С. Коэн. Back in the USSR

Стивен Коэн, профессор русистики и русской истории Нью-Йоркского университета, США

BACK IN THE USSR
МОЖНО ЛИ БЫЛО РЕФОРМИРОВАТЬ СОВЕТСКУЮ СИСТЕМУ?
 В 2005 году исполняется двадцать лет перестройке. В течение этого юбилейного года «ПЖ» предполагает привлечь ведущих отечественных и зарубежных специалистов к обсуждению этого «судьбоносного» и неоднозначного для современной России поворота. Дискуссию открывает известный американский политолог, профессор Стивен Коэн.
 
Цивилизованный «развод»
У нас нет ни теоретических, ни концептуальных оснований утверждать, что советская система была нереформируемой и «обреченной» с самого начала горбачевских реформ. Если вопрос сформулировать без традиционного идеологического подхода, то окажется, что она была замечательно реформируемой. Мы можем задаться целью выяснить, какие из главных компонентов старой советской системы были действительно реформированы при Горбачеве.
Горбачев не преувеличивал, когда заявил на съезде партии в 1990 г.: «Пришел конец монополии КПСС на власть и управление». Широкий и разноголосый политический спектр, загнанный прежде в подполье, теперь пользовался почти полной свободой слова. Организованная оппозиция, десятки потенциальных партий, массовые демонстрации, забастовки, бесцензурные публикации — все то, что подавлялось и запрещалось в течение 70 лет, было узаконено и быстрыми темпами распространялось по стране.
Весь процесс перехода страны от диктатуры к неоперившейся демократии, основанный на отделении бывшего всевластия коммунистической партии от социалистической системы сдержек и противовесов, проходил в рамках существующей и постепенно совершенствующейся конституционной процедуры. Культура закона и политические традиции, необходимые для демократического правления, не могли возникнуть в одночасье, но начало было положено. Например, в сентябре 1990 г. новоиспеченный Конституционный суд отменил один из первых президентских указов Горбачева, и тот был вынужден подчиниться.
Основные антиреформенные силы были сосредоточены в экономических министерствах, в армии, в КГБ и даже в парламенте. Как ничтожно мало значил теперь партийный аппарат, со всем драматизмом продемонстрировали августовские события 1991 г. Большинство его центральных и региональных функционеров поддержало переворот, направленный против Горбачева, но вопреки распространенному на Западе мнению аппарат не организовывал переворот и, возможно, даже не знал о нем заранее.
В отличие от аппарата порожденный им класс коммунистической номенклатуры в большинстве своем пережил Советский Союз. Среди миллионов номенклатурных работников по всему Союзу было много представителей административной, экономической, культурной и других профессиональных элит, а значит, значительная часть его среднего класса. Этот большой слой советского общества, хотя и состоял номинально сплошь из членов коммунистической партии и на том основании был без разбора заклеймен, как и средний класс в других странах, имел внутреннее деление: по привилегиям, профессии, возрасту, образованию, географическому положению и политическим взглядам.
Поэтому говорить о нереформируемости партийно-государственной номенклатуры в целом было бы бессмысленно. Даже представители ее верхушки абсолютно по-разному отреагировали на горбачевские реформы и разошлись в разных направлениях. В 1990 г. их можно было встретить в любой части политического спектра, от левых до правых. После 1991 г. выходцы из старой советской номенклатуры составили основу политической, административной и собственнической элиты посткоммунистической России; некоторые из них оказались даже среди тех, кого сегодня назвали бы радикальными реформаторами.
Действительно важным вопросом по поводу реформируемости коммунистической партии и в связи с горбачевской политикой демократизации является вопрос о том, могла ли из КПСС или на ее основе возникнуть полноценная, конкурентоспособная парламентская партия как часть реформированной советской системы. Горбачев хотел, чтобы партия или значительная часть ее стала «нормальной политической организацией», способной побеждать на выборах «строго в рамках демократического процесса». Это означало политизацию советской компартии, что Горбачев и начал делать в 1987 г., когда призвал к демократизации КПСС, сделавшей возможным возникновение и развитие в ее недрах зародышей других, возможно, оппозиционных партий.
Уже в начале 1988 г. раскол в партии зашел так далеко, что вылился в беспрецедентную полемику между двумя влиятельными периодическими изданиями ЦК — «Правдой» и «Советской Россией». Защищавшая фундаменталистские, в том числе неосталинистские, принципы, «Советская Россия» опубликовала статью, содержавшую резкий протест против перестройки Горбачева. «Правда» ответила не менее решительной контратакой в защиту антисталинистской и демократической реформы. На всесоюзной партийной конференции, состоявшейся два месяца спустя, делегаты впервые после партийных дискуссий 1920-х гг. публично спорили между собой. Заседания ЦК превратились теперь в поле битвы между реформаторами и консерваторами.
К 1990 г. углубляющийся раскол принял территориально-организационные формы, когда региональные партии начали выпрыгивать из КПСС, как матрешки. Три прибалтийские компартии вышли из КПСС, чтобы попытаться конкурировать с другими политическими силами внутри своих республик, все больше оказывавшихся во власти национализма. Между тем аппарат и другие консерваторы вынудили Горбачева пойти на создание Российской коммунистической партии — номинально в составе КПСС, но фактически под их контролем. Все стороны отныне понимали, что КПСС «беременна» многопартийностью и что политический спектр нарождающихся партий простирается от анархистов до монархистов. Никто не знал, сколько партий может появиться на свет.
Возможность формального размежевания и «расставания» вовсю обсуждалась уже в 1990 г., но тогда ни одна из сторон не была к этому готова. У консерваторов не было достаточно сильного лидера, способного объединить их в масштабах всей страны, и они опасались Ельцина с его растущим после выхода из КПСС в середине 1990 г. влиянием почти так же, как они ненавидели Горбачева. Некоторые из советников Горбачева подталкивали его выйти вместе со своими сторонниками из КПСС или исключить из нее оппозиционеров и создать таким образом откровенно социал-демократическое движение, но лидер КПСС колебался, как всякий лидер, не желающий раскалывать свою партию, и боялся лишиться союзного партийного аппарата с его связями с органами безопасности и его противниками. Только летом 1991 г. стороны созрели для официального «развода». Он должен был состояться на внеочередном съезде партии в ноябре—декабре, но пал очередной жертвой августовского путча.
Раскол гигантской Коммунистической партии на две оппозиционные, как еще в 1985 г. тайно предлагал (и до сих пор в этом убежден) сподвижник Горбачева Александр Яковлев, был бы самым надежным и быстрым способом создания в СССР многопартийной системы, причем более прочной, чем та, что существовала в постсоветской России в начале XXI в. При цивилизованном «разводе», подразумевавшем разное голосование по принципиальным вопросам, круг которых был определен горбачевской социал-демократической программой, стороны разошлись бы, сохранив за собой значительную долю членов партии местных организаций, печатных органов и другого общего имущества КПСС. Обе партии немедленно стали бы крупнейшими и единственными общенациональными советскими партиями, чье влияние многократно превышало бы влияние дюжины тех карликовых партий, которые испещрили российский политический ландшафт в последующие годы и которые (во всяком случае, многие из них) едва ли выходили за рамки московских квартир, в которых они были созданы.
Нет сомнения и в том, что оба крыла бывшей КПСС стали бы влиятельными структурами, которые могли бы рассчитывать на значительную поддержку избирателей на грядущих выборах как на местном, региональном, так и на общенациональном уровне. В то время как большинство советских граждан считало коммунистическую партию виновной во всех прошлых и нынешних бедах, обособившись, обе половины могли бы снять с себя часть ответственности за счет перекладывания ее друг на друга и взаимных обвинений, чем они и так уже занимались.
Избирательная база социал-демократической партии под руководством Горбачева объединила бы миллионы советских граждан, которые желали политических свобод, но при этом предпочитали смешанную или регулируемую рыночную экономику, сохранявшую социальные гарантии граждан и другие элементы старой системы. Горбачев не сумел вычленить из КПСС то, что могло бы стать президентской партией, и это было его крупнейшей политической ошибкой.
Оппоненты Горбачева, ортодоксальные коммунисты, вопреки западной точке зрения также обладали значительным избирательным потенциалом. Отстаивая идеи здорового консерватизма, они вполне могли рассчитывать на поддержку миллионов чиновников, рабочих, колхозников, интеллигенции антизападной ориентации и других традиционалистов, обиженных и недовольных горбачевскими политическими и экономическими преобразованиями. Был у коммунистических консерваторов и еще один козырь: государственнический, или «патриотический», национализм, присущий консервативному коммунизму со времен Сталина, становился все более мощным идеологическим оружием, особенно в России.
Об избирательном потенциале горбачевского крыла КПСС, которое рассеялось вместе с роспуском Союза, можно только догадываться, но зато его консервативные оппоненты вскоре продемонстрировали свои возможности. В оппозиции они, как выразился один российский обозреватель, обрели второе дыхание. В 1993 г. ими была создана Коммунистическая партия Российской Федерации, быстро превратившаяся в крупнейшую и наиболее популярную у избирателей партию в постсоветской России. К 1996 г. коммунисты правили многими российскими городами и областями, имели много больше своих представителей в парламенте, чем любая другая партия, и во время президентской кампании официально набрали 40% голосов, противостоя Ельцину, который так и не сумел сформировать массовую партию. И до 2003 г. процент набранных коммунистами голосов неуклонно рос от выборов к выборам. Все это говорит о том, что, если судить о реформируемости старой, советской, Коммунистической партии по ее избирательным возможностям, оба ее крыла были реформируемы.
Советский капитализм
Рассмотрим теперь два других главных компонента советской системы — государственную экономику и Союз. Существует общая, почти единодушная уверенность в том, что экономические реформы Горбачева полностью провалились. Утверждения о нереформируемости были еще одной позднейшей выдумкой российских политиков (и их западных покровителей), решивших нанести фронтальный удар по старой системе с помощью «шоковой терапии».
Предложенная Горбачевым идея смешанной экономики стала предметом многочисленных насмешек на Западе. Но серьезных причин, по которым рыночные элементы — частные фирмы, банки, сервисные предприятия, магазины и сельскохозяйственные фермы (наряду с государственными и коллективными) — не могли быть добавлены к советской экономике и получить возможности для развития и конкуренции, не было. В коммунистических странах Восточной Европы и Китае нечто подобное произошло в условиях куда больших политических ограничений. Причины, по которым этого не произошло в советской или постсоветской России, были в первую очередь политическими, а не экономическими, так же, как и причины растущего экономического кризиса, охватившего страну в 1990—1991 гг.
Если экономическая реформа есть переход, состоящий из нескольких обязательных этапов, то Горбачев к 1990 г. запустил весь этот процесс в нескольких важных отношениях. Он добился принятия почти всего необходимого для всесторонней экономической реформы законодательства. Он привил значительной части советской элиты рыночное мышление, причем настолько крепко, что даже самый главный неосталинист на президентских выборах 1991 г. признал: «Только сумасшедший сегодня может отрицать необходимость рыночных отношений». И, как непосредственный результат этих перемен, начались процессы маркетизации, приватизации и коммерциализации советской экономики.
К 1990 г. количество частных предприятий, называемых кооперативами, уже составляло около 200 тыс., на них работало почти 5 млн человек, и они давали от 5 до 6% валового национального продукта. Вне зависимости от результатов шел реальный процесс приватизации государственной собственности номенклатурными чиновниками и другими частными лицами. Во многих городах открывались коммерческие банки; возникли первые биржи. Параллельно с рыночными структурами формировались и новые бизнес- и финансовые элиты, включая будущий «Клуб молодых миллионеров». В середине 1991 г. один американский корреспондент подготовил и опубликовал целую серию репортажей о «советском капитализме». Западные эксперты могут считать политику Горбачева неудавшимися полумерами, но некоторые российские экономисты по прошествии лет убедились: именно в годы его пребывания у власти зародились все основные формы экономической деятельности в современной России. И, что еще более важно, они родились внутри советской экономики, что явилось свидетельством ее реформируемости.
Союз надежды
Последний вопрос касается крупнейшего и наиболее существенного компонента старой советской системы — Союза, или собственно многонационального государства. Расхожий западный тезис о том, что Союз нельзя было реформировать, в значительной степени базируется на одном растущем заблуждении. Оно предполагает, что общенациональный партийный аппарат с его вертикальной организационной структурой и принципом безоговорочного подчинения нижестоящих органов вышестоящим был единственным фактором, сохраняющим единство союзной федерации. А поскольку коммунистическая партия в результате горбачевских реформ лишилась своих прав и влияния, не осталось сплачивающих факторов, которые могли бы противостоять центробежным силам, и распад Советского Союза был неизбежен. Короче говоря, нет партии — нет Союза.
Конечно, роль компартии не стоит преуменьшать, но были и другие факторы, поддерживающие единство Союза, в том числе другие советские структуры. В частности, союзные экономические министерства, разместившиеся в Москве и имевшие подразделения по всей стране, во многих отношениях были таким же важным фактором, как и партийные организации. Не следует также недооценивать объединяющую роль общесоюзных военных структур с их дисциплиной и собственными методами ассимиляции. Еще более важное значение имела общесоюзная экономика. За многие десятилетия экономики 15 республик стали, по сути, единым организмом, поскольку совместно использовали и зависели от одних и тех же естественных ресурсов, топливных и энергетических сетей, транспортной системы, поставщиков, производителей, потребителей и источников финансирования.
При условии правильной политики реформ и наличии других необходимых обстоятельств этих многочисленных интеграционных элементов вкупе с привычкой жить вместе с Россией хватило бы, чтобы и без диктатуры КПСС сохранить единство большей части Союза.
Следует признать, что добровольная федерация, предложенная Горбачевым вместо СССР, объединила бы менее 14 нерусских республик. Почти наверняка предпочитали вернуться к независимости небольшие балтийские республики Литва, Латвия и Эстония, аннексированные в 1940 г. сталинской Красной армией, а Западная Молдавия пожелала воссоединиться с Румынией (правда, после 1991 г. она изменила свое решение). Выйти также могли бы одна-две из трех закавказских республик — в зависимости от того, стали бы вечные враги Армения или Азербайджан искать у России защиты друг против друга и понадобилась бы Грузии помощь Москвы в сохранении единства ее собственного полиэтнического государства.
Но даже если так, все эти небольшие республики находились на советской периферии, и их выход не стал бы слишком заметным, поскольку на оставшиеся восемь—десять приходилось 90% территории, населения и ресурсов бывшего Союза. Этого было более чем достаточно, чтобы сформировать новый жизнеспособный Советский Союз.
Каким бы «просоюзным» ни было мнение подавляющего большинства населения, после весны 1990 г. судьбу республик уже решали их лидеры и элиты. Существует объективное свидетельство в пользу того факта, что большинство из них желало сохранить Союз. Свою позицию они ясно продемонстрировали во время переговоров о новом союзном договоре, начатых Горбачевым с лидерами девяти советских республик — России, Украины, Белоруссии, Азербайджана, Казахстана, Узбекистана, Таджикистана, Киргизии и Туркмении — в апреле 1991 г.
Результатом переговоров, известных как «новоогаревский процесс», стало создание нового Союза Советских Суверенных Республик. Под договором, официальное подписание которого было намечено на 20 августа 1991 г., поставили свои подписи все девять республиканских лидеров, в том числе те трое, которые всего несколько месяцев спустя отменили Союз, — Борис Ельцин, Леонид Кравчук и Станислав Шушкевич. Горбачев был вынужден уступить республикам больше власти, чем он хотел, но общесоюзное государство, выборный президент и парламент, а также вооруженные силы и экономика в договоре сохранились. Все было продумано до конца: за церемонией подписания договора должны были последовать новая Конституция и выборы, даже споры вокруг того, кто где должен сидеть во время церемонии подписания, были благополучно разрешены, и согласие по поводу специальной бумаги для текста и памятных марок достигнуто.
Все это говорит о том, что распространенный аргумент, будто провал новоогаревской попытки спасти Союз доказал его нереформируемость, не имеет смысла. Переговоры были успешными; они проходили в рамках советской системы, имели легитимный статус и полномочия, делегированные им народным выбором на референдуме в марте, и велись признанным многонациональным руководством большей части страны. Договор не состоялся не потому, что Союз был нереформируемым, а потому, что небольшая группа высокопоставленных чиновников в Москве организовала 19 августа вооруженный переворот с целью помешать его успешному реформированию. По мнению большинства западных специалистов, путч уничтожил все оставшиеся возможности спасти Союз.
На самом деле даже провалившийся, но имевший губительные последствия августовский путч не погасил ни политического импульса, направленного на сохранение Союза, ни ожиданий ведущих советских реформаторов в отношении того, что он может быть сохранен. В октябре было подписано соглашение о новом экономическом союзе. Ельцин еще в ноябре 1991 г. заверял публику: «Союз будет жить!». Семь республик, включая Россию, — большинство, если не считать ставшие независимыми балтийские республики, — продолжали переговоры с президентом Горбачевым, и 25 ноября была, похоже, достигнута договоренность о новом союзном договоре. Он был больше конфедеративным, чем федеративным, но все еще предусматривал союзное государство, президентство, парламент, экономику и армию. Две недели спустя он также пал жертвой переворота, осуществленного на сей раз даже меньшим числом заговорщиков, но куда более решительно и успешно.
* * *
Почему же вопреки многолетним заверениям многочисленных специалистов система оказалась замечательно реформируемой? Большинство западных специалистов долгое время было убеждено, что базовые институты советской системы были чересчур тоталитарными или иначе устроенными, чтобы быть способными к фундаментальному реформированию. На самом деле в системе с самого начала была заложена двойственность, делавшая ее потенциально реформируемой и даже готовой к реформам. В ней присутствовали все или почти все институты представительной демократии: конституция, предусматривавшая гражданские свободы, законодательные органы, выборы, органы правосудия, федерация. Но внутри каждого из этих компонентов или наряду с ними присутствовали «противовесы», сводившие на нет их демократическое содержание. Наиболее важными из них были политическая монополия коммунистической партии, безальтернативное голосование, цензура и полицейские репрессии. Все, что требовалось, чтобы начать процесс демократических реформ, — это желание и умение устранить эти противовесы.
Перевод с английского Ирины ДАВИДЯН

Политический журнал. 17.01.2005