Федор Лукьянов: Россия как полноценный правопреемник своей истории отчасти стала и ее заложницей

Годовщина ликвидации Советского Союза, как и все памятные даты 2011 года, подчеркнула водораздел, который проходит между Россией, с одной стороны, и остальными бывшими союзными республиками — с другой. В России вспоминают распад. Кто-то с грустью и ностальгией, кто-то с радостью и злорадством, но именно как утрату. В других странах, которые до сих пор еще иногда принято называть «новыми независимыми государствами», отмечают собственное рождение, то есть обретение.

Эта концептуальная разница была и раньше, но сейчас она приобретает особенное значение для России. Фиксированность на распаде, то есть исключительно деструктивном акте, задает тон государственному строительству. Полномасштабного реваншизма в России, к счастью, никогда не было, но представление о неполноценности страны в нынешних границах распространено широко. На официальном уровне оно никогда четко не артикулировалось, хотя власть еще с 1990-х годов периодически заигрывала с такого рода настроениями.

Конечно, для тоски по прошлому есть и формальные (помимо эмоциональных) основания. Россия в отличие от других «сестер» является официальным правопреемником СССР и ощущает себя таковым, так что неизбежно будет сопоставлять себя именно с ушедшей сверхдержавой. До поры до времени это не наносило заметного ущерба. Во-первых, на протяжении большей части послесоветского двадцатилетия состояние России было таким, что строить всерьез экспансионистские планы или мечтать о возвращении прежнего статуса на мировой арене было просто бессмысленно. Во-вторых, сохранялся (хотя постепенно и убывал) советский материально-технический ресурс, его наличие позволяло по крайней мере символически соотноситься с былым могуществом.

Сегодня ситуация отчасти парадоксальна. Относительное укрепление позиций России в мире на фоне такого же относительного ослабления ее традиционных соперников (Европа и США) создает предпосылки для роста амбиций, в том числе и по реинтеграции пространства бывшей державы. В то же время советский ресурс явно исчерпан, устойчивого нового не создано. И реальной базы для повышения этих самых амбиций нет. То есть классическая ситуация, когда желания не совпадают с возможностями. Вопрос, правда, в том, есть ли еще желание?

На первый взгляд кажется, что да, конечно есть. В публичной сфере тема СССР остается одной из наиболее горячих, а в любом из многочисленных ток-шоу ностальгирующие по Советскому Союзу с разгромным счетом обыгрывают его обличителей. Да и руководители страны охотно вплетают советские аллюзии в свои высказывания. Причем если Владимир Путин больше упирает на положительные черты советской модели в принципе, то Дмитрий Медведев нередко адресуется конкретно к сталинскому периоду: мол, при Сталине бы за такое к стенке, но мы гуманнее.

Однако риторикой не просматривается ни малейшего желания действительно восстанавливать нечто прежнее. Ни в смысле социально-политической модели, ни в плане территории. Постсоветская элита, второй колонной которой являются нынешние руководители, по сути, выполняла одну функцию — безвозвратный демонтаж советской экономической, а как следствие, и политической системы.

В 1990-е годы это осуществлялось под антикоммунистическими лозунгами, в 2000-е камуфлировалось легким ностальгическим флером. Но содержание не менялось. И сколько бы оппоненты власти ни говорили о ее стремлении восстановить СССР, нынешняя модель кардинально отличается от советской. Потому что любая конструкция, основанная на манипулятивном управлении, какой является российская система, качественно иная, чем та, что основана на жестком централизованном подавлении, что имело место в Советском Союзе. Кроме всего прочего, манипулятивное управление явно менее долговечно, чем репрессивное, так что оно может быть только переходным к чему-то другому. А вернуться к репрессивности в отсутствии консолидированных и эффективных силовых органов, несущей идеологии или хотя бы четко осознанных интересов правящего класса невозможно.

Вопрос о том, что дальше, становится более чем актуальным. При всех огромных сложностях развития остальных республик, а преуспели, говоря честно, немногие, все эти годы там формировалась собственная национально-государственная идентичность. Именно своя, а не постсоветская. Им было проще, чем России, поскольку именно Москва служила точкой отталкивания — свое самосознание строилось на противопоставлении бывшей имперской метрополии, хотя и с разной степенью ожесточенности.

Российское демократическое движение когда-то начинало с тех же антиимперских лозунгов, что и национал-демократы в других союзных республиках. Однако России не от кого было отмежеваться — от себя самой разве что, но это стало бы сломом уже не политической системы, а базовых психологических установок с непонятными последствиями. Ведь сама Россия и была империей, а по своей структуре остается ей и сегодня. На постсоветском пространстве есть государство, которое строит новую самоидентификацию на полном отрицании традиции, — Грузия. Но, во-первых, такое невозможно в большой стране, во-вторых, результат грузинского эксперимента еще неизвестен. В любом случае Россия как полноценный правопреемник своей истории отчасти стала и ее заложницей.

Как бы то ни было, смысл следующего этапа развития — обретение несоветской и непостсоветской идентичности, то есть выполнение той задачи, которую каждая по-своему решили другие союзные республики. Постоянное вновь и вновь переживание утраты не просто бесполезно, оно контрпродуктивно. Тем более что невозможно выбраться из ловушки — тоскует по «настоящей стране» фактически та же элита (ее второе поколение), которая эту страну и приговорила. Ведь решающую роль в исчезновении СССР сыграла именно Российская Федерация, никакие народные фронты в Прибалтике или украинские националисты не смогли бы добиться своего, не поддержи их цели российские демократы.

Нравится нам это или нет, но Беловежские соглашения являются основой существования современного российского государства, и никакой другой основы просто не существует. Россия не сможет черпать легитимность в советском прошлом, как бы к этому ни стремилась. Поэтому придется искать новые источники.

Россия в глобальной политике, январь-февраль 2012