Павел Палажченко: «Существование имитационной демократии невозможно без согласия большинства общества»

Одним из главных слов прошедшего года было слово «оппозиция». Но можно ли вообще сейчас говорить о наличии в стране оппозиции в общепринятом смысле? Как мне кажется, к нынешней российской ситуации это слово неприменимо.

Оппозиция — часть демократической системы. Партии или коалиции, составляющие оппозицию, претендуют на власть и знают, что на следующих выборах они имеют шансы прийти к власти. Это знают и те, кто находится у власти. Непреложность этого факта, его признание всеми — коренное отличие демократической системы от того, что сложилось у нас в стране.

Российскую систему называют имитационно-демократической. В этом названии важнее, безусловно, первый компонент. Российская власть не может не декларировать демократию как сущность или по крайней мере цель российской политики — здесь у нее просто нет выбора. Но представить себе демократию, которая не гарантирует сохранения того, что она имеет, российская элита тоже не в состоянии.

Но дело не только в нашей элите. Существование имитационной демократии невозможно без согласия большинства общества. И такое согласие было налицо и в 90-е гг., и в нулевые — менялся лишь состав большинства. На протяжении первого 10-летия истории новой России оно включало в себя элитную интеллигенцию, демократически настроенных жителей больших городов и в меньшей степени бюрократический слой и тех, кого у нас принято называть «народом», т. е. пассивную часть населения страны, пенсионеров, людей физического труда, маргиналов. Их согласие на имитацию демократии было скорее инерционным и апатичным.

Борис Ельцин в первые годы своего правления ориентировался, условно говоря, на демократов, но постепенно вынужден был все больше учитывать мнение и интересы государственной бюрократии, в том числе силовой. Аналогичной была эволюция Владимира Путина, но произошла она гораздо быстрее и в других условиях: у власти появились финансовые возможности платить за лояльность гораздо больше, чем прежде. На выборах 2004 г. базовый электорат Путина уже не демократы первого призыва, хотя по инерции и за неимением лучшего они тоже скрепя сердце его поддерживали.

Во второй половине нулевых имитация демократии достигает своего пика. В условиях экономического роста власть и население занимаются имитацией демократических процедур в полном согласии и гармонии. Необходимости в масштабных фальсификациях итогов выборов у власти нет. При этом суть демократических процедур — конкуренция и выработка социально-экономической политики на основе альтернативных вариантов и в конечном счете, как правило, компромисса — выхолащивается полностью. Оппозиция, даже если она присутствует в парламенте, не может реально претендовать на власть и на политику правительства она не влияет. Власть ничем не связана, она вырабатывает и реализует политические решения по своему усмотрению.

Имитационная система может быть прочной и устойчивой, а может быстро потерять прочность и рухнуть. Как, когда и почему это произойдет, зависит от огромного числа факторов, описать и учесть которые невозможно, а если частично возможно, то только post factum. Мне кажется, что в России первым шагом к расшатыванию системы было решение Путина не избираться на третий президентский срок в 2008 г.

Конечно, расшатывать сцементированную им самим систему Путин не хотел, но, по-видимому, решающим оказался другой фактор: ему не хотелось оказаться в компании Лукашенко, Назарбаева и других постсоветских лидеров, которые, не стесняясь, меняли конституции своих стран по мере необходимости. Действительно ли у него с Дмитрием Медведевым была договоренность о возвращении на президентский пост через четыре года, мы не знаем, а возможно, не знают толком и они сами. Но эта возможность постоянно присутствовала в российской политике, не говоря уже о физическом присутствии Путина в качестве премьер-министра.

Конструкция тандема казалась надежной, но выяснилось, что ее жесткость была уже не та, что прежде. Длившаяся до 24 сентября 2011 г. неопределенность сбивала с толку членов элиты, время от времени заставляя их делать выбор между более либеральным (медведевским) вариантом решения той или иной проблемы и «консервативно-государственным», предположительно путинским. Медведев начинал многим казаться самостоятельным политиком, особенно после увольнения Юрия Лужкова — шага, на который Путин, Лужкова не любивший, не решался. Летом 2011 г. дезориентированность элиты, ее неуверенность в будущем ощущалась с небывалой остротой. Объявление о возвращении Путина стало сигналом того, что разболтавшуюся систему будут приводить в исходное состояние.

Система на всех уровнях восприняла сигнал: посредством невиданных по масштабам фальсификаций «Единой России» была обеспечена победа на выборах 4 декабря. Состав «избранной» Думы исключает возможность формирования в ней реальной оппозиции. И здесь происходит неожиданное для Путина: значительная часть населения Москвы отказывается «сотрудничать» с властью в имитации демократии. В этом смысл протестов, начавшихся 6 декабря и достигших пика 6 мая 2012 г.

Но протест и оппозиция все-таки разные вещи. Для возникновения оппозиции, как ни странно, необходимо, чтобы власть этому способствовала или хотя бы не препятствовала. Так поступил Саакашвили, возможно, переоценив свои силы и упустив момент, когда значительная часть общества отказалась участвовать в имитации демократии. Путину уже удалось не допустить формирования парламентской оппозиции, и он будет делать все, чтобы протестное движение не стало сильной реальной, влиятельной силой. Прошедший год показал, что его возможности в этом отношении велики.

Путинская повестка дня — восстановление и укрепление расшатанной вертикали — настолько несовместима с какими бы то ни было реформами, особенно политическими, что представить себе диалог между властью и ее оппонентами совершенно невозможно. Удастся ли ему реализовать эту повестку дня — большой вопрос, но сам факт ее существования делает невозможным реформирование режима сверху. В конечном счете перемены в стране неизбежны, но своими действиями власть повышает вероятность того, что они примут самые неожиданные и стихийные формы. Нынешняя мантра подавляющего большинства российских политиков — от Чубайса до Зюганова — «Россия исчерпала лимит на революции» может оказаться не более чем благим пожеланием.

Однако на сегодня позиции власти прочны, ее сторонники мобилизованы. Но тем, кто не хочет мириться со спадом протестного движения, не стоит мучить себя вопросом: «Кто виноват?» Даже вопрос: «Что делать?» сегодня не так важен, как вопрос: «Чем быть?» Претендовать уже сейчас на звание оппозиции — значит, обрекать себя на борьбу с властью по ее правилам, на поражения и потери — у одних будут опускаться руки, других власть «перевоспитает» и кооптирует.

Положение людей, не согласных с перспективой сохранения нынешней российской системы на неопределенно долгий срок, все больше напоминает то, в котором оказались в 70-гг. прошлого века диссиденты в Польше и Чехословакии. Именно там, как мне кажется, не согласные с нынешним режимом должны искать модель своего поведения. Участники польского Комитета защиты рабочих и подписанты Хартии-77 в Чехословакии не называли себя оппозицией, потому что понимали, что в рамках существовавшей тогда системы оппозиции быть не может. Они называли себя демократическим движением — и они были им.

Ни в 90-е гг., ни в нулевые демократического движения в России не было. Лидеры демократов первой волны встроились в систему и не заметили возникновения в России режима безальтернативной власти. При Ельцине и раннем Путине они вольно или невольно укрепляли этот режим. Опомнились они только тогда, когда их окончательно оттеснили от власти, но было уже поздно, а сейчас поздно их за это упрекать. Многие из них присоединились к протестам, некоторые пытались их возглавить. Появились и новые люди. Всем им надо сейчас осознать, что они — не оппозиция, что оппозиция с шансами прихода к власти — это перспектива, возможно, довольно далекая. Но протест может стать демократическим движением, способным, как это было в Польше и Чехословакии, распространить свое влияние на большую часть общества.

Власть не пойдет на диалог с демократическим движением. Но оно может вести диалог с пока еще пассивным «молчаливым большинством», особенно в регионах, с отдельными элементами внутри правящего режима и, главное, внутренний диалог между своими различными частями.

У демократического движения в России будет помимо общих для всех таких движений задач еще одна, трудная и новая по сравнению с его восточноевропейскими аналогами задача — демократизация русского национализма. Националисты присоединились к протестам. Но они пока оказались не в состоянии даже для себя решить, кто они — националисты имперские или сторонники национального государства европейского типа. Они еще не доказали своей готовности играть по демократическим правилам. Либеральная часть протестующих относится к ним с большим подозрением, а многие их просто на дух не переносят. Нужен диалог по очень трудным проблемам, которые власть не способна решать и которые она заметает под ковер, диалог, для которого у его потенциальных участников нет даже подходящей лексики. Но без такого диалога не будет широкого и подлинно демократического движения.

Ведомости, 15.01.2013