Важнейшую проблему российского бытия конца XVIII – первой половины XIX веков составляло бросающееся в глаза противоречие; с одной стороны, необходимость отмены крепостного права в стране очевидно назревала; с другой – провести это радикальное преобразование здесь было некому.

 

О том, что крепостное право есть зло, писал еще Радищев в конце XVIII века, обосновывая свое убеждение с позиций, которые сейчас назвали бы «гуманитарными». Подобные взгляды медленно, но верно распространялись в той, крайне малочисленной, части дворянского общества, которую позднее А.И. Герцен справедливо назвал «образованным меньшинством». Скорее, впрочем, медленно, чем верно… Во всяком случае, к середине XIX века сторонники реформ были представлены ничтожной кучкой «инакомыслящих» членов славянофильского и западнического кружков в столицах и таковыми же оригиналами-одиночками, рассеянными по просторам провинциальной России. Основная масса дворян-помещиков любые разговоры, в которых крепостное право ставилось под сомнение и в это время по-прежнему воспринимала, как безусловное зло – «благородное сословие», в целом, прекрасно сознавало, что все его материальное благополучие и политическое влияние зиждилось именно на крепостничестве.

 

С другой стороны, о необходимости, если и не полной отмены, то серьезного смягчения крепостных отношений начинали постепенно задумываться представители верховной власти. Свидетельством этого, опять-таки, очень медленного, но верного поворота государственной политики – от последовательно закрепощения крестьянской массы к поискам выхода из крепостного застоя – явились царские указы, пусть не многочисленные и не вполне последовательные: указ «О трехдневной барщине» Павла I (1797 г.), указ «О вольных хлебопашцах» Александра I (1803 г.), нормировка барщины и оброка в ходе инвентарной реформы Николая I (1847 г.)… При этом у государей, особенно у Николая Павловича, на первый план все больше стала выходить экономическая составляющая крепостного вопроса: все ясней становилось, что хозяйственная система, сложившаяся на основе принудительного труда, в XIX веке начинала тормозить развитие самого хозяйства. С высоты престола это было заметно особенно хорошо.

*     *     *

Зато в крепостной, николаевской России жилось так тихо, так спокойно… И сами представители власти не могли не ценить этой тишины и покоя, которых их предшественники добивались веками. Именно к середине XIX века в стране, наконец-то, был наведен вожделенный порядок – благодаря строго централизованной системе управления, в основание которой были положены все те же крепостные отношения.

 

Эта система имела, собственно, три уровня власти: высший, центральный – царь с министрами; средний, губернский – губернатор со своим штатом чиновников; низший, уездный – городничий в городе и капитан-исправник за его пределами. А ниже – был помещик… «У меня сто тысяч даровых полицмейстеров», – говаривал Николай I; мог бы сказать то же и о судьях, и о сборщиках податей… Действительно, уже с середины XVIII века помещик стал совершенно реально выполнять функции дарового агента власти по отношению к своим крепостным: поддерживал среди них крепостной порядок, разбирал хозяйственные и семейные тяжбы, взимал подати в пользу государства. Отмена или даже смягчение крепостного права грозили, с одной стороны, разрушить этот надежный фундамент системы управления; с другой – поссорить верховную власть с помещиками, которых она привычно воспринимала как своего единственную, по-настоящему, надежную опору. Легко ли было рубить сук, на котором сидишь…

 

Не удивительно, что Николай I, при всем его несомненном понимании бесперспективности крепостных отношений, сделал все же решительный выбор в пользу тишины и покоя. Именно в его царствование была разработана и взята на вооружение теория «официальной народности» – идеология, провозглашавшая существующее положение вещей воплощенным идеалом бытия русского народа. Утвердившись на таких принципах, Николай I заведомо отказывался от любых серьезных преобразований.

 

В конечном итоге, вопрос решался в пользу помещика и чиновника, благоденствующих персонажей того времени – тех, кому на Руси, взаправду, было жить хорошо… За исключением этой крепкой связки действующих лиц, помянуть в связи с крепостной проблемой больше некого. Все остальное население России было безгласно, невежественно[1]  лишено политического смысла и влиять на решение принципиально важных государственных вопросов никак не могло. За исключением, конечно же, действий «бессмысленных и беспощадных»  Но к середине  XIX века пугачевщина стала уже забываться. В стране, повторюсь, было тихо[2]. , лишено политического смысла и влиять на решение принципиально важных государственных вопросов никак не могло. За исключением, конечно же, действий «бессмысленных и беспощадных»… 

 

Таким образом, реформы, объективно востребованные страной – отмена крепостного права, прежде всего – не интересовали здесь, казалось, почти никого. Исключение составляли очень немногие дальновидные представители власти, которые, однако, не склонны были спешить с переменами, и «образованное меньшинство» – общность ничтожная по численности и не имевшая никакого влияния на государственные дела. В такой ситуации застой, восторжествовавший к середине XIX века, почти во всех сферах политической и экономической жизни, казался совершенно безысходным.

*     *     *

Ситуацию резко изменила Крымская война. Общая техническая отсталость России от передовых стран Запада, мало кому заметная в мирное время, в этой войне проявилась со всей очевидностью. Еще сравнительно недавно русская армия, в отношении вооружения, ничем особо не уступала наполеоновской, безусловно, лучшей в мире – и сражалась с ней на равных, более того, побеждала ее! Однако, это время, так тесно связанных между собой военного паритета России с Западом и ее боевой славы, осталось в прошлом. Теперь же, в 1850-х годах Россия заведомо проигрывала своим противникам – Англии и Франции – и на море, и на суше. Великолепно обученным экипажам боевых судов черноморского флота пришлось топить их своими руками у входа в Севастопольскую бухту – выдержать бой с пароходами союзников русские парусные корабли не могли, по определению: не та была скорость, не та маневренность. Артиллерия и, особенно, стрелковое оружие заметно уступали западным по дальности и меткости стрельбы. У союзников в Крыму, за тридевять земель от Западной Европы были огромные проблемы со снабжением своих армий всем необходимым; и все же они справлялись с этим лучше, чем действовавшее на своей родной земле русское командование – железная дорога в России к этому времени, по большому счету, была всего одна (Петербург – Москва), шоссейных было мало, а обычные, грунтовые дороги большую часть года находились в безобразном состоянии, представляя собой топь непролазную. И так далее, и тому подобное… Грандиозный, зияющий провал в несколько десятилетий стал очевиден – в него уложилось все николаевское царствование: в то время, как Европа бурно развивалась, Россия топталась на месте. И современникам становилось все ясней, что коренной причиной этой роковой для страны отсталости был именно тот «образцовый» самодержавно-крепостнический порядок, который официальные идеологи возводили в идеал бытия русского народа. Да, и «образцовость» эта оказалась мнимой: напряжение военного времени буквально выдавило на поверхность все пороки николаевской системы управления, до того, может быть, не столь заметные. Главным из них, очевидно, было совершенно формальное отношение российского чиновника к делу, очень органично сочетавшееся с неудержимым, хищническим мздоимством[3].

 

Все это, буквально, било в глаза, производя самое сильное впечатление, оскорбляя патриотические чувства, которые так заботливо пестовались в николаевскую эпоху, и порождая самые серьезные опасения за будущее страны. Необходимо было срочно становиться другими, меняться – и россияне начали меняться.

*     *     *

Поначалу, конечно же, господствовали эмоции. Лучше всего общие ощущения передал, наверное, славянофил А.С. Хомяков, писавший в частном письме на другой день после известия о смерти Николай I, которого буквально сгубила Крымская война[4]: «Что бы ни было, а будет уже не то». Судя по многочисленным воспоминаниям современников, это ощущение охватило самые разные круги населения, выражаясь иной раз в весьма причудливых формах[5].

 

Однако, надо заметить, что изменилось лишь общее настроение – а, отнюдь, не соотношение сил сторонников и противников крепостного права. По крайней мере, пока все эти эмоции, порожденные поражением в Крымской войне, выражались в бесконечных пересудах, носивших сугубо частный характер, крепостники могли быть относительно спокойны. Ожидание перемен становилось все напряженней, но реально огромная страна, по-прежнему, находилась в состоянии ступора – и вывести из этого состояния ее, очевидно, могла лишь верховная власть.

 

Между тем, на нового царя, Александра II особых надежд в отношении реформ возлагать, казалось бы, не приходилось. Александр Николаевич взошел на престол в 36-летнем возрасте – то есть, зрелым человеком, с вполне сформировавшимися убеждениями. Не вдаваясь в подробности, достаточно сказать, что убеждения эти формировались под мощным влиянием его отца, которого Александр всегда искренне почитал, видя в нем единственный, в своем роде, образец для подражания. Соответственно в той государственной деятельности, к которой его привлекал император Николай, Александр постоянно проявлял себя, как человек по духу очень консервативный.

 

Однако, восприняв убеждения отца, Александр II имел совершенно другой, отличный от него характер. И на первый взгляд, сравнение здесь было совсем не в его пользу. Уже современники отмечали – и вполне справедливо – что новый царь совершенно не обладал твердостью и последовательностью Николая I, не имел столь сильной воли, был, скорее, уступчив, чем настойчив. И вроде бы, в последовательные реформаторы поэтому не годился… Однако, если учитывать условия, в которых начиналось это царствование, то скорее следует сказать, что при таких чертах характера царь не годился, как раз, в последовательные консерваторы.

 

Ведь, если исходить из знаменитой максимы Ларошфуко: «Наши достоинства не более, чем продолжение наших недостатков» и – наоборот, становится совершенно очевидным, что Александр II был более восприимчив, чем его твердокаменный отец, более открыт миру, более пластичен… Именно этих качеств, очевидно, требовала эпоха перемен от главы государства. Но при этом надо иметь в виду, что Александр II обладал еще одним качеством – безусловно позитивным, которое я, например, затрудняюсь подогнать под универсальную, казалось бы, максиму Ларошфуко: царь был человеком чрезвычайно ответственным. Этим качеством, я думаю, он даже превосходил Николая I, для которого очень многое значила поза, впечатление, им производисекмое, и тому подобная бутафория. Все это, ведь, нередко затмевает суть дела. Для Александра же Николаевича эта суть всегда была на первом плане…

 

*     *     *

Хорошо известно, что Александр II искренне и глубоко переживал события, в ходе которых он взошел на трон. Его потрясла явно преждевременная смерть отца, успевшего сказать ему напоследок: «Сдаю тебе команду не в полном порядке…» Что это именно так и есть, Александр II сразу же убедился, вникнув в проблемы, связанные с ходом войны и столкнувшись с теми вопиющими безобразиям, о которых писалось выше[6].

 

Подробности внутренней, духовной работы Александра II от нас в значительной степени скрыты. Но, очевидно, что царь на удивление быстро сумел сделать единственный правильный вывод из всех этих своих тяжелейших впечатлений: он стал решительным сторонником отмены крепостного права, увидев в нем главную причину всех российских бед. При этом речь ни в коем случае не шла о каком-то чудесном перерождении его в последовательного либерала, принципиального сторонника широких преобразований. Нет, он, по-прежнему, оставался самодержцем не только по своему положению, но и по своей сути; он, в целом, сохранил свой общий консервативный настрой, при котором любые серьезные перемены, в принципе, были ему неприятны. Но, осознав насущную необходимость таких перемен, царь готов был переступить через свою неприязнь к ним. Такой позиции, конечно же, не хватало цельности, она грозила разнообразными осложнениями в будущем, и все-таки – это было начало прорыва.

 

Но только самое начало… Решившись на отмену крепостного права, царь понятия не имел, как это делается: очевидно, что никогда раньше этот вопрос им всерьез не воспринимался; никакой, даже самой общей программы действий у него не было. И посоветоваться было почти не с кем: Александра II окружали сановники, доставшиеся ему в наследство от отца, то есть, в лучшем случае, более или менее дельные исполнители «высочайших предначертаний». Подвигнуть их на какие бы то ни было соображения по поводу коренных реформ было, практически, невозможно.

 

В свое время в этом должен был убедиться сам Николай I: стремясь, исподволь, нащупать путь смягчения крепостного права, он за свое тридцатилетнее царствование создал 10 комитетов для обсуждения этого вопроса – ни один из них не дал сколько-нибудь заметного результата. О каком результате, впрочем, могла идти речь, если все эти комитеты были секретными: ведь, поскольку крепостное право в рамках официальной идеологии провозглашалось одной из главных основ счастливого бытия русского народа, то обсуждать его с критических позиций открыто, гласно было, конечно же, невозможно. Если бы еще при этом удалось крепостное право как-нибудь секретно отменить[7]…

 

*     *     *

Александр II тоже попытался действовать в духе своего обожаемого отца: очередной Секретный комитет по крестьянскому вопросу был создан им в 1857 году. В этом комитете заседали отборные сановники, сделавшие карьеру в николаевские времена, во главе с недавним шефом жандармов А.Ф. Орловым. Все было как при покойном царе – включая и полное отсутствие серьезных результатов.

 

К чести Александра II он очень быстро понял полную бесперспективность подобных – то есть, секретных – действий. Тем более, что эта секретность свела на нет и еще одно очень важное, в принципе, предприятие. Дело в том, что царь изначально не хотел решать крепостной вопрос исключительно сверху, то есть чисто бюрократическим путем. Так же, как и его отец, Александр II в этой ситуации с опасением посматривал на одну из главных заинтересованных сторон – поместное дворянство[8]. Одним из самых заветных желаний царя было наладить с этой серьезной социальной силой контакт, инициировать какое-то подобие сотрудничества с ней.

 

Осуществлению этой цели была посвящена, так называемая, «миссия Левшина» – конечно же, секретная. Левшину, товарищу (заместителю) министра внутренних дел, было поручено провести негласные переговоры с предводителями губернских дворянских собраний, съехавшимися в Москву летом 1856 года на коронацию Александра II. От дворянских лидеров требовалось, всего-то навсего, обращение к верховной власти с любым, пусть, самым невнятным предложением «улучшить положение крестьянства». Нужна была хоть какая-то зацепка…

Однако, предводители царя разочаровали. Товарищ министра со сдержанной скорбью докладывал о явном нежелании этих людей, вполне реально представлявших интересы помещиков своих губерний, вступать в переговоры с властью по такому щекотливому вопросу. Все они в ответ на настойчивое предложение Левшина не упрямиться и проявить добрую волю реагировали, в общем-то, схоже: кто был предельно уклончив, кто отделывался общими фразами, кто мямлил что-то невнятное… Общий же смысл их заявлений сводился примерно к следующему «Делайте, что хотите, власть ваша, мы люди подневольные; но сами голову на плаху – не положим». «Миссия Левшина», таким образом, оказывалась невыполнимой… Причем, учитывая общую ситуацию сложившуюся в стране к концу Крымской войны, можно было быть уверенным: большинство этих представителей «благородного сословия» не рискнули бы так откровенно проигнорировать вопрос об улучшении положения трудовой крестьянской массы – если бы этот вопрос был задан им гласно, открыто.

 

Традиционная секретность неразрывно связанная с любой критической оценкой крепостничества, служила отличным прикрытием для крепостников любого толка – будь то высшие сановники, искушенные в бюрократических интригах, или незатейливые поместные хозяева.

*     *     *

Клин клином вышибают; бюрократическую секретность, канцелярскую тайну – гласностью. Это понятие, оживленное в обществе славянофильскими публицистами, оказалось привлекательным и для русского самодержца. Может быть, главное достоинство Александра-реформатора именно в том и заключалось, что он вовремя понял: прежде, чем начинать какие бы то ни было реформы, нужно создать для них соответствующие условия. То подспудное ощущение необходимости и неизбежности перемен, которое охватило в это время самые разные слои населения, следовало вывести на поверхность, легализовать, позволить ему выразиться в свободной дискуссии, обмене мнениями… Только так можно было дать ход процессу преобразований, сделать его необратимым. Иначе все эти сильные и, в принципе, позитивные чувства могли так и погрязнуть в пучине секретности.

 

Первый, пусть робкий, но тем не менее, очень важный шаг на этом пути сделал сам царь, приняв совет и помощь от «чужих» – от представителей того самого «образованного меньшинства», которых так не любил и презирал его отец и с которыми сам Александр до поры до времени не имел никаких дел. Теперь же на его имя, буквально, с первых дней царствования начинают поступать записки, посвященные критике существующего положения вещей; проекты, связанные с грядущими переменами и, прежде всего, с отменой крепостного права. Пишут их люди очень авторитетные в общественной среде:   славянофилы А.С. Хомяков, К.С. Аксаков, А.И. Кошелев; западники К.Д. Кавелин, Б.Н. Чичерин. И царь читает все эти своеобразные послания от «образованного меньшинства», получая, тем самым, возможность выйти за пределы привычных бюрократических воззрений, познакомиться со свежими, совершенно непривычными для него взглядами, посмотреть на знакомую ситуацию в новом, неожиданном ракурсе[9].

 

*     *     *

Почти сразу же после восшествия на престол Александра II меняется отношение власти к периодической печати. Прежде всего, появляется возможность, которая раньше практически отсутствовала: открыть новый журнал (Николай I, который держал это дело под своим личным контролем, на соответствующих прошениях накладывал, как правило, одну и ту же резолюцию: «И без того слишком много»). Теперь же, в 1856 – 1857 годах, с удивительной легкостью дозволяются новые периодические издания, из которых особо выделяются органы идейных кружков – западнический «Русский вестник», издававшийся М.Н. Катковым, и славянофильская «Русская беседа» А.И. Кошелева. Все большую популярность приобретают и старые, хорошо знакомые читателю журналы – «Современник», «Отечественные записки», «Библиотека для чтения».

 

Буквально на глазах слабеет цензурный надзор за печатью. Правда, вплоть до 1857 года в печати запрещалось обсуждать крепостной вопрос – но зато никто не запрещал обличать то, что можно условно назвать порождением крепостничества: произвол, беззаконие, унижение личного достоинства… Именно в это время на журнальной основе начинает складываться обличительная литература, привлекающая к себе все большее внимание читателей. Тем более, что наряду с произведениями художественного характера в печати все чаще появляются документальные материалы, в которых речь идет о реальных событиях, называются настоящие имена…

 

Конечно же, в русской подцензурной печати эта небывалая раньше свобода имела свои пределы. Но с 1856 года в России все большее распространение получают издания Вольной типографии А.И. Герцена (той самой, что базировалась в Лондоне) – «Полярная звезда», затем «Колокол». И вот тут уже никаких ограничений в обличении крепостничества и призывов к реформам нет, по определению… Хотя издания Герцена распространяются в России нелегально, происходит это удивительно легко и почти не встречает сопротивления со стороны властей. Да, о чем тут говорить, если сам Государь император не скрывал, что читает «Колокол» с большою пользою для себя.

Все эти журналы, издававшиеся разными людьми и имевшие, в принципе, различные программы, безоговорочно сходились в одном: они готовы были поддерживать любое «отрадное явление», связанное с ожидаемыми переменами, и – столь же последовательно нападали на все, что, с их точки зрения, мешало прогрессу. Быть крепостником в России становилось небезопасно[10]…

 

 

*     *     *

В атмосфере все более торжествующей гласности особое значение приобретали те шаги, которые продолжал делать в этом направлении сам Александр II. Каждое событие, порождаемое этим поступательным движением, было значимо; я отмечу два из них – те, что представляются наиболее важными.

 

В 1856 году, накануне коронации, Александр II приехал в Москву и по настоянию московского генерал-губернатора графа А.А. Закревского держал речь перед представителями московского дворянства. Закревский, сам принадлежавший к помещикам того типа, которым право владения крепостными представлялось столь же естественным, как и право есть, пить и дышать, просил царя успокоить дворян, встревоженных «нелепыми слухами». Царь начал успокаивать и, выдержав всю свою речь в заздравном тоне в отношении «благородного сословия», совершенно неожиданно закончил ее заупокойной фразой: «И все же крепостное право придется отменить. Лучше начать уничтожать его сверху, чем ждать того времени, когда оно само собой начнет уничтожаться снизу».

 

Значение этой фразы переоценить невозможно: впервые глава государства открыто, во всеуслышание заявлял о своих принципиальных намерениях в отношении крепостной системы. Именно с речи Александра II перед московским дворянством и начинается, собственно говоря, эпоха Великих реформ[11].

 

В следующем, 1857 году, Александр II еще раз с блеском продемонстрировал свое умение использовать гласность в интересах дела. Надо сказать, что после неудачной «миссии Левшина» царь не оставил надежд «раскачать» помещиков на какое-либо движение в пользу крестьянской реформы. Зацепка с этой стороны, по-прежнему, казалась ему необходимой. Вместо незадачливого Левшина «дворянскую проблему» должны были решать теперь представители власти в губерниях, которым вменялось в обязанность нажимать на «своих» помещиков, гнать их в нужном направлении. В конце концов, генерал-губернатор Виленский, Ковенский и Гродненский В.И. Назимов, администратор весьма жесткий и настойчивый, вынудил подвластных ему помещиков совершить столь желаемое царем действо: обратиться к нему с просьбой дозволить им «усовершенствовать» свои отношения с крепостными. Царь дозволил.

 

20 ноября 1857 года Александр II подписал рескрипт на имя Назимова, в котором дворянам-помещикам Виленской, Ковенской и Гродненской губерний предлагалось создать путем выборов комитеты в каждой из этих губерний. В комитетах представители дворян-помещиков должны были обсудить, на каких условиях они готовы освободить своих крепостных и подготовить соответствующий проект для своей губернии.

 

Само по себе это было событием важным, но не решающим. В конце концов, дело пока что касалось окраинных западных губерний, населенных не русскими, а литовцами и белорусами. В этих краях у крепостного хозяйства была своя специфика; существовала опасность, что даже если здесь и будут проведены какие-то реформы, они могут иметь локальный характер[12]. Как совершенно справедливо заметил в свое время один из первых историков реформы А.А. Корнилов, принципиально важен был не столько сам рескрипт, сколько то, что он был тут же опубликован в печати.

 

Это была инициатива самого царя, которого окружавшие его крепостники всячески пытались удержать от этого шага – их самих пугала именно публикация рескрипта. И можно понять почему: после этой публикации дело освобождения крестьян приняло, наконец, практическое направление. Прошло совсем немного времени после того, как царский рескрипт стал известен всей России и – «процесс пошел». Те самые предводители, которые совсем недавно даже слышать не хотели об обсуждении крестьянской реформы, один за другим подают прошения на царское имя: от лица предводимых им помещиков просят Государя императора позволить им создать в своих губерниях комитеты, по образцу Виленского, Ковенского и Гродненского. Верховная власть, публично заявив о начале реальной работы над подготовкой реформы, не оставила им другого выхода. Было очевидно: откажешься обсуждать и составлять проект – реформу спустят сверху. Предложенный правительством вариант подготовки отмены крепостного права позволял, по крайней мере, подержать это дело в своих руках, попытаться при расставании со своими крепостными урвать себе кусок пожирнее…

 

Как бы то ни было через несколько месяцев после публикации рескрипта губернские комитеты работают уже по всей России; дворянские депутаты обсуждают в них проекты крестьянской реформы и обратного хода уже не будет – колесо истории пришло в движение, пусть и с характерным для него скрипом… Гласность, живое обсуждение не только сделали процесс преобразований того времени необратимым, но еще направило его в нужное русло, придало ему плодотворный характер.

 

С 59-60-го годов начинаются проблемы. Дальше дело, однако, пошло хуже. А кончилось, как известно, совсем плохо. Но чем больше русской историей занимаешься, тем больше впадаешь в тоску. Если не кровь, то ложь, если не застой, то бунт. Праздничных страниц в этой истории мало.

 

---