Оригинальным был сам замысел такого собрания, порывавший с закостеневшим порядком вещей.

Первые за советские годы свободные (почти), альтернативные выборы в высшие органы власти (26 марта) дали поразительные результаты: 30 секретарей обкомов и крайкомов были забаллотированы, не считая десятков других партийных, государственных и военных чинов. Выборы и само содержание съезда несли в себе, пока в скрытом виде, близкую перспективу ликвидации монополии КПСС на власть…

 

Необычным и смелым было решение транслировать Съезд в прямом эфире TВ, что превращало его в своего рода всенародное «вече». Съезд стал торжеством гласности. Важнейшим актом Съезда было принятие по докладу Горбачева постановления «Об основных направлениях внутренней и внешней политики СССР». Тем самым принципы этой политики закреплялись законодательно. И пока еще не все удалось затоптать.

 

В самой конструкции Съезда народных депутатов СССР как нового высшего органа власти и в его работе отразились назревшие проблемы и противоречия трансформации союзного государства. Съезд призван был заложить институциональную основу демократизации общества и государства и одновременно стать крупным шагом в преобразовании унитарного государства в действительно демократическую федерацию. Такая форма верховной власти, как Съезд народных депутатов, непосредственно избираемых в республиках, должна была повысить их статус, их голос в Союзе…

Съезд положил начало российскому парламентаризму. Вместе с тем он закрепил принципиально новое положение СССР в Международном сообществе.

 

Первый Съезд народных депутатов СССР, при всех его слабостях, непоследовательности, недоделках и необязательности многих выводов и последствий, заслуживает того, чтобы быть оцененным как попытка прорыва к новому качеству развития страны. Она несла в себе исторический шанс — становления системы народовластия и народоправства…

 

 Устранение двух основополагающих признаков могущества и авторитета Советского государства (диктаторский державный монолит и претенциозный идеологический статус) ставили под вопрос само существование СССР как имперской державы.

 

В перестроечной атмосфере, ослабившей унитаристские колодки, национальные противоречия вырвались наружу и скоро приобрели угрожающий для Союза характер. Идеи большей и даже полной независимости расползались по республикам. Апрельские события в Тбилиси подлили масла в огонь разгоравшихся на национальной почве конфликтов. Лидировала в сепаратизме Прибалтика. Приближалось 50-летие советско-германского договора 1939 года, и всплыла тайна о секретных протоколах. В мае Верховные Советы Литвы и Эстонии потребовали признать договор 1939 года незаконным с момента его подписания; к ним вскоре присоединилась Латвия. Верховный Совет Литвы принял Декларацию о государственном суверенитете республики. Ни решения запоздалого пленума ЦК КПСС по национальному вопросу (сентябрь 1989 г.), ни постановление Второго съезда народных депутатов СССР по договору 1939 года (декабрь) уже не могли разрядить обстановку. В повестку дня встал вопрос о новом Союзном договоре.

 

Подъем национализма во многих местах советской державы имел свои причины. Но болезненно-лихорадочный, истеричный и русофобский характер придали ему республиканские «элиты», действовавшие отнюдь небескорыстно. Само же вторжение национального фактора в судьбы страны было неизбежным и неотвратимым: «советская империя» к концу ХХ столетия становилась анахронизмом.

Это сказалось и на самой российской нации, на ее самоощущении. Великороссам и всем обрусевшим или близким к ним народам предстояло переосмыслить свою идентичность, свое положение в мире. Русскую нацию настиг социальнопсихологический кризис. Он проявил себя в ходе перестройки, особенно остро — в 1989 году.

Мог ли Союз — за очень короткий в той ситуации срок — обрести какое-то совершенно новое обличье, иную форму и совсем другое содержание, — об этом спорить будут долго. Но произошло то, что произошло…

 

 В этот критический момент — в 1989 году — перестройка получила коварный удар в спину со стороны тех, кто был до того ее опорой и глашатаем — со стороны самой политически активной части интеллигенции. Она, как Есенин, «задрав штаны», «в коммунизм», ринулась в открытые ворота к перестроечной свободе. Но, как уже не раз с ней случалось в России, не выдержала, ударилась в панику.

 

Сыграв свою незаменимо огромную роль в начале перестройки, интеллигенция сама же помогла ее сорвать. Пресса в ее руках напоминала стихию безбрежной безответственности, сеяла смуту в умах и раздор в обществе. Критицизм превращался в бесшабашное, злобно-сенсационное критиканство, разносное и оскорбительное, «желтое».

 

Злоупотребив гласностью, новоявленные идеологи рванули, как тогда говорили, в «радикальном» направлении, понося перестроечную власть за то — как это у Пастернака, — «что дважды два не сразу сто». В публицистическом цунами быстро был разрушен идеологический стержень советского строя — марксизм-ленинизм, выполнявший роль «государственной религии». А взамен — вакуум, который стал быстро заполняться капиталистической начинкой: никакой другой в наличии не было: — социал-демократическая была основательно затоптана в СССР за 70 лет.

 

Мало того — «прорабы перестройки» пошли в услужение к Ельцину, некоторые из них переродились в интеллектуальную обслугу режима Путина. Сказалась релятивистская мораль, взращенная советской системой, и крепостнический инстинкт отдаваться тому, кто выдает себя за более сильного или обещает быть таковым.

 

Недовольством в массах воспользовалась номенклатура. Разгром «Нины Андреевой» не ликвидировал самого этого «явления». Напротив, угроза потери властных полномочий и должностных привилегий после ХIХ партконференции резко усилила и ожесточила сопротивление с КПСС’овского фланга. А озлобленная часть бывшей перестроечной интеллигенции de-facto примкнула к этой номенклатурной оппозиции. Образовался разношерстный, но мощный политический фронт против лидера перестройки, на ком она фактически к этому времени только и держалась…

 

Попытка прорыва к новому качеству существования страны не получила должного продолжения. Она не реализовала всего того, что содержалось в замысле прорыва. И поэтому не последовало коренной перемены в национальном самосознании, необходимой для критической самооценки и самоорганизации общества на иных цивилизационных принципах.

 

Расширение пространства свободы получилось, но не произошло перелома на «трансцендентном» уровне. Общечеловеческие ценности, провозглашенные Горбачевым, порвавшие путы государственной идеологии, не пустили корней, не закрепились даже в узком, политико-демократическом, смысле. Тем более не стали они социально нравственной доминантой перехода страны в ХХI век.

 

А потребность в этом уже постучалась в двери Истории. Кризис не только «советского социализма», а и отдаленные сполохи системного кризиса всего мирового состояния приближали человечество к катарсису, к такому выходу в будущее, который можно сравнить разве с появлением христианства — в ответ на кризис античного мира.

Перестройка усложнила и структуру, и образ жизни. Но сложность, «по определению», провоцирует реакцию, которая всегда стремится к упрощению системы. В нашем случае реакция воспользовалась свободой…

 

 За годы после распада СССР появилось немало претензий к Горбачеву, обвинений в его адрес и еще больше рекомендаций — как бы ему следовало поступать. Они подчас противоречат друг другу, и многие, что называется, не valable, а по-русски, «не в ту степь», уводят в сторону от сути дела.

 

Речь ведь шла о движении истории на ее великом переломе, когда в ее мощном потоке, хлынувшем через сорванную с заржавелых «заклепок» плотину, оценки «правильно-неправильно» превращаются в частности. Тем более, что — как теперь-то уж хорошо видно, и это отмечают многие исследователи — процесс перемен в СССР приобрел в 1989 году «автономный», практически неуправляемый характер, обнаружил уже иную логику движения.

 

Содержание исторического подвига Горбачева многообразно. Но в нем есть две главные, обобщающие ипостаси. Они-то и сомкнулись в 1989 году:

 

1) ликвидация тоталитаризма в одной из определявших

ход истории сверхдержав, заодно снятие неопределенности в ее принадлежности то ли к Европе, то ли к Азии, то ли к ним обеим;

 

2) прекращение загонявшей мировой процесс в тупик конфронтации двух систем.

И то, и другое к концу ХХ века вписывалось в общую логику цивилизационного процесса. Ни сам Горбачев, ни кто другой не могли предвидеть всех последствий подготовленного им прорыва в будущее.