Виктор Шейнис. Летопись времени: Анатолий Черняев и его дневник

С дистанции в двадцать с лишним лет отчетливее видно не только в чем преуспела перестройка и чего добиться она не сумела, но и что из произошедшего в те годы было действительно неизбежно

Последним десятилетиям существования Советского Союза и завершившей их перестройке посвящена обширная литература — мемуарная, биографическая, аналитическая. Приоткрылись — прежде чем их опять стали прятать — архивы. Казалось бы, стране и миру явлены скрытые прежде завесой строжайшей секретности «кремлевские тайны». Пусть не все — всего, как вырвалось однажды у Михаила Горбачёва, мы никогда не узнаем, — но многие. И все же публикация дневников, которые Анатолий Черняев вел два десятка лет, — событие незаурядное. День за днем встречаясь с людьми, вознесенными на вершину власти и в меру своего опыта и понимания принимавшими решения, от которых зависели судьбы грозного государства да и каждого из нас, автор «много слышал, много читал из недоступного посторонним, кое в чем участвовал. И заносил на бумагу... и такое, чего нигде в другом месте не найдешь» (с. 3).

Но книга Черняева примечательна не только крупицами не всплывавшей прежде информации, иногда занятной, подчас сенсационной и всегда раздвигающей границы наших представлений о прошлом. Автор рекомендует себя как «нормального московского интеллигента». Это не совсем так: он умнее, наблюдательнее, много образованнее, более склонен к саморефлексии, чем среднестатистический советский интеллигент. Но он также и жертва раздвоенности, которой страдала значительная часть мыслящих людей, пошедших на службу к государству. «Образ жизни этого человека, воспитание которого с детства, как и его индивидуальная культура (и, я бы добавил, представления о должном и сущем, а также круг дружеских связей. — В. Ш.), совсем не соответствовали тому, что ему приходилось делать по службе...» (с. 3). Совсем? Нет, все же не так: в меру, пусть и ограниченных, возможностей, проистекавших из его служебного положения, он пытался, преодолевая чувство безысходности, защитить преследуемых друзей и знакомых и чутьчуть сдвинуть, хотя бы на словесном уровне, стрелку идеологического компаса, когда она не была закреплена намертво. Стоила ли игра свеч? Каждый, вероятно, вправе судить об этом, исходя из собственного опыта и предпочтений. Мне же кажется, что, как бы ни оценивать результат усилий «прогрессистов» в ЦК партии, дневник, переданный для публикации, представляет собой не только рассказ о том, как и кем делалась политика, но и культурный памятник своего времени. Перефразируя Пушкина, я бы сказал: счастлив тот, кто с умом, талантом и вкусом к политике пришел в мир в иное, не столь растленное время. Но времена, как известно, не выбирают...

Деградация коммунистического режима. Взгляд изнутри

Значительная, хотя и постепенно убывающая часть наших сограждан пребывает в убеждении, что было бы лучше, если бы все в стране оставалось таким, как до начала перестройки. Работает на такие представления не только известный феномен идеализации прошлого, но и расхожее объяснение, будто бы крушение СССР и коммунистического режима было предопределено не объективными, а субъективными обстоятельствами: ошибками или преступлениями вождей либо злокозненностью врагов. Чего читатель не найдет в дневниковых записях Черняева, так это иллюзий относительно приходившего все в больший упадок режима, его перспектив, равно как и интеллектуального уровня и нравственных качеств его лидеров. Сквозь сдержанное повествование подчас прорывается сарказм. Но автор столь же критичен и по отношению к себе, ближайшим сотрудникам и друзьям.

Про советскую систему говорили, что она хотя и однопартийная, но многоподъездная: комплекс зданий ЦК имел разные подъезды, и атмосфера, дух в размещавшихся там отделах были неодинаковы. Международные отделы имели дело с неподвластной советскому руководству реальностью, поэтому здесь допускалось известное разномыслие и дозволялось адресовать «наверх» информацию о реальном положении дел, хотя и упакованную в жесткие обертки обветшавших идеологических стереотипов. В идеологических же отделах правила бал погромная «трапезниковщина» — по фамилии убогого партийного чиновника, подобранного Брежневым в провинции и поставленного заведовать наукой. «Встретил этого Трапезникова на дороге в Успенке, — отводит душу автор в своем дневнике, — захотелось выйти из машины, сковырнуть этого гнома в канаву» (с. 91). За Трапезниковым и секретарем ЦК по идеологии Демичевым, которые ходят в Вольтерах, с горечью констатирует Черняев, миллионы их единомышленников в КПСС, а корни их возвышения и влияния — в сталинизме. Малограмотные идеологи, агрессивно отбрасывающие все, что находилось за пределами их куриного кругозора, — явление типическое и исключительно опасное: мировая война, убежден автор, может разразиться, лишь если возобладают идеологические мифы и на авансцену выйдут вселенские «Трапезниковы» (с. 98, 141). Чуть лучше «понимает положение» Шауро, более двадцати лет, до самой перестройки, заправлявший отделом культуры, но у него «ни мысли, ни собственного убеждения, ни тем более политики ни на грош» (с. 35).

Аппарат ЦК воздвигал мощные заслоны на пути даже той информации, которая доводилась до членов политбюро. Лишь некоторые работники и консультанты международного отдела, на которых лежала подготовка докладов для высших руководителей, периодически допускались к общению с ними. Но они убеждались: не в коня корм. «Нужны лишь красивые слова, а не новые идеи, которых “никто не позволит”»: в высочайших выступлениях для них места нет; «истина, включая марксистскую, имеет значение только для “пропаганды успехов” или “разоблачения империализма”, но отнюдь не для реальной политики» (с. 296, 527). Доминировала же «атмосфера какойто большой коллективной безнравственности. Так называемые “интересы дела” не имеют к этой жизни никакого отношения» (с. 43).

Существовала, однако, сфера, где провалы были слишком очевидны, а результаты убийственны. Это экономика. Иллюзий не оставалось ни у кого. Меж собой говорили в открытую: «От раза к разу речи все красивее, а дела все хуже и хуже» (с. 31). Реалистические оценки положения дел звучали иногда на совещаниях и пленумах ЦК, подчас даже прорывались в печать. К примеру, на Секретариате ЦК обсуждается вопрос о хищениях на транспорте. За сухими цифрами — фантасмагория повального воровства миллионов советских людей, а “массовые” достижения затрагивают лишь очень небольшой слой» (с. 296). Понимают или не понимают, но изменить экономическую систему в идеократическом государстве невозможно, не посягая на идеологическую и политическую монополию партийной верхушки. Система отторгала и косыгинскую реформу, и экономические эксперименты, запущенные в первые годы перестройки.

Черняев еще в молодости перечитал мировую классику в редких тогда дореволюционных изданиях, в горьковской серии «Всемирная литература». Не приходится удивляться, что человек с таким интеллектуальным бэкграундом избежал обаяния Сталина: «Никогда не считал его великим, потому что он не был в моих глазах “благородным”, “аристократом”, интеллигентом, то есть человеком культуры» (с. 803). Уже одно это возвышало его над толпой аппаратчиков и малограмотными «вождями», большинство которых не то что труды Маркса, но и Ленина в руках не держали («Кто поверит, что Лёня читал Маркса?» — укорачивал Брежнев своих спичрайтеров, вписавших в его речь цитату из трудов основоположника) (с. 164). Черняев хорошо знал цену «пугливому... творчески беспомощному, да к тому же еще невежественному» официальному марксизму, назначение которого — «клеймить иноземных и вылавливать отечественных ревизионистов, а не проникать в суть вещей» (с. 45). Архаичная риторика, которую выдают за современную общественную науку, записывает он, не что иное, как болтливая схоластика, обслуживающая идеологию, а сама идеология оторвана от реальных жизненных проблем. Так, реалистический курс на «мирное сосуществование» несовместим с заострением «идеологической борьбы против империализма» и поддержкой международного терроризма. Идеологические службы партии занимаются оболваниванием народа и выполняют охранительные функции по защите режима (как это в своей сфере делает тайная полиция). Непрерывно повторявшееся заклинание об обострении идеологической борьбы, по сути, возрождало сталинский тезис об обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму.

«”Идеологическая борьба”, для которой характерны проработки, разоблачения, клеймения, отлучения и т. п.,— констатирует автор, — преображает и нравственную природу людей, которые этим занимаются. Они уже и сами перестают замечать, что действуют непорядочно, постыдно», творят «интеллектуальные подлости» (с. 105, 168, 581). Идеологические мифы превратились «в тормоз и опасность для нашего общества, в источник его морального разложения» (с. 59). «Разложение же дикое, хуже, чем при царе, потому что нет скрепа аристократизма, понятия “чести” (дворянской, офицерской), которые все-таки хотя бы частично держали властей предержащих в рамках» (с. 405).

С высоты сегодняшнего плюрализма сопротивление этому смрадному поветрию при соблюдении некоторых «правил игры», продиктованных положением автора в официальных структурах, может показаться делом сомнительным. А отстаивание элементов здравого подхода в квазинаучных дискуссиях (например, Черняев противостоял хамскому антиинтеллектуализму «блюстителей идеологической чистоты», настаивая на принадлежности интеллигенции к «современному рабочему классу», который, по догме, считался главной прогрессивной силой общества) — участием в «войне мышей и лягушек». Полагаю, что снобистское третирование такого рода деятельности неисторично. Автор знает, что официальная доктрина «бессмысленна и античеловечна». Но он знает и то, что «полное безразличие массы», презрение студентов, их отторжение от «теории, которая призвана объяснить все наперед», взращивают цинизм и пролагают путь к власти еще большим циникам и карьеристам. А потому его вывод: «Трапезниковщине пора объявить войну — этого требует новая ситуация в мире. Колоссальная трудность такой войны в том, что речь идет не просто о профессорах и части аппарата, а об уже целом социальном слое, охватывающем несколько поколений» (с. 59). К слову: нам и сегодня приходится иметь дело с растлевающим влиянием чуть трансформировавшейся «трапезниковщины», заполонившей экраны ТВ и внедряемой в школьные учебники.

Но дело не только в том, что свежая, противостоявшая ортодоксии мысль, пробивавшаяся из цитадели ЦК партии, помогала, скажем, вузовским преподавателям, ученым, пропагандистам, мыслившим в унисон с прогрессистами в ЦК, обходить господствовавшую догматику, распространять в нашем обществе, в студенческой среде реальное знание и сопротивляться мракобесам у себя: сужу по собственному опыту. «Когда политика вырабатывалась и объявлялась главным образом через подготовку речей главных начальников, не способных ни мыслить, ни (как правило) грамотно писать... Эти “аппаратчики” вместе с некоторыми интеллигентами “со стороны”, сочиняя речи не для себя, пытались вносить элементы здравого смысла в политику» (с. 664). А когда обстоятельства изменились — обеспечивали интеллектуальную поддержку горбачёвской перестройке, став своего рода «группой влияния», масштабы которого, однако, не следует ни переоценивать, ни недооценивать.

По роду своих обязанностей Черняев занимался в ЦК внешней политикой, международным коммунистическим движением (МКД). Не то чтобы ему удавалось формировать у своих работодателей адекватное понимание реалий мирового развития, необратимых процессов распада МКД и тем более корректировать официальный курс советского руководства — во всяком случае, до прихода Горбачёва. Он не раз сокрушается в дневнике, как отторгаются его инициативы, курочатся написанные им тексты, как часто он оказывается не в силах вложить в сознание своих начальников, предельно ригидное или даже помутненное, вещи, казалось бы, элементарные. Подчас он задумывается: не пора ли сменить место работы? Но все же его деятельность не хотелось бы уподобить сизифову труду.

Во-первых, потому, что на каком-то перегоне в какой-то части его представления о том, что следует делать, могли совпасть с очередным поворотом внешнеполитического курса государства, отразившим подвижку в политбюро и некоторое просветление в мотивациях первого лица. На мой взгляд, записывая свои впечатления по свежим следам событий, он переоценивал значение советско-американских соглашений о предотвращении ядерной войны, достигнутых в мае 1972 года. Пройден, утверждает он, «Рубикон всемирной истории». «В разумной истории человечества это, пожалуй, значит больше, чем акт о капитуляции Германии 1945 г. в тогдашней безумной истории» — именно «с этих майских недель 1972 г. будут датировать эру конвергенции» (с. 20, 54, 58—59). Преувеличение значимости происшедшего, равно как и заслуг Брежнева в деле мира, кажется очевидным (впрочем, это увлечение автора продлится недолго), но едва ли правильно совсем сбрасывать со счета настойчивую просветительскую работу неортодоксально мыслящих советников высшего руководства и их роль в словесном оформлении (отличном от примитивной пропаганды) позитивных сдвигов.

Во-вторых, впечатляет зафиксированная автором убийственная картина повседневной международной деятельности ЦК КПСС. Перед глазами читателя разворачиваются как бы на совмещенной кинематографической ленте два насыщенных событиями сценария: реальные, неподвластные московским вождям процессы в зарубежном мире и упрямое стремление действовать так, как будто этих процессов не существует или, во всяком случае, они обратимы. В странах социалистического лагеря нарастают антисоветизм и национализм, «вся творческая интеллигенция (кино, теле, писатели, театр) открыто игнорирует власть», а наша общая линия «в отношении друзей — смесь шовинизма с бескультурьем и завистью». В информации, которая поступает в Москву от ее послов, неизменен «рефрен — в открытую, прямо, не пытаясь даже прикрыться принципами общности — “свободы, видишь ли, захотели! Самостоятельными хотят быть!”» (с. 66, 562). Все хуже после обманчивой разрядки первой половины 1970х годов складываются отношения с Западом. «Наше упорство и “жесткость” по ракетным делам начинают оборачиваться против нас. “Мирное” наступление Рейгана дает результаты: все больше мы выглядим теперь как саботажники переговоров, диалога, разрядки и т. п.». А генералы сетуют, «что не все еще в республиках, в обкомах, в гражданских подразделениях общества делают все необходимое по превращению страны в военный лагерь» (с. 563).

Наконец, МКД. На страницах дневника сказывается сказка длинная и занимательная, как повествование Шахерезады. С одной стороны, становится все более очевидным, что комдвижения как политически значимой международной силы уже нет и не будет (с. 175, 602). Во многих странах компартии — «мелкота, которую дома почти никто не замечает». Вся их деятельность производит впечатление «чего-то по-диккенсовски жалкого и безнадежного». Комдвижение себя изжило. Даже там, где у коммунистов сохранился интеллектуальный и политический потенциал (ФРГ, к примеру), служит он безнадежному делу (с. 43, 113, 119, 628, 653 и др.). Влиятельные компартии существуют во Франции и Италии, но ведут они себя по отношению к КПСС все более независимо, подчас вызывающе. Для них, как и для других партий, имеющих реальные позиции в своих странах, «немосковская» ориентация — «главный фактор выживания и движения вперед». После введения военного положения в Польше руководство ИКП «отлучило нас от социализма» (с. 69—70,152, 332, 407, 467).

С другой стороны, периодически проводятся парадные международные коммунистические совещания, изображаемые советской пропагандой как крупные мировые события, в ЦК КПСС существует многолюдный международный отдел, сотрудники и эксперты которого пишут тексты «в поддержку нашей политики», а эти тексты затем инфильтрируются в выступления тех зарубежных коммунистов, «кто за нас целиком» (с. 127). МКД в программных документах КПСС вместе с «борцами за мир» изображают не как дорогостоящих нахлебников, а как могучие движения современности. В этом театре абсурда интерес взаимный: одни существуют на советские вспомоществования, а другие стремятся расколоть еврокоммунистов, вмешиваясь в их внутренние дела в «грубых, просто гауляйтерских формах» (с. 532, 615), и получить дополнительные голоса на международных форумах. Черняев как мало кто другой по личному опыту знает, «как и почему мы помогали загонять МКД в тупик на протяжении 20 с лишним лет» (с. 673). К этому можно лишь добавить, что дрейф международного коммунистического движения в тупик, равно как и решающая роль в том ВКП(б)—КПСС, исчисляются куда большим сроком. Под противостоянием коммунистов и социалдемократов, занявшим почти весь ХХ век, черту подвела история.

Перед читателем — и это, может быть, интереснейшие страницы дневника — предстают типажи советских лидеров. Портреты нарисованы «с натуры», на основе повседневного общения с одними и пристального наблюдения за другими. Автор стремится быть объективным. Но пожалуй, в вождях, как ни в чем другом, проявилась столь отчетливо деградация режима и измельчание рекрутируемого в высшую страту человеческого материала.

Среди иерархов, появляющихся на страницах дневника, едва ли не самым человечным выглядит Брежнев. В 1970х годах этот жжено- и жизнелюб уже миновал свою лучшую пору. Вначале он еще способен говорить не по бумажке, общается с окружающими посвойски, но все более обретает державную осанку. В своем тщеславии, любви к наградам, подаркам и почестям он смешон: все больше начинает походить на чучело орла, все меньше способен понимать смысл написанных для него речей, с удовлетворением воспринимает нарастающий вал восхвалений и сам принимает участие в этом «всесоюзном и даже интернациональном бесстыдстве».

«Основная жизненная идея Брежнева — идея мира. С этим он хочет остаться в памяти человечества. В практической политике реальным делам в этой области он отдает предпочтение перед любой идеологией». Не он инициировал вторжение в Афганистан — «каша эта варилась где-то “втихаря”», «сыграли на маразматическом возмущении Брежнева Амином». За год до смер