Анатолий Черняев. "…И лично товарищ Брежнев Леонид Ильич"

К столетию со дня рождения

     Анализировать эпоху, связанную с именем Л. Брежнева, могут (и делают это) политики и историки. Мне довелось соприкасаться с ним по работе в ЦК КПСС на протяжении более 10 лет. Оговорюсь сразу, что не считаю корректным называть весь период с 1964 по 1982 год «брежневской эпохой». Такого названия она заслуживает, пожалуй, лишь с конца 60-х годов, то есть после интервенции в Чехословакию - трагедии не только для чехов и словаков, но и для СССР. Скажу также заранее, что нам еще повезло, что на этом пике «холодной войны» во главе Советского государства оказался Брежнев, а не кто-нибудь другой из его коллег по Политбюро.
     Начало «брежневской эпохи» было «официально» провозглашено на Пленуме ЦК в апреле 1973 года. Тогда, после неожиданных беспредельных восхвалений достоинств и заслуг Генерального, впервые после свержения Хрущева, в резолюции было записано: «...под руководством Центрального Комитета нашей ленинской партии, его Политбюро и лично товарища Брежнева Леонида Ильича*. Этот термин - не только рудимент самодержавного менталитета нации, не только свидетельство живучести «культизма» в партии. Он соответствовал действительности.
     Личность Брежнева, как это ни странно (весьма дюжинный человек по природным данным), наложила выразительный отпечаток на все те годы - и как символ, и как фактор если не развития, то, во всяком случае, бытования тогдашнего советского общества. Не зная хотя бы приблизительно, каков был Брежнев, невозможно представить себе более или менее реальную картину жизни страны в то время.
     Но сначала - об основных политико-экономических и идеолого-культурных параметрах и проявлениях той, «брежневской» эпохи. Что имели в тот момент - за тринадцать лет до перестройки?
     Был восстановлен поколебленный при Хрущеве беспрекословный авторитет (и власть) первого лица в партии и государстве. Тогда же появились первые признаки «культа» - вторичного, фарсового.
     В высшем властном эшелоне - Политбюро, Секретариате — интеллектуальное и культурное убожество: Подгорный, Полянский, Кириленко, Воронов, Шелест (потом Щербицкий), Кунаев, Демичев, Капитонов... Немного иного порядка - Суслов, Пономарев, Косыгин. Последний - профессионал, но его уже начали отодвигать в сторону. Первые же два оставались носителями большевистской традиции, для которой свойственна была все-таки определенная образованность, пусть насквозь идеологизированная.
     Брежнев, несколько опомнившийся после Чехословакии, утвердившийся во власти, обнаружил наличие здравого смысла. С подачи Андропова и Цуканова (первого помощника Генсека) он приблизил к себе интеллигентов «высшей советской пробы» - Иноземцева, Бовина, Арбатова, Загладина, Шишлина. Допущенные к сверхзакрытой информации, широко образованные, реалистически мыслящие и владеющие пером, они сумели использовать «разумное и доброе» в натуре Генсека для корректировки политики - там, где это было возможно в рамках системы.
     Регулярное неформальное общение их с Брежневым, советы, собственные мнения и возражения, в которых они себя с ним не стесняли, а, главное, - «стилистика» изложения политических установок, которая на 90 процентов находилась в их руках, сказались прежде всего во внешних делах, а именно - в повороте к курсу на разрядку с Западом. Менялось отношение и к «третьему миру»: от безоглядной поддержки национально-освободительного движения», опасной, наносившей вред государственным интересам СССР, - к реализму и экономии. Доверенная спичрайтерам «форма» провозглашения политики снимала с нее идеологическую оголтелость, что в ядерный век и вообще в международных отношениях неизбежно отражалось и на содержании, делала его более «цивилизованным».
     Экономика, после неожиданного взлета в 8-й пятилетке, снова начала деградировать. Умные и циничные хозяйственники во главе с председателем Госплана Байбаковым уже тогда понимали, что никакие постановления, призывы, взыскания и награждения ничего поправить по сути не могут. Корень - глубже. Материальный уровень основной массы городского населения был терпимым, хотя люди помнили, что как раз к этому времени Хрущев обещал завершить «первую фазу коммунизма».
     По мере того как обнаруживалась невозможность реализовать задачи, поставленные XXIV съездом КПСС (1971), выявлялся и инерционный характер существования Советского Союза. Депрессия... но не та, которая свойственна обновляющей ее цикличности капиталистической экономики. Это было начало стагнации и необратимого упадка. Будучи государственной и опираясь на партийную дисциплину и карьеризм номенклатуры, она могла существовать, но уже была не в состоянии развиваться. И это начали ощущать, если и не понимать, в тогдашней «элите». Даже такие умные и осведомленные люди, как Иноземцев и Арбатов, ничего не могли предложить, кроме паллиативов, которые не выводили за пределы уже забуксовавшей системы.
Идеология все более явно становилась жертвой безвыходного экономического застоя. В качестве квазирелигии она была уже мертва. Сверху донизу никто не верил в ее догмы. Необратимо утратившая свой революционный, вдохновляющий и мобилизующий потенциал, она окончательно слилась с лживой «пропагандой успехов». Оторванная от реалий внутри и вовне, потерявшая всякую эффективность, она все реже использовалась в практической политике, но нужна была для сохранения имиджа альтернативы «империалистическому Западу». И, конечно, служила демагогическим прикрытием партийно-государственного контроля за духовной жизнью общества.
     Впервые идеология натолкнулась и на оппозицию, которую нельзя было уже задавить по-сталински. Появился Сахаров и диссидентское движение, которое критиковало и осуждало советскую власть, апеллируя к ее собственным законам и программными установками. Подрывал интернационалистскую целостность советской идеологии государственный де-факто антисемитизм. Он выплеснулся наружу вместе с «еврейским вопросом». Евреи, которые были самым активным этническим слоем в революции и становлении Советского государства, воспользовались укреплением Израиля и потребовали свободы выезда. И побежали бывшие большевики, их дети и внуки из своей оскорбившей их и неблагодарной Родины.
     Утратила свою роль советская социалистическая идеология и как всемирный (экспансионистский по сути) фактор. Знаменитая формула Энрико Берлингуэра - «импульс Октябрьской революции иссяк» — точно отражала ситуацию. Коммунистические партии, имевшие какую-то социальную базу у себя в стране, начали вырываться из-под патерналистской крыши КПСС на путях «еврокоммунизма». Малые, ничтожные у себя дома партии, целиком материально зависимые от нас, тоже отторгали советский образец для своих стран. СССР перестал быть символом надежды и вдохновения, источником энтузиазма. Но без СССР и против СССР компартии были обречены. И лишь по нужде сохраняли верность пролетарскому интернационализму, хотя видели (а некоторые публично заявляли), что роль СССР как одной из двух сверхдержав вошла в явное противоречие с его претензией быть центром «мирового коммунизма».
     Исключения (Итальянская, Французская, Испанская компартии...) не меняли общей картины упадка и разложения. Попытки некоторых компартий нарастить политический капитал в своих странах за счет критики советских антидемократических порядков окончательно подорвали саму основу существования международного коммунистического движения (МКД) как явления мирового.
     Параллельно брежневскому реализму во внешних делах существовала линия, олицетворяемая Сусловым, Андроповым, Пономаревым. Л. И. Брежнев отмахивался от них в главном, внешнеполитическом своем деле. Во всем остальном уступал или проявлял безразличие, хотя иногда и «поправлял» (в отношениях с художественной интеллигенцией, с «еврокоммунистами»). Линия эта выражалась и в суматошных усилиях по организации Конференции европейских компартий и даже нового всемирного совещания компартий. Закончилось это провалом: во-первых, потому что такая линия шла вразрез с намерениями Генсека; во-вторых, она не отвечала новым реальностям: компартии наконец поняли жизненную для них необходимость вписаться в национальную специфику своих стран; в-третьих, потому что она предполагала реанимацию идеологического единства коммунистического движения, что означало сохранение подчиненности КПСС, которую уже не хотели терпеть, да и по другим причинам...
     Серединой 70-х годов можно датировать начало конца коммунистического движения как европейской, да и международно значимой величины. Ему уже не было влиятельного места в главном раскладе мировых политических сил. Оно тоже продолжало существовать лишь по инерции. И уже не хотело, да и было не способно выполнять даже роль пропагандистского рупора и идейного защитника своей революционной когда-то «праматери».
     Утрата Советским Союзом революционного импульса и потенциала, произошедшая давно, но еще не вполне освоенная противниками в «холодной войне», получила громкое подтверждение в фактическом поражении советской политики в арабском мире, где мы маскировали великодержавие поддержкой «национально-освободительного движения». Арабо-израильская война 1973 года нанесла непоправимый удар по ореолу национально-освободительного движения. Впервые и в народе, и в правящих кругах почувствовали, что оно для нас не опора, а нахлебник, который к тому же может втянуть нас в большие неприятности при решении главной, жизненной внешней задачи - не допустить мировой войны.
     Брежнев, окончательно утвердившись в качестве неоспоримого лидера и не будучи по натуре человеком злобным, агрессивным, сознавал свою ответственность за недопущение ядерной войны. Дли него «мирное сосуществование» стало Realpolitik. Соответственно он и действовал, инициировав разрядку на главном фронте «холодной войны» - в Европе и при тушении региональных конфликтов (даже вместе с США) в «третьем мире»; начал поиск подходов к нормализации отношений с Китаем.
     При всем лицемерии, тайных надеждах обмануть и обыграть Запад («империализм») советское руководство предпочло держаться «Хельсинкского процесса». Олицетворял эту установку Брежнев. Не будучи способным «умствовать» по этому поводу, он действительно был за мир. Пожалуй, единственный в советском руководстве ощущал громадную ответственность СССР за недопущение мировой войны, ядерной. Но если Генсек сверхдержавы так считал - этого по тем временам было более чем достаточно.
    Если бы не «Чехословакия-68», на что он пошел скрепя сердце (теперь это известно), скорее всего потому, что чувствовал себя еще не совсем уверенно в высшем руководстве, если бы не «Афганистан-79», на который его сподобила тройка членов Политбюро, пользуясь его физической и психической беспомощностью, то, думаю, он вполне заслуживал бы Нобелевской премии мира. Во всяком случае, Брежнев, по делам своим в пользу мира, был бы достоин ее больше, чем все, кто получил ее в 70-х годах. Хотя представить себе Брежнева нобелевским лауреатом по тем временам - чистая фантастика.
     Тем не менее при Брежневе разрядка не могла стать необратимой, перерасти в нечто большее. Какие бы разумные заявления ни делались, какие бы красивые миролюбивые речи ни произносил уже впадавший в косноязычие сам Генеральный секретарь ЦК КПСС (а случались конкретные шаги вполне на уровне здравого смысла), система и ее механизмы исключали перемену стратегического курса, определяемого изжившей себя идеологией. При всем при том Брежнев бдительно берег основные опоры системы и поощрял их укрепление - такие, как ВПК, КГБ, закрытость общества, цензура, репрессивная идеология, фактически сталинистский механизм и аппарат управления, кадровая политика.
     Все эти опоры власти давно изжили себя как инструмент служения интересам народа - в том смысле, какой, по идее, закладывала в них великая революция 1917 года. Но они всегда - и чем дальше, тем больше - были по самой своей природе враждебны внешнему миру, наиболее динамичной и прогрессивной его части. Поэтому потенциально были носителями военной угрозы.
     В социалистическом лагере, в нашей внешней империи неблагополучие ощущалось все заметнее. Нарастало разочарование в советском социализме среди «братских» стран и вообще левых, антиимпериалистических сил. Вопреки ожиданиям интервенция в Чехословакии не укрепила международную, по сути советскую, систему, а стала дополнительным источником ее разложения. Бремя подпитки приличного жизненного уровня в странах-союзниках становилось все тяжелее для советского народа. Привязка экономического развития этих стран к нашему рынку и навязанная им модель промышленного развития вызывали там все большее недовольство. Сервилизм и холуйство в правящем слое государств-сателлитов все дальше отодвигали там власть от народа, зрели антисоветские настроения, мощно подпитываемые западной пропагандой.
     Можно сказать, что социалистический лагерь тоже существовал уже скорее по инерции, чем на основе взаимной заинтересованности. И, конечно, благодаря нашей вооруженной мощи.
     В противоречии со сказанным о внешней политике Брежнева, в эти годы продолжалась деградация его личности. Она происходила на фоне бесконечных самонаграждений, вопиющей вульгарности в демонстрации себя в качестве беспрекословного «хозяина» страны, поощрения позорного подхалимажа, вакханалии приветствий и поздравлений, которые от имени Генсека едва ли не ежедневно направлялись фабрикам и заводам, республикам и городам, всяким прочим учреждениям и коллективам, бесстыжей демонстрации его умственного расстройства.
По мере развития болезни и старения в личности Генсека все отчетливее проступали его отрицательные черты. Непомерное тщеславие делало его часто смешным, абсолютная власть атрофировала самоконтроль. Снижалась дееспособность, физическое ослабление замыкало в режиме -чтобы «поменьше беспокоили».
     В бытовом поведении Брежнева, в манерах, причудах, в пристрастиях было много постыдного, позорного, унизительного наряду с добродушием и щедростью (за счет государственной казны). В отношениях с людьми всех рангов в нем сочетались плебейский демократизм и провинциальное российское барство.
     Болезнь развивалась неравномерно, я назвал это тогда «волнообразным маразмом» со все более краткими периодами просветления. Какое еще нужно доказательство утраты системой своей жизнеспособности, ее прогрессирующей деградации, если во главе великой страны стоял (в течение последних 7-8 лет!) умственно и нравственно ущербный человек!
     Тем не менее, повторяю, остается его историческая заслуга - он поддерживал инерцию международной разрядки, пока она не оборвалась Афганистаном, за который по причине болезни с него спрос минимальный.
     В духовной жизни общества отчетливо обозначился поворот от апологетики советского строя, обязательный в «соцреализме», к исконному предназначению русской литературы, театра, кино, живописи. Проблемы мужчина-женщина, счастье-горе, человеческие отношения, превратности повседневности, смысл собственной жизни и тому подобное - вот что стало теперь определять интерес и производителя, и потребителя духовной продукции. Одновременно начали рваться заслоны к «серебряному веку», к авангарду 20-х годов. И то, и другое было фактически протестом против надоевшей официалыщины. Но появился и протест активный - в форме противопоставления господствовавших порядков нормам и принципам ленинского времени, при этом, конечно, идеализированным. Творческая интеллигенция либо показывала кукиш в кармане, либо искала пристанище в вечных истинах любви и повседневных заботах, либо убаюкивала себя и публику напоминаниями о благородстве и героизме отцов и дедов в далеком и близком прошлом. В моду вошла эзоповская сатира. Все это свидетельствовало о растущей неустроенности общества, его недовольстве навязанным, хотя и привычным образом жизни.
     Реакцией было ожесточение чиновников идеологической и культурной сферы, включая ортодоксов официальной науки. Но борьба с их стороны шла уже не за идеи, а за сохранение социальных привилегий и идеологической власти. Соответствовало такой цели и «качество» применяемых средств - наглая демагогия, запугивание, шовинизм, черносотенство, антисемитизм, нагнетание лжи в пропаганде, циничная фальсификация прошлого страны и окружающего мира. Это не было оформленной, утвержденной наверху «культурной» политикой. Но отражало настроения и уровень «культуры» многих членов Политбюро, секретарей ЦК, аппаратных бонз, обкомовских и министерских начальников. Ими и осуществлялось.
     Происходила вопиющая «дивергенция» между марксистско-ленинским вероисповеданием и реальностью, которая уже погружалась в глубокий кризис и вызывала у многих отвращение.
     В системе власти (не знаю, как в государственном механизме, но в главном его аппарате - в ЦК, в некоторых его отделах, особенно в международном) образовался круг людей, которые, соблюдая «правила игры» и смыкаясь с наиболее просвещенной и вольнодумной частью в институтах Академии наук, в редакциях газет и журналов, все больше проникались чувством собственной ответственности за страну. Внутренне, духовно и нравственно (на уровне культуры) они уже отделили себя от начальства. Оно было им чуждо и неприятно даже по-человечески, в обычном общении.
     Однако и они продолжали жить по инерции. Пытались что-то подправлять, что-то улучшить, что-то навязать с помощью стилистики (будучи спичрайтерами и советниками) в духе реаль-политик и здравого смысла. Но не шли «на разрыв», сами не зная выхода и повязанные привычкой, бытом, интеллигентскими сомнениями во всем и вся. Но именно в это время в их среде исподволь начало формироваться ядро кадров будущей перестройки. Перспектива представлялась все более мрачной, безысходной.
     Итог: «брежневиада» не пошла российской истории впрок Корни наших пороков, безобразий, нелепостей, преступности, глупости и хвастливости — там, и даже дальше.
     Проскальзывает сейчас иногда смутная ностальгия по брежневским временам. Потому, видно, что недалеко от них ушли за четверть века.
     Экономика как была неэффективной, такой и осталась в своем теперь уже капиталистическом обличье. Большинство народа было бедным, его бедность сохраняется и сейчас, хотя и выглядит она по-другому, особенно в сравнении с несметно обогатившимся меньшинством.
     Гражданская безопасность просто несопоставима с тем, что было при Брежневе, хотя и тогда хватало криминалитета. Но тогда он не был еще интегрирован в экономико-политическую систему. Коррупция, конечно, существовала, хотя ни по количеству, ни по «качеству» она не чета нынешней. Само это слово не было в ходу. Присутствовал «страх божий» - в формуле «положишь партбилет», после чего ни на какое приличное место не попадешь.
     Лгут власти и СМИ сегодня не меньше, чем в те времена, только изощреннее и при наличии «свободы слова». Впрочем, в не доступной «для народа» форме: политических газет и журналов он теперь не читает, да и осталось среди них честных и смелых раз-два и обчелся.
     Официальная идеология вновь становится обязательной, к тому же приправлена - все гуще! - церковным и монархическим мракобесием, то есть тоже зомбированием, но на средневековый лад. Историю опять переписывают - как это происходило и при Брежневе, и до него.
     Культура при нем начала прорывать колпак соцреализма, восстанавливая - и по тематике, и по стилистике - свои великие русские традиции, просветительную и нравственную функции. А теперь она в полном смысле масскульт, оглупляющий население и разлагающий его морально. А ту культуру, которая составляла славу России, отодвинули на задворки. Ее советский пласт, тоже мощный и оригинальный, затоптали и велели забыть с помощью школы и коммерциализированной интеллигенции, забывшей свое первородство.
     Итак... Давно кончилась революционная история великой России. Не состоялась и эволюционная. И происходит просто деформация нации.

"Новая газета", 21-24.12.2006 г.
Приложение "Le Mondе diplomatique".-2006.-Декабрь.-С.20-21.