Виктор Шейнис. "Семь лет, которые изменили страну и мир. Кто и как творили перестройку"

     Люди, стоящие у истоков больших общественных перемен, редко сознают последствия своих действий. Даже ближайшие последствия. Революционеры, призвавшие парижан штурмовать Бастилию и чуть позже отправившие на эшафот короля и королеву, едва ли могли вообразить, что через два с небольшим десятка лет цвет французской крестьянской  армии навсегда останется «под снегом холодной России», казацкая конница разместится в Булонском лесу, а кареты, запряженные другими лошадьми, дважды доставят  в Париж уцелевших Бурбонов. Доживи до того участники и свидетели июльских дней 1789 г., они, выражаясь сегодняшним языком, могли бы назвать все, что за тем развернулось, крупнейшей геополитической  катастрофой своего времени. Следует ли, однако, с развалин наполеоновской империи в годы постыдной реставрации оценивать  место Великой французской революции в истории?
    Столь же опрометчиво судить величайший поворот в истории СССР-России на исходе ХХ в., отвлекаясь от обстоятельств, которые к тому повели, от замысла инициировавших его реформаторов, от их попыток совладать с вырывавшимися из-под контроля процессами. При беспрецедентной концентрации власти в политбюро ЦК КПСС, все изменения в жизни страны вначале в решающей мере определялись принимавшимися здесь решениями. Как созревали и принимались эти решения, как власть стала ускользать из рук команды реформаторов, как  раскалывалась и входила в клинч противостояния внутри себя и с разбуженными общественными силами сама эта команда, политически, культурно и психологически разнородная, но поначалу более или менее единодушно взявшаяся за дело, - без ответов на эти вопросы невозможно понять, что и почему произошло со страной и всеми нами в последние два десятилетия. В известной мере свет на все это проливают воспоминания, которые опубликованы многими участниками событий. Но мемуары, даже самые добросовестные, при всем их неоценимом значении как исторического источника, субъективны и представляют картину событий в неполном, а нередко и искаженном свете.
     Восполнить то, чего нет в мемуарах, - ход обсуждений, итогом которых становились ключевые политические решения, позиции их участников – во всяком случае, изложенные с той мерой откровенности, какую считали для себя позволительной кремлевские иерархи в собственном узком кругу, - могли бы стенограммы заседаний. К сожалению, таким источником историк не располагает и не будет располагать, даже когда истекут все сроки давности. Так уж повелось, что высокопоставленные и надежно огражденные от общественного контроля политики закрытого общества таких документов предпочитали не оставлять. История с пленками секретных переговоров президента США Ричарда Никсона, которые были затребованы сенатской комиссией и привели к его отставке, здесь не могла повториться. И все же некий заменитель стенографических записей, неполный и несущий на себе отпечаток субъективного отбора, но неоценимый по информативной значимости, мы теперь получили в рецензируемом издании.

«Общий кризис социализма»

     «У критиков реформы, бывает, очень короткая память, -  замечает М.Горбачев. - Они, наверное, просто забыли (или считают удобным забывать), какова была моральная  и психологическая ситуация в стране в 1985 году».  То, о чем и как говорили члены политбюро в 1985-1986 гг., непреложно свидетельствует, что переход к реформированию «застойной» системы был продиктован реалиями общественной жизни. Конечно, в глубине и характере того, что может быть названо, возвращая на родную почву клише из советских учебников того времени, «общим кризисом социализма», отчета не отдавали, но мимо очевидных его проявлений пройти было уже невозможно.
     Обсуждение программно-теоретических вопросов, правда,  велось  еще в категориях привычной догматики: на своих местах и «загнивающий империализм», и «полная победа социализма», и «ведущее место  рабочего класса». Но уже сказано, что «формула совершенствования развитого социализма не дает ответа на многие вопросы» (с. 18-20). И люди, которым приходилось повседневно решать практические вопросы, менее всего могли  найти точки опоры в квазитеоретических дефинициях, столь дорогих выученикам сусловско-пономаревского агитпропа: «все хорошо – было, есть и будет» (с.44). Реальные проблемы требовали для своего осмысления разговора в реальных категориях. На закрытых обсуждениях начинали говорить то, что пока еще никакой Главлит в открытую печать пропустить бы не позволил. «Мы постоянно должны помнить, - говорил Горбачев, - об издержках однопартийной системы… Избаловались без конкуренции» (с.53-54). Приходит понимание: «Мы создали  систему, которая губит даже то, что произвели» (с.151).
     Констатация  в своем кругу существенных дефектов экономической и социальной системы, которую публично продолжали прославлять, - существенный сдвиг, но это даже не половина дела. Значительно интереснее, как наощупь пытаются найти выход из создавшегося положения, как реформаторы начинают поправлять самих себя. Так, в марте 1986 г. выходит известный указ о нетрудовых доходах. Проблема реальная. Но в этом акте и еще более в развернувшейся кампании по его реализации не было проведено разграничения между явлениями самого разного порядка. С одной стороны,  чиновничья коррупция, незаконные привилегии, которыми одаряло себя начальство на разных уровнях сверхсекретно, но законно. С другой – быстро разраставшаяся теневая экономика, без смазки которой уже не могла функционировать экономика плановая. С третьей – народные способы восполнения низких официальных доходов и активность «самоделкиных», выносящих с предприятий дефицитные товары или их детали для последующей сборки. Удар, естественно, пришелся по этому последнему виду «нетрудовых доходов».  Кампания, как и следовало ожидать, провалилась (все-таки  со времени свирепого указа о колосках многое изменилось), внеся лишь вредные напряжения в общество. И уже в ноябре 1986 г. принимается иной указ, половинчатый, но ориентированный  на жизненные реалии, - об индивидуальной трудовой деятельности. «Ну как, душить будем или давать жить?» (с.169) - без обиняков объясняется со своими коллегами генеральный секретарь.

Приоритеты преобразований

     Одно из расхожих суждений критиков выглядит так: перестройка надорвалась, попытавшись совместить  экономические и политические преобразования. Эта  версия преподносится в разных вариантах. Одни превозносят упущенные будто бы преимущества  китайского пути, на котором полновластное коммунистическое  руководство, жестоко подавившее демократические выступления, внедряет рынок и накачивает мускулы  мировой державы. Более сдержанная оценка выглядит так: «Трагический финал перестройки был во многом предопределен невозможностью, неумением или нежеланием хоть как-то расчленить неподъемную «сверхзадачу»» на отдельные программные блоки, попытаться выстроить их очередность, избегать «забегания вперед», не пытаться  решить все и сразу». 
     Убеждение, что переход к демократическим нормам общественной жизни следовало отложить до решения иных проблем, выражает известные ценностные предпочтения. Но даже отвлекаясь от моральной ущербности такого подхода (со свободой следовало подождать), необходимо видеть то, в чем в 1986-1987 гг. все более убеждалось политическое руководство: заявленные экономические меры эффекта не дают, ускорения не получается, «видимые яркие результаты перестройки отсутствуют» (с.97), «начинается пробуксовка, приходится прибегать к старым методам. Получается дерганье, движение рывками» (с.276). Подстегивает то, что говорят люди, когда их пытаются вызвать на откровенный разговор: «никакой перестройки они не видят» (с.76). Вырисовывается и основное препятствие: разрыв между народом и «начальничками» (с.38-39), «самый тяжелый вопрос для нас – собственные консерваторы» (с.81).
     Неготовность и неспособность кадров на всех уровнях – от аппарата ЦК до районного звена – воспринять  импульсы, идущие  сверху, была осознана в политбюро довольно быстро. «Без перестройки самой партии ничего не выйдет, кроме умной и хорошей говорильни», - говорит Горбачев в июне 1986 г. Обозначено, казалось бы, ключевое звено реформы. Здесь, однако, реформаторы наталкиваются на две проблемы.
     Во-первых, вязнет в бесконечных словоговорениях, тормозится перестройка партии. В том, что говорилось на заседаниях политбюро, явного сопротивления партийной реформе усмотреть нельзя. Но, по-видимому, существовал и здесь не проявленный трясинный слой. Лишь на январском пленуме ЦК 1987 г., состоявшемся почти через два года после прихода нового руководства, впервые была произнесена осторожная формула о «нарастании предкризисных явлений», но и на нем призванные активизировать партийцев преобразования были очерчены довольно осторожно. Реальные же, хотя и ограниченные шаги, распространявшиеся на верхний уровень власти, были обозначены на ХIХ партконференции, еще год с лишним спустя. Здесь-то и проявилась закономерность, присущая любым общественным преобразованиям: чтобы продвинуть их хоть немного, нужны колоссальная энергия и напор, а чтобы затормозить – достаточно просто ничего не делать. «Самая большая ошибка   и самая большая опасность, - говорит Горбачев, - это неделание», «ничегонеделание – это тоже сопротивление» (с.89, 176). Но еще со времени первого доклада Римского клуба известно правило: «не предпринимать действия для разрешения острых проблем равнозначно употреблению сильнодействующих средств… Решение ничего не делать – это решение, увеличивающее риск коллапса». 
     Во-вторых, вскоре выясняется, что замкнуть политическую реформу в рамках хотя бы  и многомиллионной партии, без мобилизации широких общественных сил, без прихода на политическую арену объединений, возникающих в порядке гражданской инициативы,  включающих и партийцев, и беспартийных, без отказа от идеологических регламентаций невозможно. И здесь признаки  «механизма торможения» можно заметить в самом политбюро.

Идеологические барьеры

     Устойчивой преградой на пути перемен выступает официальная идеология. Вначале за перестройку – все. Но понимают ее по-разному. Люди, прошедшие сталинскую школу индоктринации, не способны высвободиться из оков догматического мышления. Один из партийных патриархов  Андрей Громыко уже готов признать, что  с Ахматовой, Цветаевой, Мандельштамом поступили «жестковато» (!), но тревожит его, что их теперь «превращают в иконы». Кондратьев, Чаянов в его глазах – «махровые защитники кулачества», «буржуазные лжеученые», которых он «разоблачал» еще когда читал лекции по политэкономии в вузе! (с.101-102).
    Других членов политбюро, оснащенных аналогичным культурным багажом, тревожат появившиеся разоблачения сталинских преступлений, «подкапывание под коллективизацию», ослабление цензуры, «перехлесты» в освещении советской истории (с.98-99, 156, 177, 185, 278 и др.) Из опубликованных в книге текстов видно, как нелегко приходилось Горбачеву и Яковлеву подводить своих коллег к реалистическим оценкам прошлого и настоящего. Хотя бы в виде «полуправды», вроде бы отвергнутой на XXVII съезде партии, но пронизывавшей официальные партийные документы. Потому что «вся правда» была большинству членов политбюро то ли невыносима, то ли неведома.
     О многих, если не о большинстве членов высшего политического руководства, доставшегося Горбачеву в наследство, он мог бы сказать словами известного анекдота: посмотрите, с кем приходится работать. Нараставшее сопротивление  постепенно разворачивавшимся преобразованиям в первую очередь исходило от тех, кому по долгу службы надлежало оберегать «чистоту» официальной идеологии, и шефов самого зловещего советского ведомства. Показателен обмен репликами по поводу юбилейного доклада к 70-летию Октября: «Есть вещи, - говорит Горбачев, предваряя обсуждение, - о которых ждут, что мы скажем о них больше. Но меньше говорить нельзя». И сразу реагирует Демичев: «А больше не надо». (с.265).
     Даже первые шаги на пути политической реформы требовали если и не сломать, то во всяком случае отправить в запасники главные инструменты антидемократического режима: цензуру, секиру, занесенную над руководителями СМИ, раздвигавшими границы дозволенного, побивавший рекорды идиотизма контроль над въездом-выездом из страны, преследования инакомыслящих. «Надо выпустить из тюрем политзаключенных, - говорит Горбачев. – Сидят ведь за сказанные слова, которые я сам, теперь генсек,  публично говорю» (с.83).  Но даже вызволение Сахарова из ссылки происходит с запозданием почти в два года. Уровень правосознания тех, кто привык беззаконно распоряжаться судьбами людей, наглядно иллюстрирует  зафиксированная протоколистом сцена вслед за сообщением Горбачева об освобождении Сахарова: «У большинства на лицах саркастическое выражение. Зимянин нервно забарабанил пальцами по столу, делал гримасы и, наконец, не выдержав, пробросил: «Спасибо-то хоть он вам сказал?» (с.120). Не отставали в выражении своего недовольства по тому же поводу такие заграничные «друзья», как Хонекер, еще не ведавший, что объектом преследования вскоре станет он сам (с.140). Впрочем, «готтентотской логикой» отличалось мышление многих коммунистических вождей.
     С тех же позиций настойчиво выступают и чекисты, целые поколения которых привыкли к тому, что не только охрана идеологической стерильности публичной жизни, но и контроль над мыслями советских людей – важнейшая из функций их ведомства.  Их высказывания на политбюро (с.79, 128, 155, 236, 254, 548, 569 и др.) – характерные образцы охранительной фразеологии уходившего времени.  Не договаривают, правда, главного: чтобы восстановить «идеологическую дисциплину», необходимо применить привычные средства. К чести Горбачева, он резко отвергает такого рода предложения, которые со временем станут звучать громче и отчетливее: «Не путать функции ЦК и КГБ! – восклицает он. – Идеологическая и политическая работа – это ЦК. А КГБ пусть занимается государственной безопасностью. Идеологической жандармерии нам не нужно. Если будем путать одно с другим, ерунда получится, как раньше и получалось» (с.172).

Внешнеполитический разворот

             В государстве, официальная доктрина и политическая практика которого с момента рождения были нацелены на «победу социализма во всем мире», перестройка не могла обойти внешнюю политику. Весь вопрос заключался в том, когда начнется пересмотр внешнеполитического курса и насколько решительно он будет осуществляться. Реалии атомной эпохи побуждали к ведению переговоров и поиску решений, снижавших военную опасность, а все более обнаруживавшаяся слабость советской сверхдержавы заставляла соглашаться с включением в повестку дня «неудобных» вопросов, таких как  «третья корзина»», подрывная деятельность террористических организаций, именуемых  «национально-освободительными», и т.п.
     Первое, с чем столкнулось новое руководство, - кризис переговорных процессов. «Я вижу, - говорил Горбачев в апреле 1986 г., - разрыв между нашей политической декларацией и переговорщиками…. Смотришь доклады о переговорах – кругом тупики. И очень трудно объяснить,  в чем дело, - ни обществу, ни друзьям и союзниками» (с.40). Как и во внутренней политике, масштаб и характер необходимых сдвигов был осознан не сразу. Самым первым и нетривиальным шагом была замена оперативного исполнителя нового курса. Громыко, «мистера Нет», возглавлявшего МИД десятки лет, сменил Шеварднадзе, не обладавший  опытом дипломатической работы. Впрочем, от него это и не требовалось: давно уже в СССР внешней политикой занимался  глава партии и государства. Осуществить кадровую рокировку в МИДе было тем легче, что она была предусмотрена негласным соглашением  Горбачева и Громыко, который в обмен за поддержку при выдвижении Горбачева на главный пост запросил почетную синекуру – председательство в президиуме ВС СССР.
     Самой болезненной точкой советской внешней политики к этому времени  был Афганистан. Провал авантюры, на которую подвигли Брежнева, плохо представлявшего ее последствия, триумвиры из политбюро Андропов, Громыко и Устинов, был очевиден не только для располагавших информацией руководителей страны, но и для общества. «Надо оттуда вылезать», - говорил Горбачев членам политбюро в июне 1986 г. (с.59). Но для того, чтобы сделать шаг, необходимость которого была ясна уже тогда, понадобилось еще два с половиной года, уносившие жизни советских солдат и афганцев. Сковывал полученный в наследство груз ответственности за безумные деяния предшественников. «Мы перед своим народом не отчитаемся, - объяснял Горбачев. – Миллион наших солдат прошел через Афганистан. И, оказывается, все попусту. За что же людей положили?» (с.149). И хотя росло понимание, что «уйдем мы все равно с синяками», столь понятное желание, «чтобы поменьше их было и чтобы не очень болезненные» (с.119), заставляло снова и снова возвращаться к конструкции, явно нежизнеспособной: пытались решить квадратуру круга - видоизменить режим, утвержденный посредством советских штыков, так, чтобы он сумел без этих штыков продержаться (с.149, 312-313, 334). В конечном счете было осознано: хотя «нам небезразлично существо режима, который будет в Афганистане…режим мы все равно не спасем» (с.337) – «со всех точек зрения – и человеческой, и экономической – мы должны выбраться оттуда» (с.350).
     Принять такое решение, конечно,  было нелегко и политически, и психологически: в последний раз покидать под внешним давлением  территорию, куда ступил сапог советского солдата, пришлось за 40 лет до того, и провал иранского проекта Сталина был подзабыт. Не готовы были смириться с уходом даже «перестроечные» члены политбюро, так что Горбачеву приходилось одергивать: «Ястребиный клекот Шеварднадзе я считаю безответственным» (с.337). Затягивание с уходом из Афганистана обнажило определенные слабости перестроечного курса: стремясь минимизировать действительные или мнимые потери, ограничить риски, советское руководство нередко слишком долго примеривалось перед решительным шагом. В Афганистане это подтолкнуло развитие событий по одному из худших сценариев. В других случаях (экономическая реформа, преобразование Союза ССР, размежевание с консерваторами и реваншистами в КПСС) скованность реформаторов, неспособных дать своевременный ответ на вызовы, повлекла за собой прямо-таки фатальные последствия...
     Справедливости ради надо подчеркнуть, что во внешней политике это проявлялось в меньшей степени. Новое руководство изначально отвергло домогательства зарубежной клиентелы, которой в борьбе с «империализмом» размашисто обзаводились  его предшественники, поддерживая за счет наших национальных ресурсов режимы якобы «социалистической ориентации» и террористические формирования на далеких континентах (а последние – даже в Европе). В публикуемых записях отчетливо прочитывается раздражение беспардонным иждивенчеством и неуемными притязаниями «авантюристов, выдающих себя за больших стратегов»: «Все хотят, чтобы мы работали на них. А теперь хотят, чтобы мы и воевали за них…» (с.46-47).
     Значительно труднее было осуществить разворот в Восточной Европе, контроль над которой  все советские лидеры считали главным своим завоеванием во второй мировой войне и готовы были его защищать,  не останавливаясь даже перед угрозой третьей. Реальные настроения люде