К 25-летию Перестройки мы публикуем полную версию статьи Анатолия Сергеевича Черняева, бывшего помощника президента СССР М.С.Горбачева по международным делам , «Перестройка как феномен мировой истории», вышедшую в несколько сокращенном виде в  «Независимой газете» 10 февраля 2010 г.

 

 

 

Мартом–апрелем 1985 года датируются события, положившие начало процессу, который во всем мире обозначают русским словом «перестройка». Почему оказался необходим для истории этот феномен?

 

Станислав Лем, автор science fiction, в письме читателям объясняет, почему стало невозможным писать о будущем так, как писали до того: «Мы чувствуем, что цивилизация в своем поступательном движении отрывается, что ее отрывают от традиционных исторических корней, поэтому она должна зондировать свое будущее, она должна сегодня принимать решения, последствия которых спасут или погубят наших детей и внуков». Когда человечество оказалось смертным, фантазировать о будущем так, как он и ему подобные делали раньше, значит – счел Лем – уводить людей от осознания неотвратимо приближающегося реального будущего. Ибо речь идет либо об исчезновении цивилизации как таковой, либо о возникновении чего-то, что не будет цивилизацией в том понимании, какое сложилось в Новое время. В этом глубинная суть нынешнего разворота в движении истории. И к этому надо готовиться. Именно с этой точки зрения стоит посмотреть на место и историческую роль перестройки.

 

Представим себе ее в контексте состоявшейся мировой истории, прежде всего – российской? которая в ХХ веке, особенно к концу его, сыграла ключевую роль в судьбах человечества. После Петра I наша история оказалась в ситуации перманентной дихотомии. Война с Наполеоном не дала выхода, хотя несла в себе такую возможность (декабристы – симптом). Так же как Реформа 1861 года, тем более – Русско-японская война и 1905 год. Все возвращалось, по Ключевскому, на круги своя. Советская власть решала проблему заложенного в нацию исторического противоречия тотальной унификацией народа и отсечением несогласных. Кризис Второй мировой войны и нашей Отечественной, несмотря на все связанные с ними потрясения, тоже не разрешил противоречия между нацией и политикой. Только окончание холодной войны, спровоцированное этой политикой, сняло критическую двойственность почти трехсотлетней послепетровской эры. Вместе с тем это означало утрату имперской сути нации и резкое ослабление ее международного потенциала. «Перестройка» стала знаковым явлением не только для самого СССР, но и для всего мира, ибо он был одной из сверхдержав, диктовавших в своем противостоянии ход мировых событий.

 

Что было главным во взаимозависимости внутренней и внешней политики к середине 1980-х? Чтобы начать жизненно необходимую реформу в стране, надо было прекратить холодную войну, истощавшую ресурсы нации. Движение к этой цели неумолимо вело к исчезновению советской империи (включая соцсодружество) и самого СССР в этом его качестве.

 

Михаилу Горбачеву пришлось в первую очередь делать то, от чего не мог уклониться ни один политик такого ранга – в конкретной социально-экономической ситуации,. с тем человеческим материалом, какой был в его распоряжении, с теми надеждами, нуждами, потребностями, с которыми жили советские люди много лет. Только гласность и антиалкогольную кампанию общество почувствовало сразу. Но и то, и другое несло в себе и позитив, и негатив. Постановления, законы, партийные решения, принятые в 1985–1988 годах, были правильными, если их оценивать с позиций строгого и конкретного историзма (хотя без некоторых – не главных – можно было и обойтись). Они были необходимы в качестве лекарств для давно и хронически больного общества, инфицированного сталинизмом. Его болезнь была уже сродни наркотической, учитывая психотропные пропагандистско-идеологические впрыскивания.

 

Отличие Горбачева от предшественников и, возможно, других на его месте состояло в том, что в его актах и акциях, казалось бы, сугубо прагматических и неотложных, налицо тенденция – преобразовательная, имеющая целью вывести народ из тоталитарного плена, раскрепостить его и экономически, и политически, и духовно-психологически. Этому же служил и демонтаж железного занавеса, открытие страны внешнему миру. Первым пунктом здесь надо поставить уход из Афганистана (завершился в феврале 1989 года).

 

Это имело принципиальное во многих смыслах значение:

 

• впервые советское руководство во внешних делах прислушалось к голосу народа, который (как и армия) был против этой войны; с самого начала не принимал и отвергал эту неспровоцированную интервенцию

 

• прекратился поток «груза 200» – жертв позорной авантюры;

 

• сократились миллиардные поставки в эту черную дыру, освободились средства, необходимые для собственных нужд, в том числе – реформаторских;

 

• весь мир увидел, что внешняя политика Москвы, обозначенная термином «новое мышление», – не демагогия, а реальность;

 

• возвысился и приобретал новое качество международный авторитет СССР, в мировую политику прорывался фактор доверия;

 

• экспансионистский, великодержавный, чужеродный для Запада облик СССР стал размываться;

 

• афганский урок означал прекращение навсегда использования советских войск за пределами страны;

 

• самоосуждение интервенции показало важность включения морального фактора в политику.
 
Важнейший пункт внешнеполитического поворота Горбачева – изменение отношений с другой сверхдержавой. Оно было необходимо, чтобы снять ядерную угрозу, которая делала страну заложницей гонки вооружений и милитаристской мобилизационной системы; ликвидировать губительное давление ВПК на экономику, политику, общественное сознание; разрядить конфронтационную атмосферу в международных отношениях в целом, в том числе – убрать развращающее соперничество «великих» в третьем мире и сократить идущие туда расходы.
 
В американском направлении горбачевской политики поначалу главенствовал «геополитический замысел», хотя сразу же стали накапливаться элементы деидеологизации и проступал человеческий фактор (Горбачев–Рейган, Горбачев–Шульц и т.д.). Знаковыми были саммиты. Особенно на Мальте, где лидеры СССР и США заявили об отказе считать свои страны противниками. Это означало начало конца холодной войны. А символом ее невозврата явилось падение Берлинской стены.

 

Сколько вздора, фальсификаций, домыслов на эту тему появилось потом и в печатной журналистике, и на экранах TV, и в «ученых» сочинениях… Вопреки исследованиям серьезных ученых в университетах Оксфорда, Стэнфорда, Сорбонны, Кельна… и даже у нас, вопреки документам и свидетельствам непосредственных участников событий. Несостоятельность ложных объяснений конца холодной войны происходит от того, между прочим, что анализ эпохального события ведется на «дипломатическо-мидовском» уровне: проблемы топятся в мелочах, исторический процесс сводится к «дипломатическому искусству».

 

Теперь даже сами американцы, которые и запустили концепцию своей победы в холодной войне, признают, что никакой победы не было. Кстати, Рейган не считал, что он победил Горбачева. Пойдя навстречу Горбачеву, он создал условия, при которых генсек ЦК КПСС мог себе позволить отказаться от продолжения холодной войны.  Падение коммунизма – заветная мечта Рейгана. Но он связывал это с сущностной нежизнеспособностью строя, «противоречившего человеческой природе». И не политика США была причиной краха коммунизма.

 

Горбачев и его сподвижники понимали, что если допустить выход гонки вооружений на новый технологический виток, мы не выдержим чудовищного соревнования. Доколе будем кормить этого Молоха, который пожирает нашу экономику, благосостояние нашего народа! Мы же не собираемся завоевывать весь мир… Примерно такими словами Лигачев, Рыжков, Воротников, не говоря уже о Шеварднадзе, Яковлеве, Медведеве, оценивали ситуацию, обсуждая «расходы на оборону». Весь смысл деятельности Горбачева был обращен к тому, чтобы изменить представление о величии страны – мыслить его не в критериях военной, устрашающей мощи, а в экономических и морально-политических достоинствах.

 

За годы после распада СССР историки, политологи, журналисты выдвинули много обвинений против Горбачева.   Не говоря уже о том, что их претензии противоречат друг другу, все они, что называется, не valable, а по-русски, «не в ту степь», уводят в сторону от сути дела. Речь ведь шла о движении истории, когда в ее мощном потоке, хлынувшем через сорванную с заржавелых заклепок плотину, оценки «правильно-неправильно» превращаются в частности.

 

Советско-американское сближение имело, конечно, для судеб мира основополагающее значение. Но оно носило прежде всего внешнеполитический характер, не затрагивающий сути внутренних перемен. А вот европейское направление (которое, естественно, переплеталось с американским) наряду с экономической заинтересованностью имело преимущественно цивилизационный характер.
 
В заявлениях Горбачева на политбюро, в беседах с западноевропейцами и их лидерами, в публичных речах, в Нобелевской лекции, в его концепции «общеевропейского дома», в настойчивости по созыву Общеевропейского совещания в Париже в 1990 году и в речи, там произнесенной, в незаменимой его роли в объединении Германии, в отказе от «доктрины Брежнева» по отношению к соцстранам… – везде преднамеренно или спонтанно он вел дело к тому, чтобы утвердить петровский выбор страны как безоговорочно европейской, сдвинуть свою страну в ее естественное,. т.е. европейское русло.

 

Именно здесь происходило включение момента общности исторического прошлого, культурного родства, брачных связей, языковых заимствований и т.п. Деидеологизация приобрела здесь самодвижущуюся инерцию – до того как формально закончилась холодная война. И именно в Европе ушло с мировой сцены коммунистическое движение, олицетворявшее «во главе с СССР» вселенский раскол на две экзистенционалистски непримиримые системы.

 

Глядя из нынешнего времени, можно предположить, что образование общеевропейской общности, органично включающей в себя новый, преобразованный, уже не Советский Союз, означало бы возникновение такого цивилизационного ядра, которое было бы несомненным благом для всего мирового сообщества, для общечеловеческого, гуманистического прогресса. А пока можно лишь констатировать: благодаря Горбачеву вхождение России в Европу состоялось.

 

Многое (если не всё) в дальнейшей перестройке мира зависело от того, сумеет ли наша страна как инициатор сохранить лидерство в планетарном процессе. Не сумела! Вернее – не смогла сделать себя способной справиться с такой ролью. Дело в том, что советское общество, которое взялся лечить Горбачев, – именно тот случай, когда некоторые, даже вполне правильные лекарства не помогают, а ослабляют организм и только способствуют усилению болезни.

 

Болезнь была неизлечима. И когда люди почувствовали и убедились, что врачевание сверху неэффективно, они занялись самолечением. Появились десятки ассоциаций и обществ, сотни клубов, групп, союзов, забастовочных и прочих комитетов, самодеятельных изданий, областных, народных и национальных фронтов… Митинги и забастовки, рушившие экономический механизм, стали повседневным явлением. Пресса вырывалась на просторы безбрежной безответственности и сеяла смуту в мозгах миллионов – от обывателя до ученого. В яростной публицистике шла стремительная дискредитация идеологического стержня строя – марксизма-ленинизма как «государственной религии». А взамен – вакуум, который стал быстро заполняться капиталистической начинкой: другой мы не знали, если не считать социал-демократической, затоптанной за 70 лет.

 

Поставлено под сомнение все, что произошло после 1917 года, отвергнут и опошлен творческий потенциал Великой революции. Говорилось уже не об исправлении «плохого социализма» (сталинского), а о наличии его вообще как такового (его действительно не было!). Поскольку «хирургия» в лечении «плохого социализма» была отменена, самолечение болезни скоро перевело ее в стадию горячки, сродни сумасшествию, самоубийственному. 

 

Отказавшись от применения силы, советское руководство нуждалось во все большем и все более дорогом и качественном «лекарстве», чтобы спасти страну. Но средства стремительно иссякали.

Советский Союз, вынужденный повязать себя с внешним рынком, еще в начале 1970-х начал усаживаться на «трубу». Реформировать ничего не надо было. Хотя «никто не хотел войны», в том числе, конечно, и Брежнев, доходы от «трубы» шли в топку ВПК и милитаризма, который был и внешнеполитическим фактором, и инструментом режима. Но произошел обвал цен на нефть, экспорт которой был главным источником жизнеспособности СССР. И политика перестройки лишилась важнейшего материального ресурса.

 

Перед лицом надвигавшегося кризиса перестройки пришлось форсировать политическую составляющую. Контратака на перестройку единомышленников Нины Андреевой ускорила форсаж. Именно в связи с этим Горбачев на трех совещаниях с первыми секретарями обкомов (март–апрель 1988 года) окончательно расквитался со сталинщиной, назвав Сталина преступником. Соответственно пошла и подготовка ХIХ партконференции, определились характер и содержание ее решений. С нее начался демонтаж КПСС как госструктуры. Из советской тоталитарной системы вынимался стержень. Это было неизбежно: господство КПСС в обществе и государстве, само существование советско-социалистическо-сталинистской системы исчерпали исторический ресурс.
 
Лишали перестройку эффективности не только ее экономическое истощение и «болезнь левизны» в главном социальном слое, который был первоначально ее опорой и глашатаем – в интеллигенции (включая партийную), но и другая «болезнь» – национализм. Оговоримся: слово «болезнь» применимо в данном случае разве что к национальным элитам, включая собственно российскую. Само же появление или возрождение национального фактора тоже было неизбежным и неотвратимым по логике конца века, когда империи, даже столь своеобразные, как Советский Союз, были обречены.

 

Мог ли Союз – за очень короткий в той ситуации срок – обрести новое обличие, иную форму и совсем другое содержание? Об этом будут спорить долго. Но произошло то, что произошло.

 

При решающей значимости объективных причин нисходящей эволюции перестройки был и очень важный просчет субъективного порядка – в оценке роли КПСС. Слишком затянувшиеся и заведомо провальные попытки Горбачева превратить КПСС в авангард перестройки дали партии возможность консолидироваться в качестве главного ее противника. И в этом выразилась реальная суть КПСС как номенклатурно-государственной структуры сталинистского образца. А поскольку рычаги управления страной – и по вертикали, и по горизонтали – оставались в ее руках, все начало рушиться: рычаги были либо брошены, либо переключены на торможение и саботаж.

 

Эксперимент «перестройка» не дал результата, ради которого он был задуман и на который рассчитывали. Но он дал результат, какого ждала История и какой нужен был, чтобы не наступил ее конец (много хуже, чем по Фукуяме), чтобы идти дальше, с более широким, глобальным захватом и быстрее – не иначе. Впрочем, все великие революции кончались не тем, во имя чего начинались. Тем не менее (признаем правоту Маркса) они выполняли (по необходимости – жестокую) роль локомотивов истории.

 

Появление на авансцене истории именно Михаила Горбачева, именно такой конкретной личности – случайность. Но то, что он начал действовать именно так, как он действовал, – закономерно.

Содержание исторического подвига Горбачева многообразно. И главное в том, что он сделал, – ликвидация тоталитаризма в одной из определявших ход истории сверхдержав, снятие неопределенности в ее принадлежности то ли к Европе, то ли к Азии, то ли к ним обеим; прекращение уродовавшей мировое развитие конфронтации.

 

И то и другое к концу ХХ века вписывалось в общий тренд цивилизационного процесса. Ни сам Горбачев, ни кто другой не могли предвидеть всех последствий подготовленного им прорыва в будущее. Здесь иллюзии мешались с интеллектуальной, политической, институционной неготовностью международного сообщества встретить такой вызов. А исчезновение великого государства, ставшего было главным игроком в порыве к ХХI веку, привело к тому, что Истории пришлось топтаться на месте, пока на нее не обрушился шквал небывалого кризиса.

 

Интенция движения к «новой мировой революции», к системному слому проявилась не только в СССР, в социалистическом мире. Вспомним молодежные революции 1968 года, особенно во Франции, борьбу за права человека в США, в других местах.   На уровне мировой политики это проявилось в необходимости убрать с дороги военную ядерную угрозу. В условиях холодной войны процесс перехода к новой эре бытия не мог войти в естественное для нее, то есть планетарное, русло.    Ее прекращение, следовательно, также оказалось в русле структурной перестройки человеческого существования. Горбачевская перестройка устранила главное препятствие для перехода из самого беспощадного по жестокости и числу жертв ХХ века в век ХХI. Другое дело, что обе стороны – Запад и Восток – воспользовались этим высвобождением бездарно.

 

Характерно вместе с тем, что уже в ходе «разборок» с холодной войной возникла (у обоих главных бывших противников) идея нового мирового порядка. 20 лет после 1989 года мало что дали для наполнения адекватным содержанием проклюнувшегося тогда намерения. Но события этих двух десятилетий, несмотря на противоречивость, неоднозначность, случайность, на безобразия на фоне идеи порядка, не отменили ее самое.

 

Есть основания предполагать, что разразившийся всемирный кризис – на самом деле пролог той самой планетарной революции. А новый мировой порядок (если о нем договорятся) станет лишь более или менее длительным периодом в приближении к незнаемому завтра. Одной из первых цивилизационного масштаба задач нового порядка скорее всего будет преодоление террористического всемирного джихада, заявленного от имени едва ли не миллиарда населения Земли.

 

Кризис, конечно, осложняет злободневные проблемы. Но будем надеяться, что поиск их решения не слишком отодвинет задачу противостояния глобальным вызовам, которые ставят под вопрос существование человечества.

 

Перестройка и ее «новое мышление» как раз и напоминают, что за повседневными заботами нельзя терять из виду главное: апокалипсис – актуальная угроза цивилизации. Перестройка с ее внешней политикой были первой серьезной попыткой международного масштаба справиться с такой угрозой.

 

 

1.  Самые последние книги, подтверждающие это: James Mann. The Rebellion of Ronald Reagan. Viking, 2009; Gordon S.Barrass, The Great Cold War. Journey Through the Hall of Mirrors. Stanford, 2009; Jack F. Matlock. Reagan and Gorbachev. N.Y. 2004.
 

2.  Не стремился Рейган и разрушить Советский Союз как государство. Нет таких слов ни в опубликованных теперь его дневниках, ни в его публичных заявлениях, ни в частных или служебных беседах президента США. Отрицают такое намерение и его ближайшие сотрудники – Карлуччи, Шульц, даже Вайнбергер, а также и жена президента Нэнси.

 

3.  Вот и сейчас, видимо, в преддверии 25-летия перестройки поднимается очередная клеветническая волна. Отличилась и «Комсомольская правда». 21 января опубликовала откровенно тенденциозное «расследование» - подборку высказываний генералов. Милитаристское «охвостье» холодной войны и ГКЧПисты, не стесняясь демонстрировать узколобость в оценке движения истории, обвиняют Горбачева, который пошел на соглашения с США по ядерным вооружениям, в предательском разрушении национальной безопасности. Если это так, то почему же за 20 лет никто нас не «завоевал» и не пригрозил нанести по нам удар всей своей превосходящей военной мощью, даже когда, как, например, в августе 2008 года, мы очень не нравились Вашингтону и Брюсселю?! Или мы что – сильнее СССР стали?

 

4.  Нормализацию с Китаем, которого добился Горбачев, тоже можно связать с этим его главным, цивилизационным замыслом. Вражда с КНР – помимо того, что отвлекала огромные (и разные) ресурсы и исключала выгоды экономического и политического взаимодействия с поднимающейся великой державой на восточном нашем краю, - мешала уверенно действовать на главном, западном направлении.

 

5.  Уместно заметить здесь, насколько неприменима была «китайская модель»: обуздать русских, получивших внезапно и в критический момент волю, - дело безнадежное.

 

6.  Включая Китай – символом чего были события на Тяньаньмэне летом 1989 года.

 

7.  Задерживает мировой процесс и то, что в настоящее время почти 60 государств из 150 членов ООН не являются жизнеспособными как самостоятельные единицы. И, само собой, они пока находятся за пределами предполагаемого нами «революционного» тренда.