5 октября 2023
Год без ГорбачеваО Горбачеве и перестройке, мире и войне
30 августа 2023-го исполняется год со дня смерти Михаила Сергеевича Горбачева. Пожалуй, первое, что приходит на ум, когда говорят о Горбачеве, – это перестройка. Мы, современники, не можем в полной мере оценить ее значение. Но есть ощущение, что по цивилизационным последствиям для нашей страны она окажется не меньше, чем реформы Петра Великого. Или ответ на них – революция 1917 г. Перестройка – в ряду тех грандиозных событий, которые решающим образом повлияли на жизнь советских людей. Речь, конечно, идет о Великой Отечественной войне и оттепели.
Об антиперестроечных взглядах постсоветских масс
Перестройка – явление многозначное и толковать ее можно по-разному. Но наши люди (подавляющее их большинство) поняли ее как ревизию всего того, чего добился СССР во время и после Второй мировой войны. – Сломался мир, где противостояли друг другу (и друг друга сдерживали) две сверхдержавы и их союзники. Мир, о котором советские лидеры могли бы сказать словами екатерининского канцлера Безбородко: без нашего согласия ни одна пушка в Европе выстрелить не могла. Или повторить за Александром III: пока русский царь удит рыбу, Европа (то есть все – других игроков в мировой политике тогда не было) может подождать.
Каждый советский человек был уверен в мощи и величии государства, за ним стоявшего, и в этой уверенности черпал гордость. Свидетельств тому – масса; вот только одно из них – Юрия Нагибина. Будучи как-то в Норвегии, где его прекрасно встречали, он записал в дневнике: «А все-таки слаб человек без родины… Я это понял по отношению местных людей ко мне. “Пока есть такие люди, как вы, Россия не погибла” – и робкое, искательное заглядывание в глаза. Конечно, тут было личное отношение, я им пришелся по душе, что редко бывает, но мое обаяние хорошо подкреплялось бесстрашной пехотой, мощной артиллерией, танками, авиацией, очень окрепшим флотом и всей термоядерной мощью самого вооруженного в мире государства»(1). Ощущение принадлежности к величию, едва ли не личного участия в судьбах мира грело нашего человека, смиряло с трудностями, глупостями и мерзостями советской жизни. И вот этой опоры больше не было – ни у людей, ни у страны.
Нечто подобное в ХХ веке испытали не только мы. Великобритания и Франция перестали быть великими империями, потеряв колонии. Немцы дважды терпели поражение в борьбе за мировое господство. Во всех случаях империи распадались тяжело, оставляя по себе долгие воспоминания, тягу к реваншу. И у нас ощущение (а у многих – и убеждение), что «перестройка обесценила Победу», видимо, навсегда останется пятном на этом событии. Его не стереть рациональными аргументами: мир меняется, все равновесия и лидерства в нем неустойчивы, постоянно случаются чьи-то падения и возвышения, советская империя – незаметно и неожиданно для обывателя – изжила себя, вопрос был только в том, насколько болезненным окажется ее падение. Для нашего человека все это – не объяснение. СССР не стало больше 30 лет назад, а синдром утраты сверхдержавия только начал по-настоящему работать.
Мир или война – о выборе
Идея перестройки прямо противоположна идее войны. Это совсем не означает нигилистического отношения к Великой Отечественной, ее отрицания как всенародного подвига. Напротив, перестройка по-новому высветила этот подвиг, придала ему новый смысл. Более того, в некотором смысле она была отложенным следствием той главной для страны войны. К победе советских людей вела не только ненависть к врагу, какая-то военная безысходность (убить или умереть), но и непреодолимая тяга к миру, к лучшей жизни: не сытой только, но достойной и свободной. Историческими попытками построить такую жизнь, гуманизировать советский порядок и явились оттепель и перестройка.
Перестройка – против того социального порядка, который имеет своим источником войну, против невероятной милитаризации всех сторон советской жизни (экономики, политики, культуры, быта, человеческих отношений, массового сознания). Она пыталась преодолеть ту склонность, что отчетливо выражена в русской социальности и возобладала в советское время – строить мир как войну. Она была за то, чтобы оставить войну войне и зажить, наконец, миром: минимизировать потенциал агрессии/противостояния в отношениях между людьми, обществом и властью, между странами и народами. Перестройка «настаивала» на том, что недопустимо жить, создавая себе и множа врагов (прежде всего в головах, в воображении), постоянно провоцируя внутренние и внешние конфликты.
Символично: главное перестроечное слово – «консенсус». Неважно, что по-горбачевски оно звучало смешно и даже неубедительно, что сам генеральный секретарь, по партийной привычке, понимал это как ситуацию, когда все соглашаются с ним. Тем самым в советскую общественную жизнь вошла идея согласия – переговоров, компромиссов, соглашений. Что подразумевало наличие во власти и в обществе оппонентов, разных взглядов, разных мнений, естественность разномыслия, противоречий, дискуссий. А также предполагало за человеком не колебания вместе с линией партии и не стерильность мысли, страх, равнодушие, но позицию, которую он может отстаивать. И ему за это ничего не будет. Это было перестроечным открытием: за не генеральную (возможно, даже и не партийную, «идеологически невыдержанную») точку зрения, высказанную публично, не сажают, не поражают в правах. С этого в СССР началась политика.
Не случайно именно тогда, в перестройку, настоящий бум пережили два направления социально-гуманитарного знания: культурология и политология. Культурология, по существу, должна была вытеснить из науки (заместить) марксистско-ленинский подход, основанный на идее классовой борьбы. Вместо взгляда на мир, где все построено на борьбе/войне, она предлагала идею преодоления социальных конфликтов через культуру, в рамках культуры. Тот же импульс несла в себе и политология: в ее основе – стремление решать проблемы общества с помощью «социальной инженерии», а не насилием. Вообще, перестроечное время не столько «точное» и «естественное», сколько «гуманитарное». Именно этого – гуманитарных знаний, подходов, образа мыслей – стране остро не хватало. Перестройка и продвигала общество и власть в этом направлении.
В конечным счете, главным перестроечным предложением был мир. Спрос на эту идею в нашем народе оказался на удивление недолговечным.
О Горбачеве и горбачевцах
Когда это слово – перестройка – только зазвучало, только еще входило в советский словарь, большинство населения СССР вовсе не было против перемен. В значительной степени это – реакция на время, когда кремлевская политика обратилась в ритуально-похоронное действо. Но запустили процесс, конечно же, немногие. Перестройка, как когда-то Отечественная, а затем и оттепель, выдвинула на первый план лучших – мобилизовала то лучшее, что было в народе. Масштабу задач, которые решаются в такие исторические моменты (умереть за Родину, сломить чудовищно-преступное в системе, заставить ее служить человеку), соответствуют именно они. И вот что символично: перестройка – в значительной степени дело рук тех, для кого война была не экранным или литературным образом, не художественным впечатлением, а жизненным опытом. Едва ли не главным в жизни. Экзистенциальным.
Одни (как Яковлев, Черняев, Шахназаров, Арбатов) принадлежали к военному поколению, других (Бурлацкий, Примаков и проч.) война задела в более или менее сознательном возрасте. В середине 1980-х наиболее здоровой, здравомыслящей и (потому) либеральной части советской партийной элиты, воспитанной в войне и войной, представился последний шанс реализоваться. Они остро это сознавали: за плечами были обманутые послевоенные надежды, вдруг свернутая оттепель, брежневский период, который сейчас признается самым большим советским достижением, а в начале 1980-х казался невыносимым(2). И они, люди войны, всю жизнь пытавшиеся обрести мир, этот шанс не упустили. Попытались строить жизнь страны на нормальной, здоровой основе, избавиться от того, что ее калечило десятилетиями: «кто не с нами, тот против нас», «вечно на бой завет – нету других забот» и т.п.
А шанс этот появился так, как это только и было возможно в советской системе: на вершине власти оказался человек, решивший даровать Отечеству свободу. Выбор для русского властного персонификатора странный, а для советского и вовсе немыслимый. Конечно, нечто подобное случалось в нашей истории: Александр II – царь–Освободитель. Но его решение хотя бы можно объяснить тяжелейшим поражением в Крымской (роковой Крым) войне, когда Россия по существу выпала из европейской политики. А здесь: СССР – одна из двух мировых сверхдержав, под нами – пол-Европы, в стране – тишина, а сам «освободитель» – совершенно партийный, номенклатурный, вырос в руководителя в застойные времена, генсеком стал в результате борьбы и сговора в «высших эшелонах».
О причинах такого внешне никак не мотивированного «срыва» написаны тома; каких только объяснений там нет. Реже всего говорят о том, что действительно не часто встречается в политике (а в советской и вовсе не имело места): об идеализме. В Михаиле Сергеевиче Горбачеве, при всех его лукавстве, порой даже и фальшивости, многословии, было идеалистическое начало. Или, говоря иначе: человечное, человеческое. Он, действительно, думал о людях. Люди и в самом деле не были для него «расходным материалом», отвлеченной величиной, неразличимой из-за кремлевской стены массой, как практически для всех советских вождей. Это о нем – шукшинское: «я пришел дать вам волю».
И о жизни по «демократическим советским принципам» Горбачев говорил всерьез. Оттого вызывал у слушавших какую-то неловкость, как те персонажи – экранные (вроде героини Л. Ахеджаковой из «Гаража») и реальные (А.Д. Сахаров), которых советский человек иначе, как убогих, не воспринимал. Корни же идеализма последнего советского генсека – в ушибленности жизнью в военной и послевоенной советской деревне с ее беспросветной тяжестью, нищетой. Он несколько раз говорил в своих интервью (вскользь, не акцентируя), что его желание «дать людям облегчение» – оттуда. Оно – не интеллигентско-интеллектуальное, умозрительное, вычитанное из книжек, а бессознательно-сострадательное, выстраданное. Как «тоже пострадавший», он понимал и не забыл.
Эти его далекие детские впечатления поразительным образом оставили свой отпечаток на перестройке. Она действительно была за то, чтобы пересмотреть принципы советского существования – в пользу человека(3). И на этой ценностной основе (помните горбачевский рефрен, своего рода заклинание: «общечеловеческие ценности») интегрироваться в мир (открыться), войти в современность – в научно-техническом, информационном, социальном, экономическом и прочих отношениях. Ориентир перестройки был социал-демократический, ревизионистский (в лучшем смысле этого слова) – речь шла о ревизии «реального», эсэсэсровского социализма, о переходе от этой «отсталой» формы к социализму гуманному, демократическому(4). Это и был курс на разрядку – мировоззренческую, экономическую, политическую. Который утверждал, что война – худший способ защиты национальных интересов, поражение человека и человеческого в его сущностных поисках.
***
Да, перестройка, была разной. И по качеству исполнения, безусловно, оказалась много хуже замысла. Но сейчас (именно сейчас, особенно сейчас) важно другое.
В истории каждого народа иногда случаются моменты выбора –морального, этического, даже эстетического. Попытки разобраться с собой, в себе. Чтобы подстроить/подправить систему своих морально-этических координат, оценить с новых позиций достижения, ошибки, перспективы. Иначе он не может быть творческой исторической силой, способной к развитию. Таким моментом, как это теперь ясно, и была горбачевская перестройка. Сегодняшний день со всей очевидностью демонстрирует, как мы (народ) распорядились этой возможностью. А ведь другой такой может и не представиться.
(Можно также послушать комментарии И.Глебовой к своей статье в программе “Дилетант» - https://www.youtube.com/watch?v=UWmiNYBv49E Прим.ред.)
(1) Нагибин Ю. Дневник. – М.: Изд-во Книжный сад, 1996
(2) Ф. Бурлацкий замечал, что брежневский режим законсервировал бедность и развратил сознание огромной массы людей, что если это считается «золотым веком», то печальна судьба такой страны (Бурлацкий Ф. Вожди и советники: О Хрущеве, Андропове и не только о них… М.: Изд-во полит. лит-ры, 1990. С. 299). Иначе говоря, «застой» есть декорация социального спада, хотя и теперь еще принимается за апогей стабильности и благополучия.
(3) Об этом – тот же Бурлацкий: «Сейчас, пожалуй, нет страны в мире, которая в большей мере нуждалась бы в реформации и реформаторах. И в большей мере заслужила это своими неисчислимыми страданиями» (Бурлацкий Ф. Вожди и советники: О Хрущеве, Андропове и не только о них… М.: Изд-во полит. лит-ры, 1990. С. 371).
(4)В его основах – «личные права, национальный суверенитет, гарантия обездоленным слоям, открытое общество, сбросившее с себя вериги несвободы, изоляции, исключительности, общество, возвращающееся в мировую цивилизацию»; «многопартийность в политике, смешанная собственность в экономике, свободное состязание различных направлений в культуре» (вновь Бурлацкий – с. 372). |
|
XXI век станет либо веком тотального обострения смертоносного кризиса, либо же веком морального очищения и духовного выздоровления человечества. Его всестороннего возрождения. Убежден, все мы – все разумные политические силы, все духовные и идейные течения, все конфессии – призваны содействовать этому переходу, победе человечности и справедливости. Тому, чтобы XXI век стал веком возрождения, веком Человека.
|
English |
