Ольга Здравомыслова: Безусловно, то был прорыв, но, чтобы принять это, перестройку необходимо рассматривать в контексте всей истории СССР. Доперестроечное советское общество было «обществом потерянных целей»: оно исчерпало себя и по существу утратило проект желаемого завтра. Возможности развиваться стремительно сокращались. Поэтому перестройка стала героической попыткой вывести общество из оцепенения и придать ему динамизм, раскрыв новый горизонт будущего.

 

 

О.З.: Я не могу согласиться с такой формулировкой. Да, происходящее сегодня действительно заставляет вспомнить о двух ключевых периодах советской истории – брежневском и сталинском. Но это отнюдь не повторение опыта Советского Союза. Мы пребываем в абсолютно ином времени, которое началось после того, как перестройка перекрыла пути для воспроизводства советской тоталитарной модели. Устояла бы эта модель, если бы в 1985 году генеральным секретарем ЦК КПСС избрали, например, Виктора Гришина или Григория Романова? По моему мнению, едва ли; в таком случае прощание с коммунизмом оказалось бы более трагичным или даже катастрофичным, но оно все равно состоялось бы. Советский период закончился навсегда, мы живем сегодня в принципиально иной реальности. Но здесь надо различать две вещи: политически перестройка потерпела поражение, Горбачев об этом не раз говорил, но исторически – совсем наоборот. Исторически перестройка победила, потому что, в конечном счете, она прервала нить преемственности с советской авторитарной моделью.

 

 

О.З.: Основными выгодоприобретателями оказались выходцы из комсомольской номенклатуры, а также из второго или третьего эшелона партийной элиты. Бизнесмены, которые сколотили свои капиталы в 1990-е годы, как правило, уже при советской власти располагали широкими связями внутри системы – им и прежде жилось неплохо. Цинично делая карьеру при коммунистах, вполне можно было преуспевать и позже, в 1990-е и 2000-е. Однако было бы несправедливо назвать выигравшими от перестройки только эти группы. Известно, что советская система сделала лишними многих людей из среды интеллигенции – они были обречены на внешнюю или внутреннюю эмиграцию. Поэтому с полным основанием можно считать результатом перестройки и то, что в 1990-е годы либеральные свободы и открытость миру позволили части российских интеллигентов использовать новые возможности общения, образования, исследований.

 

Сейчас, однако, я хотела бы говорить не об этом, а о поколении карьеристов, которых условно можно назвать «семидесятниками». Представьте себе их положение после начала перестройки: они, худо или бедно, карабкаются наверх, не смущая себя размышлениями о морали и ценностях, успевают достичь довольно многого (хотя хочется, разумеется, большего), и вдруг привычные и понятные им правила игры рушатся. Естественно, наступает шок, но, оправившись от него, они вдруг понимают, что перестройка, в которой мы с вами видели прорыв к свободе, может быть использована как возможность личного обогащения и карьерного возвышения. Они успешно работают над этим, прибирая к рукам финансовые активы, чиновничьи должности и, наконец, властные позиции самого высокого уровня. Закрепившись, они сворачивают перестроечные процессы: хотя на протяжении 1990-х демократическая риторика еще сохранялась, мы, по выражению Горбачева, «теряли демократическую альтернативу». После 1991 года этот процесс постепенно набирал темпы, а в 2000-х он приобрел фундаментальный размах.

 

 

О.З.: Я сказала бы, что современное российское общество надо считать результатом не перестроечного проекта, а того, что его осуществление было насильственно прервано. Отсюда незрелость, неопределенность и неустойчивость тех форм, которые в итоге появились на свет. Если же задать вопрос «Что такое нынешняя российская государственность – реакция на перестройку или перестройка, остановленная на полпути?», то можно ответить так: в середине 1980-х в СССР действительно начались процессы демократизации, но сложившиеся в итоге институты, демократические по форме, имеют довольно причудливое и по сути авторитарно-консервативное содержание. Впрочем, история, в том числе и советская, не раз показывала, что «от имени демократии» порой выступали совсем не демократические лидеры. Незавершенность перестройки, безусловно, влияет на отношение к ней, демонстрируемое российским обществом сегодня. С одной стороны, перестройка как идея не была понята до конца, разобраться в ней мешали страх и смятение, рожденные обрушением привычного мира. Перестроечные процессы не были похожи на «хрестоматийную» революцию, но по сути это была самая настоящая революция: резко менялись прежние представления, социальный уклад и образ жизни конкретных людей. Общество становилось открытым, и это уже само по себе было революционным явлением. С другой стороны, перестройка, запустившая глубокие преобразования в самых разных сферах, покончившая с «холодной войной», оборвалась одновременно с распадом страны. Одна из самых главных современных аберраций состоит в том, что перестройку сводят именно к распаду Советского Союза, видя в нем ее логический итог.

 

 

О.З.: Это не так. Крах СССР был результатом срыва перестроечного проекта и непосредственно предшествовавшей ему попытки государственного переворота, предпринятой в августе 1991 года. Путч был организован конкретными людьми, занимавшими высокие государственные посты. Возможно, они видели себя патриотами и государственниками, но при этом их всерьез беспокоило и собственное карьерное будущее. Организованный ими путч сорвал перестройку, сначала торпедировав подписание нового Союзного договора, а потом открыв возможность для Беловежских соглашений, которые подвели черту под существованием СССР.

 

 

О.З.: По поводу «нерешительности Горбачева» – совсем не согласна. Сам Горбачев не раз говорил, что ему была свойственна излишняя самоуверенность. Во всяком случае он явно недооценил способность своего ближайшего окружения накануне подписания нового Союзного договора пойти на крайне опасную и, с его точки зрения, безумную авантюру. Горбачев знал, что против него сплотились серьезные силы, но полагал, что успеет предпринять такие политические шаги, которые сделают невозможными открытое выступление этих сил и их победу. Именно с этой целью был проведен референдум о сохранении Советского Союза: Горбачев действовал, опираясь на разум и право, а свободное всенародное волеизъявление – мощнейший правовой механизм. Возможно, он недооценивал свое окружение еще в одном отношении: партийную элиту уже давно поразил глубокий моральный и психологический распад – она стала малодушной и ненадежной. Известно, что Горбачева не раз предупреждали об опасности государственного переворота – об этом пишут в своих воспоминаниях, в частности, Эдуард Шеварднадзе, Александр Яковлев, тогдашний американский посол в СССР Джек Мэтлок. Но энергичное противодействие подобной угрозе предполагало изоляцию наиболее явных противников, неминуемый «взрыв» внутри партии и весьма вероятное столкновение противоборствующих сил с участием населения. Горбачев и его сторонники в руководстве страны всеми силами старались избежать этого. Между тем становился все более явным раскол в элите и в обществе, в том числе среди интеллигенции, которая вначале с энтузиазмом поддерживала перестройку. По мере ухудшения экономической ситуации неуклонно снижалась массовая поддержка реформаторского курса. В конечном счете, именно неспособность подавляющего большинства представителей советской и партийной элиты предпочесть общественное благо интересам собственного выживания сыграла в судьбе перестройки роковую роль. А когда в стране начались столкновения на национальной почве, республиканские элиты использовали их, чтобы добиться полноты политического и экономического господства ценой распада СССР.

 

 

О.З.: Да, это верно. Но я хотела бы обратить внимание еще и на то, что мощным раздражителем для сторонников ГКЧП оказалась политика «нового мышления», завершившая «холодную войну». «Новое мышление» отвергалось той частью партийной элиты, которая была связана с военно-промышленным комплексом. Им всюду мерещились враги, а страна, по их убеждению, существовала во вражеском окружении. Раньше такой феномен называли «оборонным сознанием» – то было мировосприятие людей, воспитанных в закрытом, милитаризованном обществе: в отсутствие «неприятеля» они просто не понимают, как им действовать. Размышляя о судьбе перестройки, мы зачастую этой стороны недооцениваем. Между тем стремление воспроизводить и генерировать чрезвычайные ситуации всегда оставалось особенностью советского режима. И в этом отношении особенно настораживает апелляция к «оборонному сознанию» в нынешней России.

 

 

О.З.: Перестройка обозначила проблемы, без решения которых наше общество не может развиваться, – чем дольше мы откладываем и тянем время, тем тяжелее их решать. Тем более, что современный мир не только крайне сложен, но и перегружен неопределенностью и рисками. Поэтому цена отсрочки может оказаться слишком высокой: нельзя полностью исключить и того, что из-за промедления, нагромождения нерешенных проблем встанет вопрос о сохранении самой России. Как мне кажется, одной из главных задач, обозначенных перестройкой, стала задача просвещения советского (российского) общества: ведь без просвещенных граждан не бывает модернизации. Сейчас же фактически в нашей стране набирает силу антипросветительская тенденция, просвещение подменяется пропагандой – и это очень опасно. Может случиться так, что, когда придется всерьез решать задачи модернизации, новым реформаторам будет не на кого опереться.

 

 

О.З.: Со временем негативные последствия отложенной модернизации будут сказываться на российском населении все более болезненно. Система жизнеобеспечения, в которую вплетены медицина, образование, жилищно-коммунальный комплекс, работает все хуже, и перемены в этом тренде пока не просматриваются. Поэтому проведение реформ, по идее, отвечало бы интересам широких слоев российских граждан. Но, говоря об этом, не стоит забывать, что в нынешней России реализация любой программы модернизации может стать крайне болезненной, поскольку слишком много времени уже упущено. Удастся ли его наверстать? На кого можно будет опереться в этом процессе? Сейчас сложно сказать что-то определенное о настроениях в политической элите, но вполне допустимо, на мой взгляд, говорить о 15% образованного населения, часть которого уже заявляла на площадях и улицах больших городов о гражданском достоинстве, стремлении к честным выборам, демократии, свободной от коррупции государственности. Это, кстати, немалая доля: возможно, это даже больше, чем численность активных сторонников перестройки в 1980-е годы. Хотя не будем забывать, что в тот период у нас была совершенно иная структура общества.

 

 

О.З.: Подобное невозможно сейчас представить. Не секрет, что в российской политической элите немало тех, кто тайно или открыто выступал и выступает против Горбачева и перестройки. В то же время в российской элите есть и те, кто видит 1990-е годы простым продолжением перестройки. Наконец, имеются и такие, кто рассматривает перестройку как романтический, непродуманный проект – часть революционного советского прошлого. Одновременно широко распространяется и упорно поддерживается ложь о якобы целенаправленном разрушении страны в перестроечные годы. Грубо используется тот факт, что массовое сознание не склонно к рефлексии, но зато всегда готово искать «виноватых». До сих пор многие болезненно переживают распад СССР. Людям кажется, что именно из-за перестройки распалась огромная страна, а Россия больше никогда не станет «великой державой», какой был СССР. Нынешние власти поощряют это увлечение, поскольку СССР остается для них олицетворением мощи и силы – главных, с их точки зрения, качеств любой власти. Однако это не отменяет бесспорного и очевидного факта: если бы не перестройка, Советский Союз закончил бы свое существование в жестокой межнациональной войне, поскольку напряжение десятилетиями подавляемых внутренних конфликтов к середине 1980-х было чрезвычайно высоким. Именно благодаря перестройке распад СССР произошел мирно. Так что вопрос о наследии и наследниках перестройки труден и очень важен; я уверена, что от того, насколько осмысленно и честно мы сумеем на него ответить, во многом зависит будущее России.

 

 

О.З.: Скорее всего нам суждено увидеть что-то другое. Перестройка была мирной революцией, она развивалась как эволюционный процесс. Возобновить и продолжить ее после 1993 года, после расстрела парламента, было практически невозможно.

 

 

О.З.: Я еще добавила бы в этот ряд условно демократические выборы 1996 года. Перестройку неверно называть (хотя иногда ее именно так и называют) элитарной революцией. Тем не менее то была революция, начатая «сверху», причем ее инициировал конкретный человек – лидер государства, который прошел все ступени советской партийной карьеры и самостоятельно пришел к идее преобразований. У него были соратники, и вначале была массовая поддержка населения. Как мне представляется, сегодня такая модель «революции сверху» маловероятна. Похоже, что время для таких революций в России прошло, и на новой волне преобразований инициатива будет принадлежать уже обществу, а не власти. Кстати, «революции снизу» тоже бывают мирными. Если движителем станет просвещенная, продвинутая часть российского общества, которая сумеет сформировать комплекс идей, способный привлечь людей и дать им перспективу, то это будет уже не мифическая «перестройка-2», но настоящие демократические преобразования, генетически и исторически связанные с горбачевской перестройкой.

 

«НЗ»: Остается только набраться терпения.

 

О.З.: Да.