2 марта 2025
История одного портрета«Быть знаменитым – некрасиво…». Не в юные годы дошла до меня эта глубина. Хотя читано было в детстве.
И захотелось так же хлестко: «Пошлость – это когда с пафосом об очевидном».
Например: «Горбачев – ярчайшая страница российской и мировой истории».
Банально до пошлого - хоть и правда.
А уж признаваться в любви или делать презенты знаменитости, если это не близкий друг и не родня, – пошлость в квадрате, чуть ли не нарушение одной из христианских заповедей. Сказано ведь: не прелюбодействуй.
Честно говоря, у меня и в мыслях никогда не было писать портрет политического деятеля. С чего бы вдруг? Были Герасимов с Налбандяном. Есть неповторимый Шилов с его фотографической скрупулезностью… И что, куда конь с копытом – туда и рак с клешней? Глупо.
Изменил же я своим мыслям по двум причинам.
Во-первых, от безудержного желания внести свою посильную лепту в происходящий в стране исторический надлом. Шел 1991 год, политический театр абсурда по кличке ГКЧП только что показал по телевидению свой печально известный спектакль на музыку П.И.Чайковского. Ситуация в стране висела на волоске. А так называемый «народ» по своему обыкновению безмолвствовал в силу, видимо, того, что от него никогда ничего не зависит. И тоскливое чувство беспомощности толкнуло меня на отчаянный, граничащий с безумием шаг – взяться за кисть.
Это, во-первых.
А во-вторых: как еще артист разговорного жанра может выразить свое отношение к моськам, поднявшим голос на Слона, - если не грудью на амбразуру или в прорубь очертя голову?
Звонко натянул холст на подрамник, достал краски…
Мысль предложить Михаилу Сергеевичу принять участие в моей акции в качестве натурщика я отбросил сразу же. Подумалось: это может отвлечь Президента от дел государственной важности. Тем более что к тому времени у меня уже накопился некоторый опыт написания портретов по памяти – я тренировался на родственниках и близких друзьях. Правда, теплые, незамутненные интригами отношения с ними после знакомства с моим творчеством в большинстве случаев шли на убыль. Особо ранимые, по слухам, готовили обращения в судебные инстанции с требованием привлечения меня к ответственности за оскорбление личности. Деликатнейшая же теща моя сказала однажды, стоя перед пахнущим свежими красками портретом дочери: «Ты знаешь, Асенька, мне кажется, он тебя не очень любит».
Но о результате и возможных последствиях я тогда не заботился, справедливо полагая, что выбор героя художественного произведения исключительно прерогатива автора. На дворе, слава Богу, не 37-й, и не кто иной, как сам Горбачев сделал все, чтобы даже злостные заблуждения работников творческого труда не служили поводом к принудительному их переселению в районы Крайнего Севера.
Не буду пересказывать ни сюжетно-содержательную, ни живописную сторону портрета – с этим, надеюсь, в недалеком будущем желающие смогут ознакомиться в каком-нибудь Прадо или, на худой конец, Лувре (шутка!).
Скажу только: в результате портрет автору понравился, что случалось до этого нечасто.
ИИСУС ХРИСТОС, КРОВЬЮ СВОЕЮ ТРОЕКРАТНО ОТМЕЧАЯ, БЛАГОСЛОВЛЯЕТ ГЕРОЯ НА СПАСЕНИЕ ЗЕМЛИ ОТ НЕОТВРАТИМО ГРЯДУЩЕЙ ОПАСНОСТИ, ЕСЛИ НЕ СКАЗАТЬ – ГИБЕЛИ.
Ни больше, ни меньше. Так мне казалось тогда.
Так кажется и теперь.
Портрет занял свое скромное место в квартире создателя, а немногочисленные посетители получили возможность любоваться своеобразием авторской манеры и радоваться, что на этот раз не их лики взбудоражили фантазию художника.
Дальнейшие события развивались следующим образом.
Олег Николаевич Ефремов отмечал свое 65-летие. Моложавый, подтянутый, красивый – живой. Приглашенные – почти все «свои», мхатовцы, человек двадцать-двадцать пять. Из «чужаков» только, видимо, самые близкие: Лакшин Владимир Яковлевич, Рощин, Гельман, Ульянов…
И Михаил Сергеевич с Раисой Максимовной.
Приличествующая присутствию высоких гостей застольная чопорность, на удивление, не затянулась: Горбачев быстро взял бразды правления юбилеем в свои руки, доказав, что любой президент где-то в глубине души обязательно немножко тамада. Шутки, тосты, здравицы со всех сторон цветочным развалом посыпались к телу бедного Олега. Юбиляр ведь – что покойник: о нем или хорошо, или ничего.
Вскоре, впрочем, о Ефремове, по его просьбе, забыли. Общество разделилось по интересам.
Центром всеобщего внимания вспыхнула незабвенная Раиса Максимовна, неподражаемая в тот вечер в своей улыбчивости и элегантной простоте. Ее в театре уважали, даже, можно сказать, любили. Поэтому артисты и особенно артистки в несвойственной для них искренней манере наперебой старались развеселить первую леди страны и снять возможный, в связи с недавней деинаугурацией Президента СССР, стресс. И хотя в поведении Горбачевой нельзя было углядеть даже намека на последствия недавно пережитого, всем хотелось сказать ей что-то успокаивающее, доброе, приятное.
Тут-то и сказалась природная склонность к откровениям Анастасии Вознесенской. Будучи страшно далекой от политики, но, очевидно, испытывая жгучую необходимость смягчить бестактность политических нуворишей, она поведала Раисе Максимовне о том, как в ее семье уважают и ценят Михаила Горбачева, как благодарны ему за все на благо страны сделанное.
«Так любят и поклоняются, – похвасталась, – что даже вот муж мой – не художник, казалось бы, а туда же: написал его портрет. По-моему, – гениально!».
Раиса Максимовна заинтересовалась.
А уж когда темперамента непредсказуемого Ия Савина привлекла к этому откровению подруги внимание самого Горбачева, присовокупив еще и свое пиететное отношение к художественным упражнениям автора портрета, заинтригованная высокая чета потребовала: «Хотим видеть!»
Ну что ж, видеть – так видеть.
На том и порешили.
Трудности, с течением времени чуть было не оказавшиеся непреодолимыми, начались на следующий день.
«Видеть» – это понятно. Даже, если быть до конца откровенным, – приятно.
Но – где? ГДЕ?
Самое естественное, казалось бы, у себя дома.
Но это только на первый взгляд.
Кутузовский проспект – не худший район столицы, даже по американским меркам – не окраина Гарлема. И все же, когда я представил себе, что для попадания в квартиру высоким гостям придется, как минимум, преодолеть подъезд, воспользоваться кабиной лифта и ступить на лестничную площадку, невольно подумалось: зачем пугать хороших людей?
Итак, дом – отпадает. Надо искать нейтральную территорию. Театр?
Но, позвольте, то, что начинается с вешалки, – не выставочный зал. Да и демонстрация портрета в помещении государственного учреждения невольно претендует на какую-то дополнительную значимость, повышает статус мероприятия, возводит его в ранг явления…
Плохо.
Что делать? Или, дабы избежать ненужных революционно-демократических ассоциаций, поставим вопрос иначе: как быть?!
Шутки – шутками, но положение почти безвыходное.
Можно, конечно, обнаглеть и напроситься в гости. Пригласите, мол, к себе домой, и мы вам покажем все, что хотите. Но…
Во-первых, будем уж откровенны, показывать особенно нечего: это не «Портрет Воллара» Пабло Пикассо и тем более не врубелевский «Демон поверженный».
А во-вторых, отнюдь не очевидна реакция на увиденное высочайшего партийного руководителя, воспитанного, по всей видимости, на образчиках комплиментарной живописи.
Можно и с лестницы загреметь.
И тогда в голову приходит, не скажу – гениальная, но по простоте своей близкая к этому понятию мысль: портрет не показать, а ПОДАРИТЬ.
И действительно, бескорыстный акт этот можно осуществить где угодно – на улице, в метро, в трамвае любого маршрута, в Горбачев-Фонде, наконец. А уж там – нравится, не нравится… Дареному коню в зубы не смотрят.
Гора с плеч!
…В условленный день и час на двух машинах подруливаем к известному дому на Ленинградском проспекте. Состав: инициатор пополнения живописной коллекции семьи Горбачевых – Настя Вознесенская; технический исполнитель акции – зам. директора МХАТа Ирина Корчевникова; любопытствующий свидетель происходящего – артист Вячеслав Жолобов и я, грешный.
Заметно волнуются все: автор в силу пресловутой ранимости работников творческих профессий к оценкам их труда, остальные – из чувства глубокой солидарности.
Михаил Сергеевич – человек с высшим университетским, увлекающийся театром, живописью, музыкой… Во МХАТе он не пропустил ни одной ефремовской премьеры.
Говорят, после посещения спектакля «Дядя Ваня» на следующий день, 7-го ноября, на трибуне Мавзолея он делился впечатлениями от увиденного с соратниками по партии. Один из них спросил: «Михаил, а что означают эти буквы – МХАТ?» Горбачев помолчал и грустно ответил: «Московская Хоккейная Академия Трудящихся». Это – говорят…
А вот на спектакле «Горе от ума» действительно был случай… Мне там поручена роль Репетилова – приспособленца, перевертыша и хвастуна. И у этого персонажа в одном из монологов среди прочего есть строки: «В Камчатку сослан был. Вернулся – алеутом. Ну, русский человек не может быть не плутом».
И вот однажды, когда на спектакле присутствовали Горбачевы, – то ли из желания как можно ярче подчеркнуть поразительную современность пьесы, то ли от актерского тщеславия в расчете на реакцию публики, или еще из каких более низменных свойств человеческой натуры, но текст своего героя я изменил, сказав: «В Камчатку сослан был. Вернулся – демократом». И, чтобы не лишать строфу поэтической выразительности, добавил: «Ну, умный человек не может быть не хватом».
Зал, как и ожидалось, зашелся хохотом и бурными аплодисментами – ассоциация возникла недвусмысленная: за окном был самый разгар того времени, когда партийные функционеры спешно переодевались в демократические одежды.
Каково же было мое изумление, когда после спектакля, поздравляя участников, Михаил Сергеевич сказал: «Но только, Андрей, по-моему, Грибоедов написал «алеутом» и «плутом», а это уж ты на потребу дня про «демократа» сказал. Я не прав?».
Текст тогда еще Генерального секретаря КПСС привожу, к сожалению, не дословно (за смысл ручаюсь). Но вот последнее – «Я не прав?» – до сих пор, как вчера сказанное, в ушах звучит и поражает не меньше, чем знание наизусть стихотворного текста комедии.
Не принято было сомневаться партийным бонзам. А уж цитировать по памяти поэзию – это вообще из области черного юмора.
Но вернемся на Ленинградский проспект, в Фонд Горбачева. Мы остановились на том, что все прибывшие со злополучным портретом заметно волновались.
Мне показалось, что и Михаил Сергеевич в этом смысле не был исключением. В его преувеличенно радостном многословии в первые минуты встречи так отчетливо просматривалась неуверенность в себе, даже, может быть, робость, что невольно подумалось: «Господи, да Горбачев ли это? Весь мир свидетель умения этого великого политика быть мягким, жестким, гневным и печальным, грозным, беспощадным, веселым, рубахой парнем – любым, в зависимости от обстоятельств. И вдруг…».
Позже я попытался объяснить для себя этот феномен. И, кажется, понял…
Представьте себе короля, волею случая вынужденного принимать делегации в пристройке для челяди. Или Пеле, играющего в футбольной команде четвертой лиги российского дивизиона. Или мировой известности ученого с протянутой рукой на паперти собора.
Он, Горбачев, извинялся за примитивность поступков нового руководства России, лишившего его Фонд здания, скрывал перед нами свой стыд за отношение этой власти к себе – признанному миром лидеру, лауреату Нобелевской премии.
Кофе, конфеты, печенье… Минут сорок Горбачев «не замечает» установленного носом в угол, как за провинность, портрета. Говорим о политике – какой хотелось бы видеть Россию. О театре в широком смысле слова и о МХАТе в частности. Об Олеге Ефремове – неистовом изгое, до конца жизни стоявшем в первых рядах миссионеров, призванных качнуть в сторону «ясно» тоталитарный маховик размером в 1/6 часть земного шара.
Говорим о любви.
О Раисе Максимовне.
О Женщине – средоточии Прекрасного в недружной семье homo sapiens…
А дальше произошло непонятное.
Горбачев неожиданно встал, оборвав себя на полуслове, быстрым шагом подошел к портрету, сдернул холщовое покрывало…
Впоследствии объяснить спонтанную импульсивность этого поступка я пытался не единожды и всякий раз приходил к выводу, что старания мои приблизительны, путаны, поверхностны, а потому – малоубедительны. Напомню лишь банальную истину: воспринимать что-либо не менее сложно, чем создавать – затрата энергии адекватная.
Открытость к восприятию – привилегия незаурядной личности.
Я не видел его лица – он стоял к нам спиной…
Пауза…
Знаменитые мхатовские паузы – детская забава по сравнению с этой игрой в молчанку.
Вечность канула в Лету.
Все эти годы я самолюбиво недоумевал: почему(!) так (!!) долго(!!!)?
И, наконец, понял: именно столько времени понадобилось очень деликатному, интеллигентному человеку, чтобы подобрать слова, не обидные для автора.
В этой мысли я утвердился окончательно еще и вот почему.
Когда все закончилось, когда уязвленное самолюбие мое было частично вознаграждено крепким рукопожатием и последовавшим затем поцелуем воплощенного в реальность героя моего холста, когда мы с женой сели в машину марки «Жигули-2107» цвета «форель» и я повернул ключ зажигания, Вознесенская спросила в свойственной ей откровенной манере: «А не кажется ли тебе, что идею картины можно определить как…». И она процитировала весьма популярную в ортодоксальных слоях общества поговорку.
Я с криком «а-а-а-а!» и словосочетанием, которое в печатных изданиях обычно заменяется на «черт подери!», схватился за голову и так, не касаясь руля и не соблюдая знаков дорожной безопасности, довез любительницу русского фольклора до дома.
Как можно понять, трезво для меня этот день не закончился.
P.S. Прошли годы. Недавно я узнал, что злополучный портрет до сих пор висит в доме Михаила Сергеевича. Моя признательность ему засияла новыми красками.
Андрей Мягков
 |
|
XXI век станет либо веком тотального обострения смертоносного кризиса, либо же веком морального очищения и духовного выздоровления человечества. Его всестороннего возрождения. Убежден, все мы – все разумные политические силы, все духовные и идейные течения, все конфессии – призваны содействовать этому переходу, победе человечности и справедливости. Тому, чтобы XXI век стал веком возрождения, веком Человека.
|
English |
