Едва ли в истории ХХ столетия можно найти политический проект, который вызывал бы столько споров и диаметрально противоположных оценок, как горбачевская перестройка. Такая разноголосица выглядит вполне естественной, поскольку перестройка, как масштабное явление мировой политики, напрямую затронула многообразные интересы самых различных социальных, политических, профессиональных групп, а также государств и их объединений по всему земному шару. Совокупность всех этих интересов, по определению, нельзя было свести к какому-либо консенсусу. Но даже если попытаться взглянуть на перестройку с точки зрения ее формальных результатов, максимально абстрагируясь от многочисленных партикулярных пристрастий, то и в этом случае обнаружатся различия, никак несводимые к общему знаменателю.

 

 

Перестройка завершила «короткий», по определению британского историка Эрика Хобсбаума, ХХ век[1], хронологические рамки которого в решающей степени были обусловлены существованием советского социализма. Создатели этого проекта попытались круто повернуть историю человечества и за короткое время создать на нашей планете общество всеобщего социального равенства, воспитать идеального нового человека, который и стал бы строителем «рая на земле». Политически минувший век начался с мировой войны, важнейшим итогом которой и стало появление советского проекта. А завершилось столетие его свертыванием, ибо царства равенства, справедливости и свободы, как и идеального человека, не получилось. Советский социализм, распространившийся на протяжении ХХ века на треть нашей планеты, был основан на экономическом и политическом принуждении и монопольной, несменяемой власти. К концу столетия стало понятно, что он проигрывает соревнование современному капитализму, сумевшему реализовать огромную социальную энергетику, которая базируется на принципах свободы и конкуренции. Однако поскольку советский социализм был оснащен ядерным оружием, сцементирован жестким политическим каркасом, не допускавшим никакого не санкционированного сверху действия, то заставить его уйти с исторической сцены путем какого-либо влияния извне оказалось в принципе невозможным. Только изменения советской системы изнутри, осуществленные перестройкой в самой могущественной стране, в сердце социалистического мира, позволили человечеству избавиться от устаревшей модели. Население земного шара получило уникальный шанс отказаться от жизни в условиях социальных порядков, в основе которых лежит систематическое насилие в политике и экономике. Теперь мы знаем: воспользовались этим шансом далеко не все, а лишь меньшая часть человечества, представленная главным образом странами и народами Центральной и Восточной Европы. Остальные предпочли, в той или иной степени, в разных формах сохранить принуждение и сопутствующие ему монополии и олигополии в качестве фундамента своего социального уклада. Следует подчеркнуть: это был их выбор. Перестройка дала миру шанс двинуться вперед – и в этом одно из ее бесспорных достижений.

 

Но при этом перестройка не достигла своих главных целей – прежде всего в стране, в которой была задумана. Более того, сама эта страна – Советский Союз – в процессе начатых перестройкой изменений перестала существовать. А реалии государств, образовавшихся на обломках СССР, оказались далекими от замыслов тех, кто инициировал перестройку. Вместо широкого развития предпринимательской инициативы снизу, восторжествовало доминирование в экономике либо крупных государственных компаний, либо олигархических групп, контролирующих власть. Вместо равного для всех доступа к достижениям образования, здравоохранения, культуры, выравнивания стартовых условий для продвижения по социальной лестнице, возникли новые сословные общества, в которых власть и богатство, а с ними и доступ к возможностям, открываемым современной цивилизацией, остаются привилегией узких групп новых элит, фактически уже передаваемой по наследству. Вместо демократии как «организованной неопределенности»[2], при которой постоянно соревнуются разные политические проекты будущего, а само оно представляется открытым и вариативным, началось воспроизводство одних и тех же политических реалий, определяемых интересами практически несменяемых элит, которые стремятся лишь к сохранению собственного господства. Вместо баланса ветвей власти и их равноправного сотрудничества, произошло фактическое восстановление неразделенной власти.

 

Не достигла перестройка своих целей и в плане кардинального изменения принципов сосуществования государств и народов на нашей планете. Безъядерный мир, основанный на ненасилии[3], так и не возник. Спустя 30 лет после начала перестройки война по-прежнему рассматривается многими акторами мировой политики как более надежный инструмент реализации своих интересов, чем диалог и переговоры. Угроза конфликта с применением ядерного оружия не снята. Более того, она даже усиливается по мере того, как возникает реальная перспектива доступа к ядерному оружию со стороны международных террористических групп.

 

Диаметрально разные оценки перестройки зачастую отражают идейный водораздел, всегда возникающий в переломные моменты истории между сторонниками и противниками перемен. Ведь многие, причем не только в нашей стране, по-прежнему воспринимают перестройку как конец привычного, понятного, хорошо структурированного и управляемого мира и переход к эпохе неопределенности и хаоса. А в глазах других, несмотря на ошибки, допущенные перестройкой, и ее незавершенность, она и сейчас предстает «началом всех начал», открывшим дорогу новому миропорядку, контуры которого еще только предстоит определить.

 

 

Но при рассмотрении исторического значения перестройки может быть использован и иной подход. Как видно из краткого предшествующего обзора, противоположность оценок перестройки во многом проистекает из стремления рассмотреть ее в плане соответствия результатов первоначальным замыслам. Такой ракурс не только порождает полярность взглядов, но одновременно и предоставляет возможность проанализировать (при желании, конечно) значение этого крупного политического явления мировой истории ХХ века в двух планах: в короткой и более отдаленной исторической перспективе. Первый подход предлагает обратить внимание на ту часть наследия перестройки, которая уже изменила страну и мир и уже утвердилась, поскольку ее включение в практику является объективной потребностью, – причем не важно, осознается ли это большинством общества или лишь отдельными продвинутыми группами. Второй подход нацелен на то, чтобы попытаться понять, в каких сущностных вопросах национальной и мировой политики перестройка опередила свое время.

 

Что касается перестроечного проекта «социализма с человеческим лицом», по-видимому, очень близкого знаменитой модели «шведского социализма» середины минувшего века, то он не реализовался ни в одной из стран на пространстве бывшего Советского Союза. Возможно, к моменту начала перестройки историческое время для такого рода начинаний уже безвозвратно ушло. Ведь в тогдашнем мире, особенно в его развитой части, доминировали идеи неолиберализма. Возможно, что-то подобное можно было осуществить в масштабах большой страны с огромными ресурсами, каковой являлся прежний Советский Союз, – на более мелких «площадках» этот проект шансов не имел. Впрочем, все это только догадки. История, как известно, не любит сослагательного наклонения.

 

Перестройка кардинально изменила шкалу приоритетов политического развития на пространстве бывшего СССР. Новые принципы организации политического порядка – альтернативные выборы, политический и идейный плюрализм, сменяемость властей, верховенство права – перестали восприниматься как что-то чужеродное, «иное», почерпнутое из другого, «буржуазного», мира. Многие страны, включая Россию, даже попытались внедрить эти принципы на практике. Получилось далеко не все и не у всех. Например, даже те постсоветские государства, которые в подтверждение безальтернативности своего демократического выбора избрали курс на европейскую интеграцию, не всегда смогли закрепить в своей государственной практике независимое правосудие, эффективно противостоять коррупции и защищать права своих граждан, сделать массовое политические участие неотъемлемой чертой политической жизни. Это касается в первую очередь Молдовы и Украины, в меньшей степени Грузии.

 

«Электоральная демократия» в этих государствах не стала прорывом в новое качество политики, не открыла перед ними путь к созданию развитых демократических обществ. Такого рода плюрализм Том Карозерс метко назвал «бесплодным»[4]. Откроет ли он дорогу к созданию развитых демократий? Вопрос остается открытым.

Другие страны, в том числе и Россия, попробовав себя на ниве демократического строительства, быстро разочаровались в этом пути и начали поиски основ современного политического порядка в своеобразной эклектике старых традиций, советского прошлого, которое многие граждане еще хорошо помнят, и идей, вошедших в жизнь вместе с рыночным укладом. Но в то же время нигде в новых независимых государствах правящие круги на официальном уровне не отказались от демократического проекта как в принципе не соответствующего национальным интересам и культурно-цивилизационному укладу той или иной страны. При этом, однако, постсоветские правители, формально декларируя верность провозглашенной перестройкой идее продвижения к демократическому устройству, вносят в нее важные содержательные уточнения. Если демократия, то непременно либо «управляемая», либо «национальная». А если плюрализм, то в рамках «принятой стратегии развития страны» или же «патриотического курса».

 

На протяжении столетий своей истории Россия с ее монархическим устройством была централизованным государством. В социалистическую эпоху централизация достигла апогея, хотя официально Советский Союз и его крупнейшая республика РСФСР считались федерациями. Перестройка в качестве единственно реалистичной альтернативы организации политического пространства и государственного устройства в такой огромной стране предложила переход к федерализму. И это было послание не только Советскому Союзу, а затем и постсоветской России, но и остальному миру; точнее, многосоставным государствам, отличающимся разнообразием экономических, культурных и географических условий, этнического и конфессионального состава населения. Россия так и не смогла воспринять федеративную модель, хотя в 1990-е годы нередко предпринимались сумбурные и бессистемные попытки переустроить государство на принципах федерализма.

 

Но это не означает, что наследие перестройки в данном вопросе оказалось бесплодным. Напротив, весь опыт страны в начале XXI века указывает на то, что устойчивость и сбалансированность ее развития может быть обеспечена только в условиях федеративной формы организации политического пространства. И в этом смысле, несмотря на то, что внедрение в политическую практику федеративных отношений не является вопросом текущей повестки дня, на более отдаленную перспективу федерализм по-прежнему остается важнейшим ориентиром для развития российской государственности.

 

 

Перестройка стала еще одной (можно спорить, какой по счету) попыткой изменения алгоритма отечественной истории. На протяжении многих веков история России развивалась в парадигме колебаний от жестко централизованного государства, в котором власть довлеет над обществом, представляя собой не зависящую от него силу, к фрагментации страны, дезорганизации социальной жизни, беспорядку и хаосу. В этой парадигме только государство в лице единодержавной власти выступало единственным двигателем исторического прогресса, задавало смысл и цели развития. Выдающийся русский историк Николай Карамзин был по существу первым, кто еще в начале XIX века описал такую конфигурацию отечественной истории[5]. Обществу в этой схеме всегда отводилась роль лишь послушного объекта управления, оно и организовывалось, и направлялось сверху.

 

Позднее предпринимались немногочисленные попытки изменить этот алгоритм, предполагавшие посредством реформирования общественной системы создать такие условия, когда альтернативой властному доминированию выступают не хаос и не фрагментация, а организованное общество как самостоятельный автономный актор, от которого в решающей степени зависит выбор траектории исторического развития страны. Под их влиянием постепенно менялась и роль власти: из самодостаточного и стоящего над обществом института она превращалась в подконтрольную ему структуру. Первая такая попытка была осуществлена в годы Великих реформ 1860–1870-х годов в период царствования Александра II. После отмены крепостного права были заложены основы обособленной от государства частнокапиталистической экономики, создано независимое правосудие, введена автономия университетов, возникло местное самоуправление. Однако в результате политического кризиса конца 1870-х – начала 1880-х годов и убийства императора Александра многие из начатых реформ были свернуты, а исторический процесс вернулся к традиционной схеме, при которой самодержавная власть доминирует над обществом. Вторая попытка была связана с русской революцией 1905–1907 годов, результатами которой стали возникновение российского парламентаризма и многопартийности, политически независимой от правительства прессы, создание класса свободных земледельцев, что было чрезвычайно важно для аграрной страны. Для успешной реализации этой попытки не хватило времени. Мировая война, последующий политический кризис и кровавая революция прервали процесс социальных изменений. И вскоре захватившие власть большевики вернули российскую историю в привычное русло[6].

 

По размаху перестройка была самой масштабной попыткой смены парадигмы отечественной истории. Начавшись как «революция сверху», она была нацелена на развертывание низовой гражданской, предпринимательской, политической инициативы, на превращение массовых общественных слоев в творцов исторического процесса. Рассчитывая на социальное творчество снизу, перестройка предполагала проведение радикального обновления политических и социальных институтов, создание свободного рынка, введение политического и идейного плюрализма, строительство правового государства. И предпосылки для успеха этого проекта представлялись куда более зрелыми, чем в предыдущих попытках. Прежде всего к 1980-м годам в бывшем Советском Союзе сформировался многочисленный протосредний класс. Он был образован и хотел перемен, которые открыли бы ему новые возможности для самореализации и социальные лифты. Казалось, что для успеха перестройки достаточно отказаться от практики архаичных запретов, регулировавших все сферы жизни, ввести свободу слова и информационную открытость, разрешить предпринимательскую активность. Но реализация этих мер не смогла обеспечить успеха перестройки. Результатом трансформационных изменений в России стал государственный капитализм с доминирующей неразделенной властью во главе.

 

 

Ученые будут еще долго спорить о причинах неудачи перестройки как политического проекта. Многое, очевидно, станет понятно позднее, спустя десятилетия, когда она в полном смысле станет Историей. Но уже сейчас можно назвать два фактора, упоминание которых поможет извлечь важные уроки для будущего. Во-первых, в Советском Союзе к 1980-м годам возникло развитое общество потребления, но не сформировалось гражданское общество. Поэтому массы людей оказались не готовыми к долгой и напряженной борьбе за свои права и, столкнувшись с первыми экономическими трудностями, сосредоточились на стратегиях индивидуального выживания и адаптации к изменившейся жизни. Это позволило номенклатуре приспособить рыночные реформы к своим корпоративным интересам и придать дальнейшим изменениям такой алгоритм, который предопределил характер развития страны во все последующие годы и способствовал консолидации власти и ресурсов на одном полюсе общественной системы. Во-вторых, политической и социально-экономической революции, которой, несомненно, являлась советская перестройка, в отличие от стран Центральной и Восточной Европы, не предшествовала «революция ценностей». Большая часть населения бывшего СССР смотрела на демократию лишь как на инструмент быстрого и радикального повышения своего материального благосостояния. Когда стало понятно, что прямой связи, дающей скорый эффект, между демократизацией и ростом благосостояния нет, привлекательность демократических порядков поблекла. А вакуума в политической жизни не бывает. Возникшую пустоту быстро заполнили иные институты и отношения. Поэтому, если политическое наследие перестройки в этой части когда-то окажется востребованным, то успех демократических изменений будет в решающей степени зависеть от уровня развитости гражданского общества и укорененности в его сознании либеральных ценностей и установок рационального, рыночного поведения, предполагающего прежде всего личную ответственность гражданина за принятые им решения.

 

В сфере международных отношений перестройка выдвинула идею радикального изменения всей мировой политики на основе принципов диалога, самоопределения, равенства, ненасилия, отказа от ядерного оружия. Вместо привычной картины мира, разделенного на враждующие военно-политические блоки, в качестве альтернативы для мировой политики было предложено «новое мышление», основанное на представлении о нашей планете как о едином целом с общими глобальными проблемами, которые можно решить только совместными усилиями всех государств и народов земли. Советский Союз при Горбачеве не только пытался предложить мировому сообществу идеи «нового мышления», но прежде всего реализовывал их в собственной политике. Так, в этот период была прекращена «холодная война» между СССР и США, началось существенное сокращение ядерных потенциалов. Мир в итоге реально стал более безопасным. Советский Союз перестал навязывать странам Центральной и Восточной Европы, являвшимся его союзниками по Варшавскому договору, свою общественно-политическую модель. СССР отказался от поддержки правивших в этих государствах коммунистических режимов; их народы получили возможность самоопределения и выбрали в качестве ориентиров своего развития создание демократических обществ со свободной рыночной экономикой и возвращение в «Большую Европу». В «третьем мире» Советский Союз также перестал поддерживать страны так называемой «социалистической ориентации», в результате чего в политике и этой группы государств начались глубокие сдвиги.

 

Однако после распада СССР радикальное обновление мировой политики на новых принципах остановилось. В возникшем в 1990-е годы однополярном мире, где доминировали США, принципы равенства, самоопределения, диалога и ненасилия были отодвинуты на второй план. Со временем в моду в мировой политике снова стали входить диктат и использование военной силы. Мало что изменилось и в начале XXI века, когда однополярность стала слабеть, но контуры нового миропорядка так и не обозначились. Впрочем, такая картина вовсе не свидетельствует о том, что попытка перестройки изменить систему международных отношений потерпела поражение. Судя по всему, идеи перестройки просто обогнали свое время. Думается, что по мере усиления неуправляемости мировой системы и укрепления многовекторности в политике большинства государств будет становиться все более очевидной и бесплодность попыток упорядочить мир, опираясь лишь на экономическое, политическое или иное давление, подкрепляемое полновесным применением военной силы. А это значит, что через какое-то время, может быть, уже скоро, «новое мышление», конечно же, в обновленной версии, а с ним и наследие перестройки, снова будет востребовано.

 

 

Неприкосновенный запас, № 6, 2016

 

---

[1] См.: Хобсбаум Э. Эпоха крайностей: короткий двадцатый век (1914 – 1991). М.: Независимая газета, 2004.

[2] Przeworski A. Democracy and the Market: Political and Economic Reforms in Eastern Europe and Latin America. Cambridge: Cambridge University Press, 1991. P. 13.

[3] Подробнее об этом говорится в одном из основополагающих внешнеполитических документов перестройки – Делийской декларации о принципах свободного от ядерного оружия и ненасильственного мира (Нью-Дели, 27 ноября 1986 года). См.: Сборник международных договоров СССР. Вып. XLII. М.: Международные отношения, 1988 (http://ppt.ru/newstext.phtml?id=31713).

[4] Карозерс Т. Конец парадигмы транзита // Политическая наука. 2003. № 2. С. 50–51.

[5] См.: Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России // Литературная учеба. 1988. № 4. С. 97–143.

[6] Хрущевскую «оттепель» вряд ли можно отнести к полновесным попыткам смены алгоритма нашей истории, поскольку она затронула главным образом сферу идеологии и культуры. Никаких новых институтов и организованных общественных сил в результате «оттепели» не возникло.