, написанная Соловьевым-Седым к Московскому молодежному фестивалю 1957 года, стала ведь у нас чуть ли не народным гимном. Мы не удержались и в порыве чувств подхватили мелодию, зазвучала она на двух языках.
     Закончился прием и концерт. Шли в хорошем настроении по коридорам Белого дома и мы, и американцы. Проходим мимо портрета Линкольна, и переводчик мне шепчет: «Видите, идут два генерала... Так вот, один другому, показывая на портрет, сказал: видел бы старик Линкольн, что происходит, — у Белого дома развевается красный флаг с серпом и молотом, а внутри него поют «Подмосковные вечера»!
     На приеме в госдепартаменте я увидел Джорджа Шульца в роли гостеприимного хозяина, умеющего создать теплую, дружескую атмосферу. Собрались люди со всех уголков Америки, «сливки общества». Шульц пригласил на эту встречу всех своих предшественников на посту госсекретаря.
     Свою речь на этой встрече я считаю самой удавшейся за весь визит. Само собой разумеется, я говорил о Договоре по РСМД и значении этого события. Но лейтмотив был другим.
     «Сейчас сотни миллионов людей начинают понимать, что вместе с окончанием XX века цивилизация подходит к черте, разделяющей не столько системы и идеологии, сколько здравый смысл, чувство самосохранения человеческого рода, с одной стороны, и безответственность, национальный эгоизм, предрассудки, словом, старое мышление — с другой. Человечество начинает осознавать, что оно отвоевалось, что с войнами надо кончать навсегда. Две мировые войны, изнурительная «холодная война» вместе с малыми войнами, унесшими и уносящими до сих пор миллионы жизней, — более чем достаточная плата за авантюризм, амбициозность, пренебрежение к интересам и правам других. За нежелание и неумение считаться с реалиями, с законным правом всех народов на свой выбор, свое место под солнцем.
     Современный мир не есть монополия одного или группы государств, какими бы они ни были могущественными. Мир — дело и удел многих, вместе взятых. А там, где взаимодействуют многие, без взаимности и компромиссов не обойтись. Мир с позиции силы внутренне непрочен, что бы о нем ни говорили. По самой своей природе он основан на конфронтации, скрытой или явной, на постоянной опасности вспышек, на искушении применить силу.
     Человечество веками вынуждено было мириться с таким действительно худым миром. Больше мы не можем себе этого позволить. Некоторые находят, что при подготовке Договора советская сторона уступила слишком много, другие, что американская сторона сделала много уступок. Думаю, что неверно ни то, ни другое. Каждая сторона уступила ровно столько, сколько надо было, чтобы пошел процесс разоружения, чтобы установить минимум необходимого доверия друг к другу, не поступаясь ничьей безопасностью... На языке простого человеческого общения и по-русски, и по-английски достигнутое нами означает возрождение надежды».

Разговор в автомобиле

     Существенная беседа с вице-президентом Бушем, который должен был по протоколу провожать меня в аэропорт, состоялась у нас с ним в автомобиле.
     Содержание ее было настолько существенным, что можно с полным основанием считать: тогда мы заложили основу нашего взаимопонимания и доверия. Этот разговор стал своего рода паролем в контактах. Не раз потом, обсуждая с необходимой осторожностью в присутствии других людей тот или иной вопрос, я или Буш говорили: «Подтверждаю нашу договоренность в автомобиле». Или: «Оценки остаются такими же, какими были в автомобиле».
     Вот некоторые выдержки из той беседы 10 декабря 1987 года.
     «БУШ. Мы с женой смотрели вашу пресс-конференцию практически полностью. Она произвела на нас сильное впечатление. Визит завершается успешно.
     ГОРБАЧЕВ. Мы, видимо, выходим на новый этап наших отношений. Налицо новые возможности, надо их максимально использовать.
     БУШ. Согласен, сейчас для этого есть условия. Вы лично этому здорово способствовали. В рамках моей предвыборной кампании я участвовал сегодня в прямой телепрограмме «Вопросы и ответы», разговаривал с жителями штатов Среднего Запада, нашей глубинки. Реакция на ваш визит там буквально на грани эйфории. ... Должен сказать, вы удачно отвечали на вопросы на пресс-конференции. Некоторые из них были нелегкими. Например, вопрос: оправдала ли встреча с президентом ваши ожидания насчет разоружения? В ответ вы, по-моему, совершенно справедливо сослались на свое вступительное заявление, в нем действительно все сказано.
     ГОРБАЧЕВ. Поэтому оно было довольно пространным. Но главная моя мысль: в ближайшие месяцы предстоит большая работа.
     БУШ. Хочу сказать о предстоящих месяцах. У меня они в значительной степени будут заняты предвыборной кампанией. Все станет ясно примерно в середине—конце марта. Если дела у меня будут идти как сейчас, а, судя по опросам, они идут хорошо, и я смогу добиться крупных успехов на первичных выборах, то вопрос о моем выдвижении от республиканской партии будет решен. Если это сорвется, будет выдвинут Доул. Остальные — Дюпон, Робинсон... серьезных шансов не имеют. Я привержен делу улучшения советско-американских отношений. Если буду избран, продолжу начатое. Доул тоже, кстати, мог бы стать хорошим президентом, в том числе и в плане развития советско-американских отношений.
     Конечно, с нами у вас могут возникать те или другие трудности, но не это главное. В свое время понадобился Ричард Никсон, чтобы совершить поездку в Китай. Сейчас понадобился Рональд Рейган, чтобы подписать и обеспечить ратификацию Договора о сокращении ядерных вооружений. Это роль для консерватора. А правее Рейгана в Америке никого нет, правее некуда. Дальше экстремистская братия, но она не в счет. Широкий спектр — за договор.
     С демократами у вас будет в целом неплохо, но они, как у нас говорят, «доставку не обеспечивают». Они не смогут обеспечить поддержку крупных договоренностей, хотя надо признать, с любым из нынешних кандидатов из демократов ваши отношения, наверное, складывались бы довольно гладко. В предстоящие месяцы, несмотря на занятость в предвыборной кампании, я был бы готов, в случае необходимости, оказывать содействие в решении каких-то советско-американских вопросов, устранении возможных неприятностей.
     ГОРБАЧЕВ. Я ценю то, что вы сказали, ценю, в каком духе это было сказано, я тоже считаю, что предлагаемый вами контакт может быть полезен. Вы уже высказали эту идею Добрынину — он мне говорил. Я это поддерживаю. Ну а если вам суждено руководить страной, то, надеюсь, будем продолжать взаимодействие. Хорошо, что вы высказали такое намерение».
     После паузы, когда мы оба обдумывали значение произнесенных слов, разговор возобновился.
     «БУШ. А как, на ваш взгляд, будут развиваться советско-китайские отношения, политика Китая?
     ГОРБАЧЕВ. Мы проанализировали и пришли к твердому выводу — Китай будет всегда проводить самостоятельную политику. И это, как мы считаем, положительно. Будем развивать отношения с КНР. Китайцы будут, конечно, отстаивать свои интересы, мы — свои. Но можно найти баланс. Мы думаем, перспектива в советско-китайских отношениях есть. При этом не собираемся наносить ущерб американо-китайским отношениям.
     БУШ. Я с вами согласен. Не вижу в развитии советско-китайских отношений какой-либо угрозы для США. Мне часто задают вопрос об этом, и всякий раз я отвечаю, что опасности не вижу.
     ГОРБАЧЕВ. Китай будет все активнее.
     БУШ. Правда, активность эта уже вызывает беспокойство у его соседей — стран АТР, в АСЕАН.
     ГОРБАЧЕВ. Да, мы заметили это.
     БУШ. Особенно в Индонезии.
     ГОРБАЧЕВ. Ясно, что Китай будет все активнее выходить на внешние связи, и в частности в АТР. Советский Союз — тоже. Мы тоже принадлежим к этому региону. Выступая во Владивостоке, я высказал мысль, которую очень хотел бы донести до американского руководства: выходя в АТР, Советский Союз никак не собирается подрывать чьи-то интересы, в том числе интересы США. Мы признаем значение этого региона для вашей страны, для Запада. Никаких скрытых намерений, ничего, кроме желания взаимодействовать и налаживать сотрудничество со странами региона, у нас не было и нет.
     БУШ. Это отвечает и моим концепциям».
     Я уже сказал, что на этот разговор мы часто ссылались впоследствии, когда Буш уже стал президентом. Я высоко оценил это признание вице-президента, сделанное в такой момент — на переломе советско-американских отношений. И был откровенен с ним, с полной ответственностью вел доверительный диалог впоследствии, что, по-моему, имело огромное значение для наших стран, для мировой политики.
     Когда мы встретились вновь во время моего приезда в Нью-Йорк в ООН в декабре 1988 года и он уже был избран, а президент Рейган завершал свою миссию, я сказал в его присутствии, что хорошо запомнил беседу с вице-президентом Бушем в автомобиле (записал переводчик) и ценю масштаб наших тогдашних размышлений, доверительность и приверженность начатому при Рейгане. Буш реагировал соответственно и подтвердил приверженность сказанному тогда. Насколько это было важно и как пойдут наши с ним дела — об этом речь впереди.

Отправные пункты | Глава 19. Поворот в советско-американских отношениях. Начало ядерного разоружения | Глава 20. Европа: поиск новых подходов | Глава 21. К новому миропорядку | Глава 22. Объединение Германии | Глава 23. От взаимопонимания к партнерству | Глава 24. Преодоление раскола Европы | Глава 25. Ближневосточный конфликт | Глава 26. Япония. Официальный визит президента СССР | Глава 27. Еще несколько портретов | Глава 28. Встреча "семерки" в Лондоне. Экономическое признание перестройки | Глава 29. Джордж Буш в Москве: за три недели до путча | Глава 30. Начало поворота | Глава 31. Янош Кадар. Судьбы венгерских реформ | Глава 32. Войцех Ярузельский - союзник и единомышленник | Глава 33. Чехословакия: синдром-68 | Глава 34. Тодор Живков и другие: кризис доверия в социалистическом содружестве | Глава 35. Югославия: расплата за задержку реформ? | Глава 36. Николае Чаушеску: падение самодержца | Глава 37. Хонеккер: отказ от перестройки | Глава 38. Диалоги с Фиделем Кастро | Глава 39. Москва и Пекин «закрывают прошлое, открывают будущее» | Глава 40. Вьетнам уходит с тропы войны. Лаос и Кампучия. Наш друг Монголия. КНДР | Глава 41. Еще раз «переменить всю точку зрения нашу на социализм» | Глава 42. Январь-июль. Угрозы и надежды | Глава 43. Август. Путч | Глава 44. Сентябрь-декабрь. Последние усилия и беловежский сговор | Глава 45. Мы и внешний мир после путча | Заключение | Делийская Декларация о принципах свободного от ядерного оружия и ненасильственного мира | Проект. Договор о Союзе Суверенных Государств | Обращение Президента СССР М.С.Горбачева к парламентариям страны | Обращение Президента СССР М.С.Горбачева к участникам встречи в Алма-Ате по созданию Содружества Независимых Государств