Со счастьем не всё так просто. Где-то в Германии меня уже однажды точно так же спрашивали: «Вы счастливый человек?»

 

 

Я часто думал об этом разговоре. И мне стало ясно – я не должен быть неблагодарным. Наоборот. Ведь мне выпало осуществить важные перемены в нашей огромной стране.

 

 

 

Моя семья была вместе со мной в раскалённом котле Перестройки. Ей пришлось вытерпеть страшное. Для Раисы, моей супруги, это оказалось слишком.

 

Это самая тяжёлая для меня потеря.

 

 

По сей день я чувствую себя виноватым в её смерти. Я думаю об этом каждый день. О том, что я не смог её спасти. Она всегда была со мной, всё терпела. Она отдала всё для моего успеха и для моей карьеры. Я должен был её защитить, я должен был защитить всю семью. Но в какой-то момент у Раисы не хватило сил.

 

 

«Всё было напрасно», - говорила она. Когда я приходил с работы домой, она иногда сидела на балконе. На столе лежали горы газет, полных критики в мой адрес и в адрес моей политики. И на неё нападали. Вот она сидела и читала, и читала, и читала. Я ее спрашивал: «Зачем ты это делаешь? Ведь это всего лишь политика». Однако она была в отчаянии: «Столько грязи! Они оскорбляют нас!» В какой-то момент она этого больше не выдержала.

 

 

Мы тогда полетели к специалистам в Мюнстер. Ей было так плохо, что мы не знали, сможет ли она вообще доехать до клиники. Я боялся, что мы потеряем её в дороге. И тогда буквально потоком пошли письма. Корзинами. Не сотни, а тысячи писем. В российской газете «Известия» появилась статья «Леди Достоинство». Я прочитал ей эту статью. Тогда она сказала фразу, которая запомнилась мне навсегда: «Неужели я действительно должна умереть, чтобы люди мне поверили?»

 

Возможно, это было действительно так.

 

 

На соломе, в чулане нашей крестьянской хаты. Это ей рассказала бабушка. Мои родители - крестьяне. В нашей «хижине» было четыре помещения, одно из них для скота. Жизнь крестьян в то время почти не отличалась от времен крепостничества. Я сам двадцать лет почти не выезжал за пределы родного села. Когда я впервые приехал в Москву, это был шок. Город, шум, ночью светло как днем. Толпы людей.

 

 

В 1933, мне было два года. В селе Привольном от голода умер почти каждый второй. В семье моего деда Андрея было шестеро детей, в том числе мой отец. Трое из них умерли.

Когда пришла весна, посевного зерна уже не осталось. Дед Андрей в колхоз не вступал, оставался «единоличником». Но и он обязан был, по постановлению правительства, выполнять «план по севу». А чем сеять? И дед Андрей был осужден за невыполнение плана посевной. Было объявлено – «за саботаж». Он был сослан на лесоповал в Сибирь. Ему повезло, он выжил.

 

 

Да. А ведь он, дед Пантелей, был председателем колхоза. Он верил в советскую власть. Но его вдруг обвинили в том, что он троцкист. В сталинские времена это рассматривалось как опасное преступление. И сразу к нам перестали заходить соседи, а если кто всё же осмеливался, то только ночью. Дом на карантине. Дом врага народа!

 

 

Его приговорили к расстрелу. Но приговор не был приведён в исполнение. Изменились политические обстоятельства. Лишь один-единственный раз он как-то рассказал об этом за столом. После этого – никогда. Его никто и не спрашивал. Ни у нас, ни в других семьях. Так всё покрывалось завесой «большого молчания». Спустя десятилетия - я уже был президентом Советского Союза - я попросил принести мне протоколы его ареста из архива КГБ. 14 месяцев его допрашивали. Пытали, но он не признал никакой вины. Я был восхищён его стойкостью, потрясён его судьбой.

 

 

Мы ведь верили в Сталина, в советскую власть. Мы верили, что она нас спасла! Мы были в этом убеждены. Вот что делают идеологии с людьми, особенно с детьми.

 

 

Как-то, я был ещё мал, мой дед Пантелей взял меня с собой в соседнюю деревню – поселение русских немцев. Там, в лавке продавали пряники в форме зайцев и медведей, покрытые толстым слоем белой сахарной глазури. Пряники были очень вкусными. Тогда я впервые узнал, что есть люди, которых называют немцами. И сразу же решил, что это хорошие люди.

 

 

Когда началась война, мне было десять лет. У нас в Привольном не было радио, прискакал всадник и сообщил: «Война!»

Мы только что пережили годы коллективизации, сталинские чистки. У нас впервые появилась надежда. Жизнь стала налаживаться. Можно было даже купить простую обувь, ситец и мыло.

 

 

Мы, дети, думали: «Красная армия этим фашистам покажет!» Отец ушел на фронт, мать вынуждена была принудительно трудиться при немцах. Поползли слухи о массовых расстрелах в соседних городах. Мы слышали, что под городом Минеральные Воды на Кавказе были расстреляны десятки тысяч людей, большинство из них – евреи.

Из Краснодара пришла страшная новость об автомобилях, в которых людей умерщвляли газом.

 

Эти машины называли у нас «душегубками». Потом пошли слухи о предстоящей карательной акции в нашей деревне. Хотели расправиться с семьями коммунистов. Было ясно, что наша семья пострадает в числе первых.

 

 

Мать решила спрятать меня на расположенной неподалеку свиноферме. Мы отправились туда ночью. Кругом была грязь. Была распутица, слякоть, кромешная тьма. Думаю, я и сегодня нашёл бы это здание фермы с закрытыми глазами. Но тогда мы заблудились. Нас охватила паника. Вдруг разразилась гроза. При свете молний стало видно: ферма - прямо перед нами.

 

 

Всего несколько дней. Карательная акция была назначена на 26 января 1943 года. Но уже 21 января немцы стали спешно отступать. Это и спасло нас.

 

 

Всё было разрушено. Не было ни машин, ни скота, ни посевных семян. Опять голод. Нас спас мешок кукурузы, который мать несколько недель спустя смогла выменять на Кубани на пару сапог и костюм отца.

 

 

В 1945 году, уже после окончания войны. Отец, как и другие, продолжал еще служить в армии. По делам он оказался в командировке неподалеку от наших мест. Ему разрешили отлучиться, чтобы повидаться с нами. Помню, я сидел во дворе, что-то чинил. Вдруг он появился. Мы не виделись четыре года. Он был в форме с орденами. Я сильно подрос, был очень худой. Одежда вся износилась. У нас ведь ничего не было, мы сами вынуждены были прясть и ткать материю. Сандалии я делал себе из грубой кожи скота. В таком виде я предстал перед ним. Мы бросились друг к другу, обнялись. Мне врезались в память его слова: «Довоевались!»

 

После той войны прошло много десятилетий.

 

 

Да, и это тоже было непросто. Всем нам очень трудно было перешагнуть через старые предрассудки и двинуться навстречу друг другу.

 

Мы научились доверять друг другу. Сегодня мы – друзья. С другими западными политиками тоже было иметь дело нелегко. И тогда, и позднее.

 

 

Некоторые западные политики с большой охотой объявляли себя победителями в «холодной войне». Как будто окончание «холодной войны» - это их заслуга, да и германское воссоединение было возможно и без России.

 

В конце 70-х – начале 80-х годов обстановка становилась все хуже, трудно себе представить тогдашнее состояние страны. Мы существовали в такой системе, где Генеральный секретарь обладал огромной властью, он шел вторым – сразу после господа Бога. Но и Брежнев, и члены Политбюро были старые и больные и работать в полную силу не могли.

 

 

В ту пору сменилось четыре Генеральных секретаря за четыре года. Они умирали один за другим. Какой-то театр абсурда. Сейчас такое почти невозможно вообразить.

 

 

Причиной такого положения была, прежде всего, гонка вооружений, связанные с ней колоссальные затраты. До 40 процентов государственного бюджета шло в то время на военные расходы. Производительность труда на Западе была втрое выше, чем у нас, а в сельском хозяйстве – в пять раз. В разгар лета не удавалось обеспечить Москву овощами и фруктами, не хватало транспорта и складских мощностей.

 

Таковы были лишь некоторые штрихи положения в экономике. Потом последовал шок. Чернобыль.

 

Я осознал тогда, насколько изношена наша техника. И как обстоят у нас дела с наукой. Политбюро получало информацию слишком медленно, да и она была недостоверной и неполной. Президент Академии наук нам сказал: против облучения достаточно принять спиртного и выспаться. Какой цинизм! Стало очевидно: система прогнила. Насквозь!

 

А потом произошло к тому же падение цен на нефть. Наши валютные доходы за очень короткое время уменьшились на две трети.

 

Крайне трудное положение стало очевидным. Но инерция прошлого была сильна. Каждый, кто хотел что-то изменить, наталкивался на стену. Дело было в системе. Надо было менять систему.

 

 

Вначале я верил, что удастся сплотить вокруг себя людей, готовых к реформам, и вместе с ними приступить к переменам. Народ, благодаря гласности, то есть, открытости, обретет свободу и активно поддержит Перестройку. Гласность означала для нас, что мы должны сказать народу правду о положении в нашей стране и в мире. Я был убежден, что новое поколение сумеет эту косную систему преобразовать мирным путем, преодолеть ее. Это было ошибочное предположение. Силы вчерашнего дня усилили противодействие. Стал нарастать процесс торможения Перестройки.

 

Мне надо было действовать более решительно. То, что мы уже в скором времени утратили ту поддержку, которую народ оказывал Перестройке, стало моей самой большой неудачей. Сегодня я это понимаю. Но я  ведь тоже человек, как и все другие.

 

В какой-то момент мы уже не могли удержать процесс. Нельзя было ни в коем случае допустить, чтобы наступил хаос. Главной задачей было продвинуться до такого рубежа, чтобы стал уже невозможным поворот вспять, к старой системе, к системе Сталина. И, главное, нельзя было допустить кровопролития! Исключить кровопролитие или возможность развязывания гражданской войны – такова была моя высшая заповедь.

Я исходил из того, что для осуществления Перестройки потребуются годы, целое поколение людей,  может быть даже и не одно.

 

Скажу откровенно: иногда возникало впечатление, что кое-кто на Западе хочет обвести нас вокруг пальца. А, может быть, они,  на самом деле, никогда мне по-настоящему не доверяли. Вероятно, с их точки зрения я отстаивал не те идеалы: я был для них чересчур социалистом. Но я твердо решил действовать честно и откровенно. Лгать я не хотел. А без доверия мало что можно добиться.

 

Это было в Лондоне во время моей встречи с «Большой семеркой»..

 

Тогда мы рассчитывали, что получим кредиты на 30 миллиардов, но – тщетно.

 

Коль тогда промолчал.

 

Мне порой казалось, что некоторые, скрывая радость, тайно потирали руки, когда видели, в каком трудном положении оказалась наша страна. Но ведь правда в другом: наша страна распахнула двери, и мир после этого переменился! Наша политика, направленная на разоружение, вместе с США, заложила основу для окончания «холодной войны»! И, добавлю, для воссоединения Германии.

 

Дома.

 

Нет, да в этом и не было необходимости. Подробности я узнал рано утром на следующий день. Наша позиция была ясна с самого начала – неважно, какие возгласы раздавались по этому поводу. Мы понимали: в Европе уже невозможно жить с расколом Германии, с этой бомбой замедленного действия. Я понимал, что русские и немцы должны примириться. Я понимал, что нужно простить друг друга.

 

Да. Я простил. Мы были убеждены, что воссоединение немцев служит интересам всех. Даже, несмотря на то, что Великобритания и Франция поначалу выступали против. Да и у нас кое-кто придерживался мнения, что, мол, надо из немцев выжать как можно больше денег. Это же смешно!

 

Я был очень измотан. Но не надо бы мне тогда уезжать в отпуск. Еще хуже было другое: предательство людей, которых, как я считал, я хорошо знал. Как же я в них обманулся…

 

 

Вероятно, у нее случился микроинсульт. Она потеряла речь, правая рука была парализована.

 

Я должен был отвезти жену домой. Никто не знал, в каком состоянии она находится на самом деле. Чуть позднее у нее произошло кровоизлияние обоих глаз, потом возникла депрессия, все сразу. Она слишком тяжело перенесла все происшедшее.

 

 Да. Было 52 письма, которые мы писали друг другу,  - письма нашей юности. Чужие не должны вторгнуться в нашу жизнь, - говорила она. Я тоже сжег 25 блокнотов со служебными записями.

 

Дома мы не имели полной уверенности. И, как оказалось, сомнения были не напрасны.  Когда в 1992 году мы выезжали из президентской квартиры, были обнаружены подслушивающие устройства. Ими была начинена вся квартира. Квартира президента Советского Союза!

 

Это был подлый человек. И он торопил события…

 

Во всяком случае, мне пришлось в 24 часа освободить нашу квартиру и резиденцию президента. Я был лишен иммунитета, мне запретили публичные выступления. Я стал невыездным. Из-за этого едва не сорвалась поездка и на похороны моего друга Вилли Брандта.

 

Нынешние правители прибегают к обману и авторитарным действиям.

 

Да. Но, несмотря на все это, - диктатуры в России больше уже не будет.

 

Мы сделали то, что необходимо было сделать: мы сделали людей свободными.

Назад пути нет. Россия будет свободной страной.

 

Мы с Арнольдом познакомились очень давно на известной телепередаче с Томасом Готтшальком. Позднее мы с ним подружились.

 

Об одном кинопроекте.

 

Может быть. Сценария, правда, пока нет. Но есть замысел, первые идеи. Шварценеггер мог бы выступить в роли продюсера.