Франсуаза Саган о Михаиле Горбачеве: «Макиавелли соединился здесь с Дон Кихотом»

Зоя ЕРОШОК, обозреватель «Новой газеты»

Абсолютно случайно нашла у Франсуазы Саган два эссе о Горбачеве. Одно написано в 1989 году, другое в 1993-м. (Сборник эссе «От всей души», «ЭКСМО». 2008)

^{Фото: Анна Артемьева / «Новая»}

Оказалось, мало того что никто из моих друзей-знакомых не читал этих эссе, так и сам Михаил Сергеевич понятия не имел об их существовании. Странно, подумала я, ну ладно, переведены они на русский язык совсем недавно, и второе эссе вышло в свет на французском, когда Горбачев был уже в отставке, но первое же Саган опубликовала при Горбачеве — начальнике советской страны, хотя бы в качестве подхалимажа мог кто-нибудь поставить в известность Михаила Сергеевича, тем более что в возлюбленном отечестве его тогда хаили со страшной силой, а Саган написала так нежно, так восхищенно, однако то ли подхалимаж к тому времени совсем закончился, то ли просто проглядели сагановские эссе…

Впрочем, у нас и сегодня те, кто ненавидит Горбачева, всегда находят возможность, время и место об этом во все горло прокричать, а тем, кто его любит, — или вообще слова не дают, или самим признаваться в своей любви как-то неловко, что ли…

А вот Саган просто так, без всякого подходящего повода и случая сказала то, что сказала. Открыто, не таясь, ни на кого не оглядываясь, сильно и мощно.

Это не романтическая биография Горбачева. И не тот жанр, в котором великие люди состоят при собственных изречениях. В этих двух сагановских эссе нет собственно слов Горбачева. Нельзя сказать, что это такой Горбачев, какой он есть в жизни. Это видение, понимание Горбачева лично Саган. Но это-то и интересно. Саган удалось рассказать о Горбачеве не сентиментально, но сердечно.

Свободный человек, когда терпит поражение, никого не винит. Кто-то очень точно сказал, что человек свободный тем и отличается от человека порабощенного, что в случае катастрофы, неудачи, несчастья никогда не винит обстоятельства или другого человека — он винит только самого себя.

Так вот: Горбачев — свободный человек. Во всяком случае, точно им стал. Горбачев никого не винит в том, что потерял свой высокий пост. И смерть Раисы Максимовны для него неизмеримо большее горе, чем отставка.
А у нас в наших несчастьях всегда кто-нибудь другой виноват, не мы.

Что касается перестройки, это мы оказались не на уровне замысла. Мы, а не Горбачев. Плохо ему помогали.
Главная страсть человека — быть, исполниться, состояться. Иначе человек отбрасывается в сферу исторического бессилия взрывоопасной «немоготы». Кажется, это то, что сегодня происходит с нами.

Горбачев вводил заново иерархию ценностей, отречение от которых угрожает человечеству безумием. Агрессивно одноцветное советское общество (в целом, не только на уровне отдельных людей) не способно было это признать. А мы?

Обратите внимание на два соображения Саган в ее эссе о Горбачеве: о «родстве через страхи» и о том, что он оказался «слишком неожиданно нормальным человеком». Горбачев всегда был и остается слишком неожиданно нормальным человеком. Для политика это — за пределами отчаяния. Политики вообще избегают быть людьми. А тем более — нормальными человеками, а тем более слишком неожиданно нормальными…

И еще в одном совсем маленьком сагановском абзаце: и про амбиции и гуманизм Горбачева, и про разгневанных и затаившихся соратников, и про смирившийся и затаившийся народ…

Звучит очень по-сегодняшнему, да?

Только вот с гуманизмом нынче большая напряженка.

Особенно в связи с войной на юго-востоке Украины и убийством Бориса Немцова.

Франсуаза Саган 

Горбачев. «В любимчиках у истории ходят лишь победители»

1989 год

...Прежде всего это человек, который смог взять самую труднодоступную власть (потому что в России власть — дело опасное), а это подразумевало незаметность, ведь в этой стране любое своеобразие, любое выделение из общей массы могло стать роковым. И все же было необходимо, чтобы его покорность и преданность — в области политики — заметили тогдашние воротилы, к тому же в нужный момент. Это испытание требовало хладнокровия, скрытности, ловкости — если угодно, всех качеств, необходимых для классического карьериста. Но не карьеризм двигал этим человеком, во всяком случае, не он один. Ведь первейший рефлекс человека, который достиг вершины, проведя до этого 30 лет жизни в ее предгорьях, утвердиться наверху, обустроится и — добившись наконец того, чего желал сильнее всего на свете, — воспользоваться своим новым положением. Вариантов тут нет или, вернее, не было до Горбачева, который, едва завладев подобной властью, поставил ее на карту, под угрозу — да так быстро и последовательно — во имя свободы и человеческого достоинства. Это было не в духе Макиавелли, или же Макиавелли соединился здесь с Дон Кихотом. Причем Дон Кихот был достаточно безумен, чтобы сознательно пойти на это невозможное пари...

Читать текст полностью. 

Октябрь 1993 года

...Есть все же некоторые шансы на то, что вначале умолчание, а затем клевета не смогут запятнать навечно его личность и его участь, не докажут нам, что Горбачев, убежденный сталинист, затем фанатик, рядящийся в демократические перья, все время своего правления пускал пыль в глаза всему миру, а главное, одурачил русских под предлогом их освобождения. (О божественное одурачивание, такое редкое в наши времена!) Может быть, все-таки теперь, когда из этого человека с веселой улыбкой и живыми глазами пытаются сделать неуклюжего карьериста или буйнопомешанного, когда знаменитое родимое пятно, виднеющееся из-под шляпы, становится стигматом его вероломства, хоть кто-нибудь из нас, устав от приговоров без суда и суда без защитников, — вспомним, с каким изумлением, облегчением и восхищением мы смотрели на этого человека. Этот человек, для которого путешествие в Нью-Йорк или в Париж было обычным восьмичасовым или трехчасовым полетом, вернул России ее место в наших сердцах и ее место на географической карте, восстановив географию прошлого: расстояние от Парижа вновь стало 4 тысячи километров. Конечно, слишком много для Бальзака и пани Ганской, когда они были в разлуке, слишком много для Наполеона после Березины, но совсем немного для Тургенева, жившего на две столицы, и для Троцкого, нашедшего прибежище, как и все студенты и вольнодумцы того времени, в Париже.