Никто не ожидал от ХХ съезда чего-то необычного. Рядовой съезд. Правда, первый после смерти Сталина съезд. На XIX он еще сам произнес речь, а этот был первый после его смерти.

 

Съезд уже почти закончился, и вдруг в партбюро (а я был в это время преподавателем МГУ на истфаке) меня вызвали и сказали, что я попал в квоту, которую распределили по партийным организациям, скорее всего, только по Москве, потому что это был экспромт хрущевский. Представители организаций приглашались на этот съезд. И я попал в квоту. Почему я попал, понять можно. Я после войны вернулся в университет, окончил его, защитил диплом, защитил кандидатскую диссертацию, бывший фронтовик.

 

Явился я в Кремль. Сейчас этого зала уже нет — зала Большого Кремлевского дворца. Это была такая кишка длинная. А в конце кишки был балкон. Вот на этот балкон и явились приглашенные. Я был в одном из последних рядов.

 

Хрущев начал свой доклад без всяких предварительных уведомлений. Я обратил внимание: справа и слева сидели незнакомые люди. Они как-то посмурнели, и зал замолк. Услышать можно было, как муха пролетает. Потому что того, что он стал говорить, никто не ожидал.

 

Я должен сказать, только поймите меня правильно, я не бахвалюсь: у меня никогда не было симпатии к Сталину — со школьных времен, с тех самых пор, как я его увидел на трибуне с докладом о конституции в 1936 году, у меня возникла активная интеллигентская антипатия. И помню, когда мы вышли из клуба Станкина рядом с нашей школой (а нас заставили с экрана слушать его речь целиком), я сказал своему другу Вадиму: «Какой-то несимпатичный у нас вождь». Не буду перечислять другие случаи, но у меня устойчивая антипатия была к нему. И для меня не было неожиданным, что от него происходили такие страшные вещи. Хотя семья моя не пострадала, все эти репрессии я пережил в школе через моих друзей, приятелей, некоторых самих загребли. Я не очень понимал, что происходит, но я не верил ни одному слову этих самых шумных процессов. А Бухарина даже пытался защищать перед директрисой, только она меня заткнула. Во всяком случае, для меня это не было неожиданным потрясением.

 

Кончился доклад. Люди молчаливо, сумрачно спускались с этих больших лестниц. Расходились по домам молча. В гардеробе, пока разбирали пальто, не слышал ни одного голоса. Люди были угнетены. Они не могли понять, что это такое и как вообще теперь все воспринимать.

 

Я решил поехать домой к своей университетской подруге. Ее мать и ее отчим были «старыми большевиками». Коммунисты времен Гражданской войны и участники Гражданской войны. Мама была уже профессором Тимирязевской академии. А отец — инженер на каком-то крупном заводе. Вот я и поехал к ним и стал им все рассказывать буквально по свежим впечатлениям. Прошло всего несколько часов, как я это услышал из уст нашего Первого секретаря (по тем временам он так назывался).

 

Они были удивлены, но не потрясены. Я обнаружил в них отсутствие какой-либо жалости к тому, что они потеряли ту ясность, которая была. Она уже размывалась основательно за три года после смерти Сталина. Культа такого, какой был при нем и еще несколько месяцев, после вмешательства Берии, закрытия «дела врачей», после того, как стали возвращаться репрессированные из ГУЛАГа, такого нагнетания культа уже не было. А что касается родителей моей подруги, то они довольно цинично относились к Сталину в это время. Они любопытствовали, уточняющие вопросы задавали. Спрашивали, как я собираюсь на это реагировать. Вот это был первый опыт — какое произвело впечатление на людей то, что говорил Хрущев.

 

Что касается университета, все знали о его докладе. Это неправда, что доклад был секретный. По распоряжению Хрущева его доклад зачитывался на открытых партийных собраниях в присутствии беспартийных. Почему-то об этом умалчивают. Почему-то считают, что доклад был закрытый. Действительно, его потом закрыли. Но первые дни, первые недели доклад Хрущева по всей стране (не какой-то протокол, а стенограмму!) зачитывали на открытых партийных собраниях. Миллионы советских людей узнали все то, что наговорил на ХХ съезде Хрущев.

 

Как я вообще оцениваю это событие?

 

Я считаю, что если бы Хрущев сделал только это — нанес удар по культу личности, разоблачил преступления Сталина — он уже вошел бы в историю и заслужил память потомков. Я думаю, если бы он не сразу после съезда, а попозже ушел (надо было еще разгромить эту так называемую «антипартийную группу» Молотова, Маленкова, Кагановича плюс Ворошилова и примкнувшего к ним Шепилова)… Я бы на его месте посчитал, что дело сделано и надо самому уходить. Он этого не сделал и потом выставил себя в довольно комическом виде «кукурузника», и прочие разные вещи… А надо было уйти. Может быть, даже покаяться перед народом за свое соучастие в преступлениях Сталина. А соучастие это было, безусловно. Надо было уйти и дать стране отдышаться, опомниться.

 

К заслугам этого времени и Хрущева я отнес бы оттепель, которая началась еще до ХХ съезда, но после ХХ съезда уже расцвела пышным цветом. Для меня как интеллигента было очень важно это раскрепощение литературы, поэзии, раскрепощение культуры. И — если не свобода слова, то ослабление репрессивного характера нашей политики и идеологии. Но Хрущев не довел дело до конца. Он разоблачил Сталина, но не разоблачал сталинизм и не посягал на сталинизм как на идеологию и политику. И репрессивный характер строя остался. Конечно, не в таком виде, как при Сталине и некоторое время после него, но репрессивный характер строя остался и политически, и в особенности идеологически, потому что идеология была репрессивной и при Хрущеве, и при Брежневе. И на совести Хрущева венгерский погром 1956 года, на его совести Берлинская стена…

 

Правда, он с Кеннеди не допустил начала мировой войны, спасибо ему! Он просто испугался по-человечески. И, по крайней мере в демагогии, в словесах, мирное сосуществование уже не рассматривалось как продолжение классовой борьбы на международной арене, как это было до ХХ съезда. И, конечно, определенная разрядка во внешних отношениях произошла. И слава богу, и тоже — спасибо за это Хрущеву! Потом — Брежневу, который связал себя с мирной политикой. Но это уже другая история.

 

Я думаю, что после смерти Сталина борьба наверху очень сильная была. И я думаю, никто бы не отважился поступить так, как поступил Хрущев. Может быть, за исключением Берии. Но при победе Берии, а такое могло произойти, конечно, все остальные наши вожди очень опасались, что их могут скрутить в бараний рог. Победа Берии привела бы к очень серьезным последствиям, если не к повторению Гражданской войны, потому что Россия второго грузинского диктатора не выдержала бы. А Берия тянул к этому. Хотя был культурней Сталина, но слишком запятнал себя репрессиями и до войны, и во время войны, и особенно после войны — связанными с космополитизмом и так далее.

 

Я считаю, что ХХ съезд — это, конечно, переломное событие в нашем развитии. Потому что мы жили во внутренней тюрьме. И уничтожение ГУЛАГа — тоже заслуга Хрущева, и большая заслуга. Оно сняло ту атмосферу страха, в которой жил наш народ тогда. Я считаю, что в этом смысле ХХ съезд — это был крутой поворот.

 

Хотя для того, чтобы покончить со сталинизмом (до сих пор не покончили со сталинизмом!), требовались гораздо более решительные усилия. А на сталинизм на протяжении 20 лет после смерти Сталина никто не посягал. Первый, кто это сделал, — не Андропов, а Горбачев.