20 декабря 2001

27 декабря в "Новой газете" опубликована статья А. Поликовского "Президент десять лет спустя"

Первое ощущение от встречи с Горбачевым — удивление. Природу этого удивления я не могу понять первые несколько секунд нашей встречи, потом до меня доходит: это удивление оттого, что в нем нет ничего удивительного. Он совпадает со своим обликом, который знаком каждому, кто видел его по телевизору. Обычно телевизор искажает людей — в реальной жизни они оказываются иными, чем на экране: выше, ниже, тоньше, толще, грубее, ярче или, наоборот, тише. Он — равен самому себе. Он таков, каким вы его знаете, даже если ни разу в жизни не встречались с ним.
Мы говорим в его мягко освещенном кабинете с кремовыми гардинами на окнах, с большим письменным столом. Горбачев в черном костюме, под пиджаком у него черный тонкий свитер. Единственное цветное пятно — золотые часы на металлическом, цвета золота, ремешке. Кресло, на котором он сидит, напоминает компактный трон — у него высокая спинка с кожаной вставкой. Чуть позже я все-таки замечаю какие-то новые для меня детали его облика. У него крупные, мощные руки — руки большого мужчины. Брови у него двухцветные — та их половина, что обращена к переносице, черная, а другая половина — серебристо-седая.
Вечером предыдущего дня я подготовил десять вопросов, которые собирался задать ему, — написал их на листе бумаги и вот сейчас положил этот лист на стол перед собой. Но очень быстро оказывается, что мои вопросы ему не нужны. “Десять лет приходят журналисты и задают одинаковые вопросы”, — говорит он и при выключенном диктофоне объясняет мне, о чем должно быть интервью. Я киваю и соглашаюсь, что интервью может быть и об этом тоже. Разговор начинается, и Горбачев тут же сдвигает разговор в нужное ему русло, создает ситуацию, в которой мои заранее подготовленные вопросы оказываются лишними. Он совершенно неагрессивен, но в его поведении чувствуются мягкая властность партийного секретаря и президента, плавный, но сильный напор человека, привыкшего повелевать. Он знает, о чем хочет говорить, и говорит об этом.
Речь его ветвится, движется расширяющимися кругами, захватывая все новые и новые обстоятельства и темы. Он заполняет собой все пространство беседы, окружает вас своим голосом, своими рассуждениями, своими интонациями. Ему нужен не собеседник — слушатель. Речь его эмоциональна — он не просто рассказывает, но переживает свой рассказ. Иногда в его речи проскальзывает сдержанный, почти тайный юмор. Говоря о советниках Ельцина, он вдруг, одной интонацией, рисует образ идиотов, которые высокого мнения о своих умственных способностях. Говоря о сломе экономики в момент, когда ушел в прошлое СССР, он двумя звуками — мгновенно и мимолетно — показывает весь ужас ситуации: “Разрыв всей экономики”, — произносит он, длинно скрежеща этими “з” и “р”. И потом увесисто стучит своей мягкой и при этом тяжелой рукой по краю стола — стучит, подчеркивая и нагнетая ритм длинной фразы...
Властность чувствуется в нем — чувствуется в манере говорить, а также в короткой реплике, которую он бросает резко, когда секретарша сообщает ему: “Михал Сергеич, Н. прибыл”. — “Он мне не нужен”, — отвечает он с холодной краткостью, как припечатывает. Или вдруг обрывает поток речи и глядит на меня с внезапной иронией: “Вы знаете, чья это цитата? Или не знаете?” — “Не знаю”. — “Ленина!” И смеется покровительственно и радостно...
В нем есть скрытая, робкая, почти инстинктивная артистичность, не нашедшая выхода в жизни. Эта артистичность скорее угадывается, чем чувствуется. Он кажется безмерно увлеченным своим ветвящимся рассказом, но при этом замолкает нервно, когда я протягиваю руку и передвигаю лежащий перед ним диктофон. Забывшись, увлекшись собственным рассказом о политических битвах за новый Союз, он вдруг вдевает два пальца в петельку-шнурок диктофона и задумчиво дирижирует собственной речью...
Но громкий и решительный, наполненный витальной силой голос его вдруг, в какие-то моменты беседы делается еле слышным. Голос исчезает, темп речи падает — передо мной в полутемном кабинете на троне сидит разочарованный, усталый, погруженный в горестные мысли король. Силы как будто оставляют его, и правый угол рта горестно опускается вниз, и видишь перед собой не генсека и президента сверхдержавы, не всемирно известного лауреата Нобелевской премии мира, а одинокого и усталого человека, измученного людской неблагодарностью и глупостью, человека, в душе которого — тайно от всех — зреет отчуждение. “Разговоров много, но я, откровенно говоря, считаю, что очень много несерьезного», — с усталой грустью говорит он. “Очень много скороспелых суждений. Просто напраслина такая... О таких вещах так не говорят”. И слитная его речь распадается на отдельные тихие фразы и слова: “Могу только объяснить и понять... Понять — это значит простить, как это говорят... Жизнь-то тяжелая сейчас. Тяжелая”.
По положению его, по рангу, по дистанции, которую он держит, по появляющимся иногда в его голосе начальственным ноткам и партийно-правительственным оборотам к нему нельзя относиться просто как к человеку. Но что значит “можно”, что значит “нельзя”? В эти моменты вдруг чувствуешь его одиночество, его бессилие перед шумным, наглым, неблагодарным человечеством. В нем есть горечь — горечь человека, которого не поняли.
За спиной его висит портрет Раисы Максимовны в темном платье, с крестиком на груди. Рядом с портретом небольшая лампа, льющая мягкий свет. Он говорит о Союзе, об отгремевших конференциях и съездах, говорит со страстью, укоряет меня в том, что я в событиях не разобрался, чего-то не знаю: “Вот вы видите, все молодые люди, до конца не следите за явлением...” — говорит о прошлом, но — вот странно! — почти всегда в настоящем времени. Путч, политические сражения за перестройку и за новый Союз — все для него сейчас. Он не здесь, он там. Кабинет тонет в сумраке, освещен только портрет за его спиной и стол, у которого мы сидим. Он говорит, и я смотрю ему в лицо. Эти очки без оправы на круглом знакомом лице, этот простой черный свитер под пиджаком, этот голос с южным акцентом, это серебро волос и двухцветных, чуть курчавящихся бровей... Странно, но в полутемном кабинете от него исходит ощущение тепла, как от свечки в рождественский вечер.

— Михаил Сергеевич, десять лет назад, в декабре 1991 года, вы покинули кабинет президента СССР в Кремле. Советский Союз прекратил существование. Распад Союза был неизбежен?
— Я прямо скажу: я считаю, что Союз можно было сохранить. Да, судьба всех империй — они всегда распадались, пройдя пик достижений. Но я не согласен с суждениями тех, кто считает, что это была типичная империя.
У нас не было зарубежных владений и колоний. Во времена Советской власти мы оказывали поддержку всяким режимам, но это происходило в борьбе с противостоящим лагерем, в противостоянии двух блоков. Ведь сражения шли на всех параллелях и меридианах. Можно говорить, что были сферы влияния, но это отнюдь не империя. Империя управляется все-таки. Мы же не управляли, например, Мозамбиком. Даже странами Варшавского договора мы не управляли. А уж когда говорят, что мы управляли Кубой... Еще неизвестно, кто кем управлял: мы Фиделем или Фидель нами. 25 миллиардов долларов за каждые пять лет мы ему отдавали. Представьте себе: по пять миллиардов в год. Вьетнаму по два миллиарда, на Афганистан по пять миллиардов в год. Истощали страну, которая нуждалась сама в преобразованиях.
Только пример решения социальных проблем, человеческих проблем, гуманных проблем мог укреплять наш авторитет. А ставка была сделана на то, что он укрепляется 64 000 танков. Потом их начали пилить. Вложив туда сначала лучшие трудовые ресурсы и лучшее сырье...
— В чем состояла главная проблема Советского Союза как государства?
— Проблема, которая лихорадила Союз как государство, — сверхцентрализация. Это было жесткое бюрократическое государство, где подавлялась инициатива, где диктаторски велись дела. А когда мы столкнулись с такими процессами, как вызовы научно-технической революции, когда потребовалось гибкое реагирование на перемены, когда потребовались быстрые перемены со сменой технологий... то оказалось: все, машина не работает.
Эта излишняя бюрократическая сверхцентрализация сковывала страну, народ, общество. И с этой точи зрения — да, Союз переживал тяжелый кризис. И его нужно было реформировать. Но реформировать — это не значит разваливать!
— В чем состоял ваш план реформ? Как вы собирались реформировать страну?
— Реформировать Союз — это значило прежде всего децентрализовать его. Это была наша стратегия. И, кстати, накануне подписания нового Союзного договора, когда я находился в Форосе, газеты и журналисты просто выпрыгивали из штанов: Ельцина критиковали за то, что он подписывает договор и дает согласие сохранить империю, а Горбачева критиковали за то, что он через этот договор разваливает Союз. 14 августа Ельцин позвонил мне: “Вы видите, что пишут?” Я говорю: “Вижу, вижу. Я читаю, у меня больше времени сейчас на отдыхе. Ну и что? Тебя за одно критикуют, меня за другое. Значит, мы на правильном пути!”
Да, действительно нужна была децентрализация. Да, нужны были новые права, полномочия, а в самих республиках, кстати, нужно было дальше идти через новую экономику и новый подход, через рыночную экономику, через аренду, а потом и частную собственность к инициативам людей. К самостоятельности их. Это тоже реформа и тоже децентрализация. Вот что надо было делать.
— На какой срок были рассчитаны ваши реформы?
— На это как минимум нужно было одно поколение. Полтора-два поколения. Поэтому когда говорят: “Нерешительность Горбачева, медлительность...” — я отвечаю: “Знаете, это ведь очень сложный вопрос. Это вопрос, по сути дела, о темпе преобразований. О понимании соотношения объективных и субъективных факторов. Это куда более сложный вопрос, чем вопрос о Горбачеве... Да если бы он был такой кисель, как некоторые изображают, то он бы ничего не делал и никакой реформы не было”.
Я вас уверяю: то, что мной руководило, — это мои глубокие демократические убеждения, к которым я пришел. И мои выводы, к которым я пришел, в пользу свободы, и открытости, и гласности, и политических реформ. Вот это главное. И второе — что хватило все-таки решимости... Я иногда сам задаю себе вопрос: как я решился? Я не знаю, как я решился. Но тем не менее решился!
Я вам скажу — очень много в мире исследователей, а ведь наш опыт, и работу, и политику Горбачева в годы перестроечные изучают буквально тысячи людей и написаны тысячи книг, а статей миллионы, — все-таки очень многие пришли к выводу: Горбачев и его команда задали слишком быстрый темп преобразований, который не смогла переварить даже наиболее продвинутая и подготовленная часть общества. А уж остальной народ — они ошарашены были. Мы задали очень высокий темп. Но и нельзя было медленнее. Медленнее нельзя было!
Сейчас все сразу через запятую ставят: Горбачев, Ельцин и так далее... А это две стратегии разные. Одна стратегия — это эволюционный путь без крови. Путь постепенный (выдавливает голосом он), путь без крови, путь медленных накоплений опыта и в демократии, и в строительстве новой государственности.
— Вы проводили реформы, направленные на уменьшение роли номенклатуры, и при этом опирались на нее. Нет ли тут противоречия?
— А вы что, не обратили внимания, что все попытки их на сессиях, на съездах народных депутатов избавиться от Горбачева потерпели поражение? Вы помните, как Ходырев, когда стал министром в правительстве Маслюкова, как он гордился, значит, в числе своих больших завоеваний, что ему было поручено к апрельскому пленуму 91-го года переговорить с командующими военных округов о свержении Горбачева. И он договорился... Вот чем занимались партия и мое окружение. Вы скажете: а почему вы их не разогнали? Опять я вам скажу: вот если бы мы устроили эту свалку, мы бы не смогли пройти и продвинуться до того, до чего мы уже дошли, — до положения, когда обратного пути нет. Поэтому маневры приходилось делать невероятные. И тут сразу демократы орут: Горбачев пошел вправо! А эти орут: Горбачев пошел на сделку с леваками и прочими радикалами! Да, это хорошо все же, что были края и можно было маневрировать. И использовать и тех, и других. Пррроотащщить (показывает интонацией) вот этот этап. Если бы я затеял свалку раньше, то я вам скажу: это бы раскололо всю страну, сорвало бы все, и, вообще говоря, это было бы безумие.
— Почему все-таки ваш план реформирования Союза не удался?
— Ельцин не пошел, вообще говоря, против Союза, до тех пор, пока ему такой подарок не поднесли гэкачеписты. Они, как говорится, преподнесли ему яичницу на блюдечке с голубой каемочкой прямо в постель. За две недели после путча все союзные республики заявили о своей независимости. Процесс децентрализации, который уже шел и который должен был закрепить правовыми рамками новый договор, превратился в дезинтеграцию.
Подарок путчистов — это первая причина. Но, конечно, тут, в этой ситуации, у Ельцина взыграли страсти и желания, в том числе и темные... Вы видели, как пользовался этой ситуацией Ельцин. Вернувшись из Фороса, я пошел на встречу с Верховным Советом Российской Федерации. Это было совершенно правильно, поскольку союзный так и не собрался за время путча. Да. И там Ельцин разыгрывал спектакль — эта сцена была устроена с тем, чтобы унизить Горбачева публично, перед народом, насладиться этим. Ну знаете, это как пойманную мышку кот гоняет: намял ей бока, уже с нее течет, а он все не хочет съедать, а хочет поиздеваться. Это он делал. Делал.
Нет, конечно, меня трудно было пронять примитивными такими методами. Для всех понимающих людей было видно сразу, что он за человек. Правда, в России многим эта сцена понравилась. “Ага, хорошо, что Горбачеву бока наломал Ельцин. Хорошо” (произносит он почти бесшумно). Ну это тоже факт.
Всю осень Ельцин вел двойную игру. С одной стороны, он участвовал во всех заседаниях, посвященных новому Союзному договору. 14 ноября в результате всех этих обсуждений участники вышли перед телекамерами на союзном телевидении и заявили: “Союз будет. Мы договорились”. С 14 по 25 ноября шла утряска формулировок, а 25 он опять начал игру.
А все потому, что его не покидала мысль: путч он разыграл, но не удалось ему до конца его использовать. И весь потенциал-заряд путча уже угас. И ему уже не на чем было играть. А Ельцину надо было опять за что-то ухватиться. Что он тут делает? Он запрещает Российскому банку перечислять деньги во всесоюзный Центральный банк... Заявляет: “Нам не нужна союзная дипломатия! На 80% надо МИД сократить”. Он настойчиво работает, и многие, так сказать, переходят под крыло Ельцина, а он им прощает налоги и все что угодно.
Короче говоря, это была попытка скомпрометировать Союз, попытка расшатать до конца союзное звено. И тем самым это означало: он участвует в переговорах и консультациях, но при этом настроен на то, чтобы Союз развалить.
— В чем состояла стратегия Ельцина в долговременной перспективе? И в чем, на ваш взгляд, ошибки этой стратегии?
— Стратегия у Ельцина простая была. Он, может, даже верил в это. Я не ставлю под сомнение его веру. Я же не думаю, что он такой уж был... (долго подбирает слова) помешавшийся на мести Горбачеву. Я думаю, кроме желания мести, присутствовало и другое. Стремление к власти. Для этого человека оно было на первом плане. Но тем не менее, я думаю, он понимал, что реформы нужны. Он же одобрил проект Явлинского “500 дней”, чтобы за 500 дней сразу в царство небесное попасть. Это еще было сделано до всего и вся.
Но они увидели, что все упирается в союзный центр и в другие республики. Что не пойдут реформы в России, если они не будут происходить в других республиках. А для этого нужен как раз этот самый союзный центр. И тогда он принимает решение: освободиться от союзного центра. Сбросить эти гири. И тогда Россия не обязана будет перечислять 80 миллиардов долларов по трансфертам в республики, эти деньги останутся в ее распоряжении. Ресурсы у нее есть, кадры у нее есть, наука есть, опыт всякий — управления и внешнего поведения, дипломатии, — это все в России сконцентрировано в основном. Так что она справится. Он рассчитывал, что Россия все сделает сама, сбросив другие республики с себя. Вот, наверное, такой план был.
Послушайте, но как же можно об этом серьезно рассуждать, не помня, что такое страна наша, что такое экономика наша, что такое наука наша?! Это же 65—70% кооперации — процент больший, чем в ЕС. Кроме того, наши вооруженные силы, они же дислоцировались у нас по периметру страны. И оборонный комплекс весь связан, его разрывать — неизвестно чем вообще могло это кончиться. Помимо этого, проблемы государственности, проблемы границ, проблемы расселения народов...
Это, конечно, была ошибка стратегического порядка. Это была смена стратегии поведения — у многих было желание избавиться от нерешительности, медлительности — он подыгрывал тут этим настроениям. Он сказал: “Через три-четыре года Россия будет в числе процветающих государств”. Это было сказано через телевидение. Верховный Совет поддержал эти идеи, отдал ему все свои права для того, чтобы ничего не ограничивало президента и правительство, чтобы они действовали, проводили реформы. Все это сознательно было сделано. Но это как раз и было величайшим заблуждением. В результате сегодня все то, что у нас происходит, — минимум на 50%, а то и на все 60% прежде всего связано с развалом страны, а вовсе не с моделями, которые навязывал Гарвард или еще кто-то. Главная причина — развал страны. Разрыв всей экономики.
И вот они, люди, которые формулировали планы Ельцина, наверное, о себе высокого мнения, а я о них очень невысокого мнения с точки зрения стратегии.
— Тот Союз, который мог бы сохраниться, но не сохранился, тот Союз, который мог бы реформироваться, но этого не случилось, — что это за страна? Как сейчас вы могли бы описать ее?
— Страну развалили, союзное государство развалили, а страна живет.
— Нет, я имею в виду: какой это был бы Союз?
— Нет, вот я говорю: страна живет. И что на самом деле все-таки происходит и произошло — это надо уже признать реальностью.
Я человек, который сражался именно за сохранение Союза, а не за сохранение стула президентского за собой, до последнего дня... Были моменты, когда я покидал их. Я сказал: “Я с вами участвую в обсуждении союзного договора до тех пор, пока сохраняется союзное государство. Если вы к другому пришли, я вас покидаю. Это ваше право, вы представляете народы, республики, решайте сами и идите заявляйте, что вы будете разваливать Союз”. Так я им сказал. Но они приходили с поклоном — кстати, с поклоном приходили как раз Ельцин и Шушкевич. И даже в последнем варианте договора было записано конфедеративное союзное государство.
Не просто конфедерация как союз государств, но конфедеративное союзное государство, в том смысле, что здесь все институты сохраняются: и парламент, и президент, избираемые народом. То есть это должно было быть больше, чем конфедерация.
Деньги в этом Союзе были бы едиными. Армия была бы единой. За союзным центром оставались самые важные стратегические вопросы. Республикам отходило ВСЕ, кроме внешней политики, и то в ее общих проявлениях: внешняя политика как стратегия, связи внешнеполитические, договоры о сотрудничестве. Гражданство было бы двойное: гражданин республики и одновременно гражданин Союза.
— Как называлось бы новое государство, этот так и не родившейся Союз?
— Были разные варианты названия — ССР, ССГ, а последний, тот, что был оставлен на подписание, — Союз Суверенных Государств.
— Михаил Сергеевич, сейчас у многих людей ностальгия по Союзу — в том числе у тех, кто не хотел в нем жить. Ностальгия по каким-то простым проявлениям человеческой жизни, которые тогда были. У вас есть такая ностальгия?
— Если я переживаю за то, что мне не удалось завершить перестройку, и прежде всего она сорвалась в этом пункте, то тем самым я как раз хочу сказать, что, во-первых, Союз мог быть сохранен, и, во-вторых, я переживаю то, что... вот... на этом направлении я как политик проиграл.
Мы проиграли потому, что вовремя не взялись за эти процессы. Мы ж все были убеждены в незыблемости Союза. Никто в мире вообще не считал, что Союз может развалиться. Никто. А уж тем более мы. Мы считали, что, как говорил Андропов на шестидесятилетии СССР, национальный вопрос, который нам остался в наследие, уже решен. Вот, сколько водки выпили и всяких других напитков, менее крепких и более крепких, за Союз... Вера в него сидела крепко в нас. И психологически это объясняет, почему, вообще говоря, мы упустили этот момент.
Но до тех пор, пока Россия сохраняла стабильность, всякие сполохи на периферии разбивались об этот гранит. Но вот когда Россия заняла другую позицию, другую позицию... тогда понимаете. Поэтому я не хожу на праздники России... Как он называется, этот праздник? День независимости? Независимости от кого?
Мы опоздали с реформированием Союза, но главное опоздание было другое — с реформированием партии. Она из мотора перестройки... нет, мотор — это сильно сказано... но инициатором перестройки она была точно — превратилась в самую настоящую реакционную силу. И я думаю, что, когда я заявил об отставке, у меня был шанс пойти на раскол... но опять же, психологически я не мог этого сделать.
Человек в десятом классе вступил в партию. Вступил сознательно, искренне. Сейчас многие говорят, что они уже в утробе матери были антикоммунистами. Нет, я сознательно вступал в партию. Если бы тогда были другие партии или общественные организации, я не знаю, может, я бы в другой оказался. Но других не было. Человек по натуре я активный, и потенциал надо было реализовывать.
— Были ли у вас в декабре 1991 года иные варианты действий, кроме как просто уйти из Кремля? Варианты сопротивления?
— Вы имеете в виду варианты действий, связанных с насилием? Для меня это неприемлемо. Это противоречило моему кредо. С самого начала я замышлял делать все бескровно. Не получилось все бескровно. Простить нельзя даже одну человеческую жизнь, но, тем не менее, перестройка обошлась без большой крови. И это было первое препятствие, самое главное.
Если бы я себя, не дай бог, уловил на том, что я, чтобы удержать власть, хочу пойти на насилие, не думая и не смущаясь, во что это вылиться может... тогда, я думаю, это был бы уже не Горбачев. И не Союз. Он не нужен, такой Союз.
Но, кроме всего прочего, надо иметь в виду, что мои силы после путча были ослаблены. К этому времени все кадровые назначения — таково было мнение руководителей Госсовета, в него входили президенты союзных республик — я должен был согласовывать с Ельциным. Шапошников уже стал министром обороны. Это были кадры, связанные с Ельциным.
— Многие люди, пережившие кончину Союза, считают, что Беловежские соглашения оформили уже происшедший распад страны, что шансов выжить у Союза все равно не было.
— Сегодня окружение Ельцина, особенно те, кто собрался в Беловежской Пуще, говорят: “Ну что? Мы сделали там доброе дело. Ведь Союз вообще-то разваливался. И с нами могло произойти то, что произошло с Югославией. Мы могли умыться кровью и так далее... Поэтому деваться-то некуда было, вот мы сделали доброе дело”. Они хотят реабилитировать себя перед историей и сегодняшними людьми, которые многие детали не знают. Но это — самая настоящая фальсификация истории. ОНИ РАЗВАЛИВАЛИ СОЮЗ! (говорит он громко). Путчисты и Ельцин — эти края сумасшедшие в этой схватке!
Они врут, они задним числом хотят подкорректировать историю. Я должен это сказать. Это, конечно, их лживая позиция, лживая позиция и обман людей.
Тут много сейчас поднимается тем, и многие хотят подать их вот так... фальсифицированно. Пишут, что Горбачев с Лукьяновым делали все для того, чтобы раскачать союзные республики, в том числе Россию. Пишут, что Горбачев хотел дать большие права всем союзным автономиям, потом сделать их союзными республиками и вообще уравнять с союзными республиками. Я должен сказать, что это вообще глупость. Если вы посмотрите материалы, которые были подготовлены для подписания в августе 1991 года, то все республики, входящие в состав России, Узбекистана, других союзных государств, все, какие есть... они должны были подписывать договор в составе делегаций. Российская делегация включала в себя и высшее руководство России, и представителей тех народов, которые входили в республику.
Сейчас задним числом многие участники тех событий хотят оправдать себя. Хотят найти оправдания, как это делали путчисты, которые сначала каялись, в том числе и такие люди, как Язов и Крючков, которые просили понять их, простить их. Это была у них самокритика: “Мы такие безвредные... Едим рисовые котлетки и занимаемся нравственным совершенствованием”. А потом все они по команде: “Валите все на Горбачева! Чего вы сознаетесь? Валите все на него!” — сменили позиции. Все это доказано. Но никто не хочет возвращаться к доказательствам. Никто не хочет хотя бы почитать материалы следствия.
Вместо этого хотят вторую историю создать. Как академик Фоменко и его соавтор Носовский.
Очень много нагромождений. Люди, участвовавшие в тех событиях, теперь, через десять лет, вспоминают очень много новых фактов, которые на самом деле не имели вообще места. Зачем им это надо? Значит, все они знают, чье кошка сало съела. И на воре шапка горит. Вот это заголовок для интервью.
Сейчас умников много развелось. А вот вы возьмите: накануне партконференции какие дискуссии страстные были... И вышла тогда книга “Иного не дано”. К чему в этой книге призывали Горбачева и тех, кто возглавил реформы? Очеловечить социализм. Сделать социализм с человеческим лицом. Никто дальше этого не шел... Вот почитайте, полистайте! Единицы только что-то другое говорили... Да и я думаю, что сам процесс строительства нового Союза, накапливания и освоения опыта нам бы помог взять все лучшее, что было при Советской власти, не отказываться от того, за что мы миллионами жертв заплатили, не отказываться от достижений, которых мы достигли в науке, в образовании, в культуре и так далее... Разве можно от этого отказываться? Тем более такую плату заплатили!
Что же... Годы идут... Меняется политический лидер... меняются какие-то критерии... И тем не менее, я думаю, к мыслям о Союзе нам еще предстоит возвращаться.