Михаил Горбачев: "Она была трепетным человеком"

          В четверг - день памяти Раисы Максимовны Горбачевой. Два года назад ранним утром, на грани с ночью, не приходя в сознание, она умерла в мюнстерской клинике. Страна шарахнулась к опоздавшему сочувствию: "Первая леди", "Последняя леди", "Леди Достоинство"...Жена первого президента несуществующего ныне государства никогда не уйдет из нашей памяти хотя бы потому, что именно с нее началась у нас история публичной жизни жен первых лиц. Наш обозреватель Елена Яковлева встретилась накануне этой печальной даты с Михаилом Сергеевичем Горбачевым.

     - Как вы ее вспоминаете в этот день?
     - В прошлом году не обошлось без всяких общественных инициатив в Фонде культуры. И книга о ней как раз вышла. Но в этом году, я думаю, мы отметим печальную дату в узком кругу. Даже не хочется что-то раскручивать, организовывать, проводить. Соберемся с друзьями, вспомним, поговорим. Мы часто к ней ходим на могилу. Гельмут Коль приезжал, мы с ним ходили. У него ведь тоже беда.
     В будущем мы думаем громко отмечать ее дни рождения, а дни памяти - тихо. Ей ведь 70 лет исполнится в январе. Вы знаете, как она не хотела быть старой! Любила повторять веселую притчу-анекдот про женский возраст: "Девочка, девушка, молодая женщина, молодая женщина, молодая женщина... старуха умерла". Я ей говорил: ты никогда не будешь старой. И в самом деле, она ведь так за собой следила: гимнастика, ходьба, диеты. В последние годы - косметика. А в молодости она до 30 лет губы не красила. Но мне все равно казалась самой лучшей и красивой.
     Так что соберемся с друзьями, помянем ее. Вот я уже научился произносить эти фразы. А поначалу просто не мог выговорить. Каждый вечер поднимаешься на второй этаж дачи этой государственной, а там - ее кабинет, такой же, каким он был при ней. Вещи ее. Она старалась все это казенное, холодное - из стекла и бетона - сделать теплым домом, и у нее получалось. Домой хотелось идти.
     Когда дома кто-то расстраивался, настроение было плохое, она обычно говорила: давайте выпьем!
     Сама практически не пила, но провокатором была потрясающим.
     Несомненно, она была человеком очень одаренным.
     - Эта одаренность какого свойства?
    - Она была одарена чрезвычайной любознательностью. Очень много работала над собой. Много размышляла, недаром же она пошла на философский факультет. Она была серьезным человеком. Я же, несмотря на полвека занятий сверхсерьезной политикой, человек с юмором. Я ее все время разыгрывал.
     Она была человеком совести. Очень не любила быть в долгу, даже если этот долг равнялся 10 рублям.
     - А приходилось занимать, Михаил Сергеевич?
    - Мы много занимали. До самого последнего времени. Даже когда "Горбачев-фонд" создавали. Ох, как она хотела, чтобы он был. Планировала: там библиотека, здесь зал для выставок, а вот тут архив. Ходила по другим фондам, смотрела, как там все устроено. На ее столе в кабинете до сих пор лежат три папки "Организация работы фонда".
     - Что она больше всего на свете любила?
     - После Горбачева - чтение. Нескромно, да?
     У нас до конца жизни был с ней спор. Я теперь прихожу к ней и говорю (я разговариваю с ней, как будто она живая): ну вот, встретимся с тобой и продолжим наш вечный спор, мы ведь так и не разрешили, кому из нас больше повезло: тебе с мужем или мне с женой. Я думаю все-таки, что тебе.
     - Почему, Михаил Сергеевич?
     - Ну я же ее всегда так разыгрывал. А она заводилась, на полном серьезе доказывала, что мне больше повезло.
     А в общем - да, нам повезло. Есть что-то необъяснимое в нашей встрече.
    - Вы познакомились на бальных танцах... 
    - Да, тогда было поветрие такое, после войны все разучивали бальные танцы. И пели неаполитанские песни. У Раисы Максимовны была любимая песня "Скажите, девушки, подружке вашей...". Она часто просила меня петь ей. Я безбожно врал, но ей нравилось. Меня однажды попросили спеть на каком-то общественном мероприятии. Я ответил, что пою лишь в двух случаях. Первый - его уже нет, он "улетел" - когда меня просит Раиса Максимовна. А второй - когда хорошо выпью. Но в общественном месте я же не стану "хорошо выпивать".
     Она разделила со мною все. И Форос. Была обожжена Форосом. Она ведь была невероятно впечатлительным, очень трепетным человеком. Я думаю, что причина ее раннего ухода в этом. После Фороса два года по больницам с небольшими перерывами.
      - Михаил Сергеевич, какой у нее был характер? 
    - Одним словом не скажешь. Человек потрясающей ответственности, обязательности, честности. Очень сопереживала людям. Была очень чувствительна. Иногда заводилась, тогда мы ссорились. Ну поссорились, я пошел лег и заснул. Она приходит через час: "Спишь? Как тебе не стыдно! А я, может быть, уже умерла!" Но долго в ссоре мы не были. Она очень отходчивая.
     Поспорить любила. Над ее столом до сих пор висят два изречения, пожелтели уже, но я не трогаю. Написано ее рукой большими буквами: "В споре рождается истина. Но когда страсти кипят, истина испаряется" и по-латыни "Dum spiro, spero" (пока дышу, надеюсь).
     Я все храню, что от нее осталось, ничего не трогаю. Ну а не станет меня, дачу заберут, тогда Ирина как-нибудь всем распорядится.
     У меня теперь ведь время подведения итогов. Как Никита Хрущев повторял: "...с ярмарки".
     - Михаил Сергеевич, а вы чувствовали, что с вами вся страна, когда Раиса Максимовна тяжело заболела?
     - Да, столько было писем! Какие хорошие слова! К ней в палату ничего из этого нельзя было принести, врачи не разрешали из-за стерильности. Но все-таки я вырезал из "Известий" заметку Гаяза Алимова "Леди Достоинство". Это прочитав ее, она сказала: "Неужели для того, чтобы все всё поняли, я должна умереть?"
     Грустно. Грустно... Одиноко. И главное - за три дня до 46-й годовщины нашей свадьбы она ушла от меня. И не приходя в сознание. Слова последнего не сказали друг другу. 
     Как она все чувствовала! И при этом была сильна в математике. И я любил физику и математику, мы с ней ребятам задачки решали. И даже в этом мы опять сошлись, совпали с ней. Аж скучно, да?
      Жалко, что популярность президентских и премьерских жен у нас не измеряет ВЦИОМ. Мне кажется, что всегда оставалась немалая часть воспринимающей аудитории, которую Раиса Максимовна не раздражала. Она, конечно, выбрала не самую лучшую публичную манеру. Этакой всезнающей преподавательницы, с безжизненно гладкой лексикой, поучительными интонациями. Но кто ж сейчас не понимает, что человек не равен своей манере. Что манера может быть странной, смешной и нелепой, а человек хорошим.
     Наина Иосифовна Ельцина выдала почти безупречный "публичный стандарт" поведения. ВЦИОМ опять же не измерял, но уж очень многие сходились в этом мнении. Но был ли человек равен этому безупречному стандарту - это ведь тоже пока загадка. В век PR и платного имиджмейкерства публичный стандарт для жены политика та же чадра, только западного образца. Трагедия Ханны Лоры Коль это хорошо показала.
     Раису Максимовну в чадре, скроенной имиджмейкерами, представить невозможно. Она, как в случае с платьями и любимыми бордовыми кофточками, сама придумала покрой той чадры. И вышла у нее вовсе не чадра.
     Во время ее болезни и после смерти журналисты все-таки осуществили свое покаяние. Появилось очень много замечательных интервью и воспоминаний о ней. Манера отпала, а человек проступил в бесконечной тонкости, красоте и детальности, которые и задают драгоценность жизни. И что мы увидели?
     Похоже, женщины такого психологического типа, как она, редко бывают счастливы. Чрезвычайная, на несколько порядков превышающая обычную эмоциональность впечатлительность. И при этом высокая активность действий, желание во все вмешаться и своим старанием, участием, правильным действием преодолеть. Мужчины уже давно предпочитают типажи поспокойнее: такая - на холодный взгляд - чересчур нервна и чересчур досужа.
     Но ей повезло. Ее муж обладал достаточной внутренней психологической изоляцией, ему хватало того сильно истощающегося в последние времена мужского спокойствия, которое позволяло относиться к ней с юмором и нежностью.
     Он всегда ее слушал и вряд ли слушался. Кто имеет о Горбачеве не только телевизионные впечатления, наверняка чувствовал идущую и от натуры, и от личности самостоятельность.
     И вот Форос. В книге "Раиса" ее дневник граничит с воспоминаниями одного из помощников. Он спокоен, подчеркивает свое равнодушие к смерти, не скрывает, что в шутку сказал Р.М., будто готов переплыть море, а она поверила и принесла ему пленку с обращением Горбачева к народу. Бурный шепот, панические предупреждения, что в доме "жучки", жалкая улыбка... Но почему-то чем отчетливее видишь со стороны ее поведение, тем сильнее солидаризируешься с этой жалкой лихорадкой.
     И когда Форос уже далеко, думаешь: эх, ей бы во что-нибудь, кроме своего усилия, в тот момент поверить. В Бога. В то, что кривая вывезет. Или здоровые гражданские силы восторжествуют. А она верила - и не манера это все-таки, а свойство личности - в старательную и результативную активность своего действия ("гимнастика, ходьба, диеты"). И напряжение переживала страшное, видимо, большее, чем все остальные. И только раз ничего не ведающая внучка отвлекла ее жалобами на сестру: "Бабуля, Ксюха мучает меня. Не дает ни играть, ни спать. Ее ничем не испугаешь! Надо бы родить меня одну".
     Но этого оказалось мало. И никто из окружающих не понял, что тяжелее и хуже всего ей. И у нее в конце концов онемела от микроинсульта рука. Так что леди-то она леди, первая-то она первая, но подкосила ее все та же вечная русская женская второстепенность.

Елена ЯКОВЛЕВА