Очередь за свободой

У Горбачева — ренессанс, и самое удивительное то, что он дожил до этого момента. В России шаг от застоя к оттепели или очередной перестройке — примерно 20 лет, и автор предыдущей оттепели не доживает, как правило, до новой. А тут автор не просто оттепели, а всемирного потопа. Он же теперь еще и автор книги воспоминаний — "Наедине с собой", на презентации которой присутствовал лично.

"Наедине с собой" — название, честно говоря, плохое; хотел сказать, что автора за это не судят. Но выяснилось, что это не так — было представлено, как принято говорить, и другое мнение. Эти люди обычно никак себя до поры не проявляют, а потом встают и говорят, что все-таки надо вас посадить, Михаил Сергеевич, и мы не теряем на это надежды. Еще кто-то стоял с одиночным пикетом на улице: "Горбачев, останься наедине со своей совестью". Эти ребята всегда проходят, всегда. Фанаты Горбачева через кордон охраны пробивались с трудом, даже такие заметные люди, как Светлана Сорокина и еще целый ряд других деятелей культуры и политики. Я тоже полчаса уговаривал охрану всеми дозволенными способами, чтобы меня впустили. Выражение "яблоку негде упасть" — оно все-таки либеральное, а тут упасть было негде, скажем так, зерну.

Принято считать, что Горбачева народ не любит. На презентацию пришла примерно тысяча или более того людей, у каждого в руках было по три-пять книг — эти тома лежали в корзинах на входе, конвейер "идешь-берешь-подписываешь". До "подписания", однако, было дойти нелегко: выстроилась классическая очередь, которая требовала "не разговаривать" и не больше одной книги в руки. Очередь текла по залам нового магазина "Москва" (на Воздвиженке), ветвилась по лестнице, а начиналась еще на улице, у входа. Легко предположить, что все эти люди — "белоленточники", но на самом деле их там было, наверное, не более 5 процентов. Их мы научились распознавать с декабря прошлого года: они отличаются организованностью и эластичностью и способны принимать форму любого мероприятия — вплоть до одиночного распятия,— согласованного с МВД, естественно.

Нет, тут была другая публика.

Хочется сказать, что "одухотворенные лица", но это не совсем так. Лица приятные, но не те, на которых "перестройка" оставила видимые следы достатка или успеха. Который заметен на лицах московских буржуа — с их ухоженностью, макияжем и той особой степенью неопрятности, которая стоит очень дорого. Тут были как раз те, кто, вероятно, не получил от свободы ощутимых материальных выгод: я видел эти лица на митингах в конце 1980-х, когда на улицы выходили миллионы. Где-то на середине подписания людей попросили не спрашивать М.С. про инопланетян, а ко мне подошел человек, который, как полагается, показал секретное послание — "читать только в моих руках!" — о том, что нас всех прослушивают и как можно этого избежать. Человек хотел показать план борьбы Горбачеву наедине и ждал окончания встречи.

Есть такая версия, что свободным в России может быть только сумасшедший — я тоже так считаю, кстати, но большинство собравшихся тут были как раз подчеркнуто нормальны. Тут были приехавшие из Казахстана или с Кавказа, из каких-то уютных городков России специально для того, чтобы увидеть Горбачева. И эти люди улыбались на шутки Горбачева двумя рядами золотых зубов. По возрасту тоже было все сложно: тут стояли и молодые, и пожилые, и дамы, и мужики, реальные такие. И люди моего возраста, примерно 35 лет. Одеты все по-разному. Словом, это была какая-то социологическая загадка.

И все они, эти люди, просили: "Михаил Сергеич, вот эту книгу, пожалуйста, подпишите Игорю, а эту — Олегу. А эту — Марии Григорьевне и Сергею, именно в такой последовательности". То есть это именно для себя и для родственников. Они шли на какие-то дикие ухищрения, чтобы сфотографироваться с М.С., чуть не устроили Ходынку вначале, прорвав оцепление и порушив стулья. И все это затем, чтобы сказать Горбачеву примерно одну фразу.

Тут я должен сделать лирическое отступление.

У меня где-то с 17 лет было одно из самых сокровенных желаний: сказать Горбачеву спасибо. Я, вероятно, такой типичный горбачевец: мое детство пришлось на середину 1980-х, и я, мальчик из обычной советской семьи, хорошо помню момент, когда понял, как нужно жить в советской системе. В третьем классе меня отдали в группу продленного дня. Именно тогда я заметил, что жизненного успеха достигают, в общем, не те, кто хорошо учится, а те, кто хорошо поддакивает. Ты понимал, что это очень скучно, убого, но другого пути нет и что сплошное лизоблюдство и есть единственный социальный лифт. И что средняя школа была продолжением детского сада, а все остальное будет таким же и отличаться будет не принципиально, а только стилистически. И этот смешанный запах грязной половой тряпки и жареной рыбы в школьной столовой — в нем, как в капсуле из фильма Спилберга, была заложена вся информация о нашем общем будущем, и это было опять-таки скучно и неинтересно, веяло какой-то дождливой тоской, но других вариантов не было вообще. И вот в классе втором-третьем мы одной ногой туда, в это убогое далеко, почти вступили — как уже обеими ногами вступили старшие братья, как родители — всем телом и как дедушки-бабушки — душой. И вдруг, словно в американском боевике, в последний момент пришел Горбачев и спас нас — от обязательного стукачества, подхалимажа, морального рабства. То есть все это никуда не делось, но теперь появился выбор этого не делать, и каждый из нас потом много раз внутреннее благодарил Горби за то, что этого при желании можно было теперь избежать.

И вот с этой фразой — "Спасибо, Михаил Сергеевич, за свободу" — каждый стоял в этой очереди, думая, что он такой один и что он сейчас поделится чем-то интимным, сугубо личным (я тоже так думал: ну, придет человек 40, я спокойно подойду и исполню некий долг). И когда я скажу ему это, Горбачев растрогается или понимающе кивнет. А тут вдруг выяснилось, что таких оказалось сотни и почти каждый — с одной и той же фразой. Которую произносили второпях, не объяснив, как следует, не рассказав всего, что за ней стоит, чтобы не задерживать проклятую очередь. Это была встреча с психотерапевтом — и он, Горби, так и вел себя, как терапевт. Сдержанно и с достоинством, мол, теперь-то вы здоровы.

Понимал ли этот человек — с пигментными старческими пятнами, которому уже помогают спускаться по лестнице, который уже забывает иногда мысль и чьи глаза пугающе смотрят в себя ("Доживите до его возраста, а там посмотрим",— сказал мне политолог Вячеслав Игрунов) — понимал ли он, что имели в виду люди и что они ему хотели сказать?

Сейчас модны разные альтернативные истории — чем еще заниматься в очереди, и вот, думал я, есть такая известная идея, что перемены в России творит сама история, а генсек или даже царь — лишь случайность, подвернувшаяся под руку. И что вот оттепель мог бы вполне затеять еще Берия, а не Хрущев, которого тут же бы и расстреляли; или что перестройку начал бы Косыгин, Брежнев или Андропов, о чем говорят довольно часто. И вот чем, спрашивал я себя, отличается Горбачев от них от всех? Плоть от плоти человек системы (это потом уже напишут — понимал, задолго все знал) — с его происхождением, с парткомовским юморком, с его тыканьем — так все и осталось. И чем этот человек так уж отличался от прежних советских вождей?

Мне кажется, только двумя вещами.

Во-первых, Горбачев очень любил свою жену, Раису Максимовну. Ни один советский лидер, да и постсоветский, не отличался такой истовостью в личном. Вся страна до сих пор считает, что Раиса Максимовна "им руководила" и что он ее "повсюду таскал за собой", но почему-то никому в голову не приходила такая простая мысль, что он просто ее очень любил. И это видно: всякое напоминание о его любви делает его разговорчивым. Под конец очереди подошел к нему сокурсник Раисы Максимовны: "Я был комсоргом курса. А Мераб — профоргом". Горбачев: "Да, вот я тогда ходил к Рае, а Мераб — к своей Нине. Но потом,— палец вверх,— потом они все развелись и только мы с Раисой — нет". (Мераб — это Мамардашвили, последний из выдающихся российских философов.— А.А.).

Это была удивительная любовь — в книге это описано, и книга посвящена ей, и Раиса Максимовна до сих пор остается главным и существенным событием его жизни, и без такой любви не было бы никакой перестройки. И смерть Раисы он переживал гораздо труднее, чем смерть СССР или отставку.

Ну и второй момент. Никто из советских лидеров — ни Берия, ни Брежнев, ни Андропов,— даже если бы они оказались в этой роли реформаторов, они никогда бы не остались в книжном магазине подписывать книги в течение пяти часов, не отрываясь. Так долго, что у желающих была возможность рассмотреть бывшего генсека внимательно, до черточек, до какой-то нелепой обуви.

Власть не любит, боится пристального разглядывания, поэтому она предпочитает не задерживаться долго на людях. А Горбачев до сих пор чувствует себя здесь как среди "своих" — "ощущает повсеместную поддержку", как принято было говорить, и это не было обманом. Он действительно не боится людей, даже тех, кто его хочет посадить. Он способен жить среди народа и не отучился за эти годы.

Во всем остальном он о`кей, орудие истории, вероятно, кто-то сделал бы лучше, хитрее, даже сохранил Союз, и с меньшими потерями. Давать свободу в России всегда неблагодарное занятие. Так считали многие и давно, он сам, вероятно, считал так же — до этого самого момента, когда с удивлением и радостью обнаружил, что нашлись полторы тысячи людей вечером рабочего дня, которые выстроились его за эту свободу поблагодарить.

Очередь, которая стояла не на паспортный контроль, и не за прославленной в веках колбасой, и не на распродаже, была тоже по-своему уникальным явлением, потому что это была очередь за свободой. И это было уникально — как и то, что Горбачев дожил до этого момента. Когда история описала очередной пресловутый круг и опять оказалась в самом начале перемен, спустя 20 лет многие наконец смогли осознать, что все начинается со свободы, которую дал именно он — Горбачев. И ему повезло увидеть, что люди это поняли. И как ни крути, опять началось его время.

Счастливый человек.

Андрей Архангельский

Огонек, №46 (5255), 19.11.2012