Андрей Грачев. Товарищ президент

Он сделал все, чтобы его юбилеи не стали государственными праздниками. Возможно, и в этом заслуга первого и единственного президента СССР, которому исполняется 80

Если бы Михаил Сергеевич был генсеком, "как все", можно представить, как бы выглядел его первый большой юбилей — 60-летие. Пусть и не был бы Нобелевским лауреатом, зато уж наверняка стал бы Героем Соцтруда, если не Союза, выслушивал бы поздравления в Доме Союзов, а то и в Кремлевском Дворце съездов, принимал бы рапорты трудовых коллективов и пионерских дружин. Любой северокорейский маршал позавидовал бы. К 70-летию с интересом прочитал бы свои воспоминания в "Новом мире", получил бы Ленинскую премию по литературе и стал бы героем телесериала под названием "Дорогой Михаил Сергеевич" или "Повесть о Президенте". К нынешнему же 80-летию в столице уж точно открылся бы Музей Подарков Горбачеву. Ничего этого у нашего юбиляра нет ни сейчас, как не было и 20 лет назад.

Меж двух полюсов

Год 1991-й стал для него не просто тяжелым, а, можно сказать, роковым, по крайней мере, политически. Начался драматическими событиями в тогда еще советской Прибалтике, продолжился августовским путчем и добровольным уходом с поста генсека, закончился распадом СССР и отставкой с должности президента. В марте, когда надо было отмечать его 60-летие, Москва была на грани политического взрыва, если не кровопролития. Группа "Союз" в Верховном Совете требовала отставки слишком нерешительного президента и введения в стране чрезвычайного положения. Межрегиональная группа и ее лидер Ельцин, обвиняя Горбачева в "диктаторских наклонностях", настаивали на том, чтобы верховная власть в стране была передана Совету Федерации, иначе говоря, синклиту республиканских президентов. В то время как "Советская Россия" разоблачала связи Ельцина и его окружения с "чеченской мафией", проельцинские СМИ обвиняли Горбачева в том, что он рассчитывает с помощью реакционного союзного парламента и генералитета задушить демократию и физически устранить Ельцина.

Со стороны складывалось впечатление, что Горбачев мешал и тем, и другим. Он же считал, что, как мог, оттягивал прямое столкновение между радикалами с той и другой стороны, надеясь предотвратить "разборку", чреватую непредсказуемыми последствиями для всей страны. В апреле на очередном Пленуме ЦК под градом обвинений в "социал-предательстве", сдаче позиций на международной арене и личных оскорблений Горбачев не выдержал и заявил, что уходит в отставку, поскольку не видит смысла председательствовать в руководящем органе, в котором представлены не одна, "а две или три различные партии". С ним вместе готово было выйти из ЦК около трети его членов.

Перепугавшееся Политбюро, да и остальное мятежное большинство областных секретарей, не готовых остаться один на один с разбуженным и возбужденным обществом, хором принялись упрашивать его остаться. Отставку Пленум не принял, а сам Горбачев не настаивал (о чем впоследствии сожалел), поскольку рассчитывал, что на внеочередном съезде в ноябре партия сама разделится на консерваторов и реформистов. Таков был его "плавный" сценарий перехода от однопартийной к многопартийной системе.

Форос-мажор

Однако к июлю противостояние политических полюсов в стране достигло предела. После того как радикалы устами Ельцина потребовали запрета на деятельность партийных организаций на предприятиях, правая оппозиция опубликовала в "Советской России" коллективное "Слово к Народу" с призывом к "патриотам" отобрать власть у "безответственных политиков и парламентариев".

Свои последние надежды на хотя бы временную стабилизацию в стране и выигрыш необходимого для его сценария времени Горбачев связывал с подписанием нового Союзного договора, отразившего достигнутый компромисс между центром и большинством республиканских руководителей, включая Ельцина. Они оказались перечеркнуты августовским путчем, организованным "патриотами" из ГКЧП. Политическая траектория затеянной им грандиозной политической реформы оборвалась.

Напуганные событиями в Москве те же республиканские президенты, до путча готовые оставаться в новом реформированном Союзе, один за другим заторопились с принятием деклараций о суверенитете и независимости. Одни — увидев в путче угрозу восстановления прежней сталинской модели "властной вертикали" на всей территории страны. Другие, дождавшись провала путчистов, предпочли не связывать себя с Москвой, в которой роли Горбачева и Ельцина принципиально изменились. Кроме разницы в их характерах имел значение и другой фактор. Вчерашним партийным секретарям, ставшим самопровозглашенными республиканскими президентами, было психологически проще остаться "под рукой" союзного президента, к тому же, по-прежнему, партийного генсека, чем склоняться перед формально равным им республиканским собратом, да еще столь непредсказуемым, как Ельцин.

От окончательного распада такой псевдосоюз можно было бы удержать только военной силой, на что не готов был пойти сам Горбачев. Для него применить силу по отношению к беловежской тройке, даже "для восстановления конституционного порядка" (на что он имел юридическое право и к чему его пытались склонить ретивые советчики), означало не просто "обрыв перестройки", но и ее бесславные политические похороны. "Что же, я должен был расстреливать те самые прошедшие через свободные выборы республиканские парламенты, на создание которых я положил столько усилий?" — говорил он.

Возможен ли был другой итог 1991 года? Правы ли те, кто считает, что, не уехав в Форос в отпуск в августе, Горбачев сохранил бы шансы на осуществление своего сценария, предусматривавшего и "мягкую" нейтрализацию агрессивной партийно-бюрократической оппозиции, и сохранение хотя бы символического Союза? Мы этого уже не узнаем. В Истории нет сослагательного наклонения.

Главный провал КГБ

Зато теперь нам известно, что и помимо "бездарного путча" — так его в сердцах окрестил явно разочарованный его подготовкой и осуществлением Анатолий Лукьянов — параллельно с горбачевским сценарием вызревали и другие. Об одном из них рассказал мне сопровождавший бывшего американского президента Никсона в поездке по взбаламученной Москве в апреле 1991 года Дмитрий Саймс. Никсон совершил ритуальный обход главных политических актеров — Горбачева и Ельцина, побывал в Верховном Совете, не забыв ни правых, ни левых радикалов. На следующий день после ничем не запомнившегося визита вежливости к председателю КГБ Крючкову, к большому удивлению Никсона, к нему в резиденцию прибыл от последнего порученец. В явно согласованных с его шефом формулировках он передал ветерану американской политики совет от Крючкова: "...не зацикливаться на нынешних находящихся на авансцене фигурах — Горбачеве и Ельцине, от которых "страна устала", а присмотреться к новым лицам, находящимся пока на вторых ролях, в частности в Верховном Совете, например к его председателю Лукьянову".

В тот момент, говорит Саймс, мы не придали этому совету должного значения, хотя, вернувшись в Вашингтон, упомянули в нашем отчете. Только задним числом, после августовских событий, все поняли, что уже тогда — неслыханная вещь — получили от самого шефа КГБ и главного организатора будущего путча беспрецедентную целенаправленную утечку, предупреждавшую американцев о заговоре "здоровых сил" против генсека и законного президента страны. По правилам не только советских, но и любых других спецслужб ответственные за такую утечку стратегической информации должны были рассматриваться как предатели. Инициатора нынешней от кары должно было спасти только то, что он сам определял, кто в данный момент был врагом и что есть предательство.

К тому же в магнитной буре перестройки стрелки всех прежних советских компасов давно потеряли ориентиры. Недаром тот же Крючков в разговоре со мной, возвращаясь к событиям 1991 года, в сердцах (и, похоже, искренне) воскликнул: "Самым главным провалом КГБ я считаю то, что мы проглядели Горбачева". Но, если Крючков проглядел в своем прямом начальнике, назначившем его на эту должность, то ли "врага народа", то ли вражеского "агента влияния", то партийные товарищи Горбачева, в частности Лигачев, сокрушались, что не увидели в нем вовремя "социал-демократа". По меркам партийной инквизиции, являясь идеологической ересью, это было еще худшим преступлением.

После провала путча сам Лукьянов, которого путчисты прочили в преемники одновременно и Горбачеву, и Ельцину, разумеется, от прямой причастности к его организации открещивался. (Прокуратуру и суд, правда, он не убедил, в результате чего ему было предъявлено обвинение вместе с остальными членами ГКЧП.) Более того, презрительно отзывался о всей затее как о любительском "заговоре помощников". На мой прямой вопрос, а что же в таком случае предполагали предпринять политики-профессионалы, дал не менее прямой ответ: "Поставить вопрос о замене генсека на внеочередном Пленуме ЦК в сентябре". Кто по этому сценарию должен был стать новым партийным вождем — сам Лукьянов, уже самовыдвигавшийся в замы генсека Лигачев или молодой и энергичный Зюганов, успевший подписать "Слово к Народу", ставшее прологом к путчу,— неизвестно, да уже и неинтересно.

Уход как прорыв

 Ясно одно, благополучной концовки того юбилейного года Михаилу Сергеевичу было не видать. Почему из всех предложенных ей сценариев развития событий История выбрала самый "бездарный", ей виднее. "Перестройку оборвали, поэтому всех своих целей она не достигла",— продолжает напоминать Горбачев. Но прекратилась ли она действительно с его вынужденной отставкой в декабре 1991 года?

Парадоксальным образом даже его уход стал вкладом в ее замысел. Потому что добавил к перечню исторических прорывов и бесспорных достижений перестройки, которые не берутся оспаривать даже непримиримые противники Горбачева, еще одно, но существенное завоевание демократии: право общества сменять своих лидеров. Не дожидаясь покорно их смерти и не уповая ни на теракты цареубийц, ни на более успешные, чем ГКЧП, заговоры, ни на слепую стихию народных бунтов.

Обладая таким правом, разочаровавшиеся в младшем Буше американцы без драматических потрясений сменили его на Обаму, хотя масштаб контраста, который представляют собой эти личности в других условиях и в другой стране, вполне тянет на революцию, если не на гражданскую войну. Не имевшие до сих пор таких прав тунисцы и египтяне вышли на улицы и площади городов, чтобы их потребовать. При этом ни у тех, ни у других не было припасено к моменту смены власти ни готовых партийных программ, ни харизматических лидеров, которых бы толпы протестующих хотели на своих плечах внести в президентские дворцы. Объединившим всех лозунгом стало одно французское слово (куда же без французов, когда речь идет о народных манифестациях или баррикадах): Degage! Что на русский, как большинство иностранных слов, можно перевести целым букетом вариантов: "Уходи! Вон! Надоел!" Смысл так или иначе ясен и выражается знаменитым девизом времен перестройки: "Мы хотим перемен!"

Как в Тунисе, так и в Египте (а вслед за ними и в других странах арабского мира) речь идет о засидевшихся лидерах, о застоявшемся политическом кровотоке и о возможных тромбах в политической системе, чреватых, как и положено, инфарктом. Существенное отличие ситуации на Арабском Востоке от американской и даже советской — в эпоху перестройки — полная непредсказуемость ее дальнейшего развития. Не случайно, что некоторые комментаторы, анализируя ее, посетовали на отсутствие "арабского Горбачева".

Для самого Михаила Сергеевича при всей драматичности концовки 1991 года одно оставалось непререкаемым — его личная политическая судьба не может весить больше, чем его проект и его собственные политические и моральные принципы. Публично объявив о непреложности "права народов на выбор" своих систем и, стало быть, правителей, он, как Пастер, создававший вакцину от бешенства, поставил эксперимент на самом себе. И своей отставкой доказал, что относится всерьез к собственным словам. Это оказалось для него важнее, чем пытаться остаться у власти любой ценой и обеспечить празднование своего юбилея как государственного праздника.

***

Выражение "народы имеют тех правителей, которых заслуживают" давно заездили. Но, если продолжить его логику, придется сказать: "...и не имеют тех, которых не заслужили". Так или иначе, ответ за ними. Горбачев останется первым политическим руководителем нашей страны, который подарил обществу возможность самому назначать и сменять своих руководителей. Вопрос о том, как мы ею распорядились, уже не к нему, а к нам. Одни будут ему за это навсегда благодарны, другие будут проклинать. Это их право. С днем рождения, демократия!

Андрей Грачев, доктор исторических наук; в 1991 году — пресс-секретарь президента СССР Михаила Горбачева

Огонек, 28.02.2011