1 марта 2023
Нет, я не уйду.Стенографистка Ирина Вагина рассказывает, как ей работалось с генеральным секретарем ЦК КПСС. 2 марта — день рождения Михаила Горбачева. — Ирина, вы никогда ничего о нем не рассказывали, хотя были одним из самых близких к Михаилу Сергеевичу людей — во всяком случае «пространственно». Почему?
— Ну у меня профессия такая не публичная — стенографистка, хотя потом моя должность называлась солидно: референт секретариата генерального секретаря ЦК КПСС. Когда меня еще только принимали на работу в 1983 году, нас предупреждали: одеваться скромно, много не болтать. За нами был и контроль — часто приходилось работать с секретными документами.
— Как вы попали в ЦК? Туда, наверное, не брали прямо с улицы?
— Нет, ну что вы. Нас долго проверяли, месяца два. Квалификация у меня была высокая — после училища машинописи и стенографии я еще закончила специальные курсы стенографии, потом без отрыва от работы редакторский факультет Полиграфического института. А до ЦК я шесть лет работала в журнале «Коммунист», мамина знакомая сосватала.
— А к Горбачеву вы как попали?
— Когда Михаила Сергеевича избрали генеральным секретарем, он обновил свой аппарат, и там нужны были машинистки и стенографистки. Это такое дело довольно индивидуальное — надо и к манере диктовки приноровиться, и почерк разбирать.
— Наверное, вы ему еще своей скромностью понравились.
— Не знаю… Он сам был скромный человек, хотя постоянно шутил и даже частушки пел — иногда не совсем приличные. Но не обидно, это для разрядки.
Он же по пять часов иногда диктовал, хотя стенографистки должны меняться каждые пятнадцать минут. Я, когда начала с ним работать, стала очень быстро есть. Мои старые знакомые удивлялись: ты что так? Я сама за собой этого уже не замечала, а знакомым я же обычно не говорила, где работаю, поэтому трудно было объяснить.
— Он что, вас так заставлял, не давал передохнуть?
— Да не заставлял, а просто Михаил Сергеевич сам был такой. Все расписано по минутам, давай-давай!.. Мы просто так все привыкли, когда с ним работали. Я несколько раз руку срывала — запястье, это профессиональная болезнь у нас и у пианистов… Он мог и домой позвонить что-то продиктовать. Но обычно сам, даже на работе — у нас прямой телефон был. Раньше-то всегда через секретаря: «Соединяю!..», а когда сам генеральный стал напрямую, было непривычно. Только если он в нерабочее время меня не находил, тогда уже охрана.
Один раз дернули меня с шашлыков в воскресенье, нашли на дачах. Привезли, охрана орешки сует, это же еще борьба с алкоголизмом не кончилась, а там у него целое политбюро. Михаил Сергеевич спрашивает: «Ты что такая красная?» — «Загорала, — говорю, — лето». — «А, ну ладно» — и давай работать. В другой раз я поехала могилы привести в порядок на кладбище, охрана ему доложила, а он: «Ну она же там не останется?..» Хохотали все, но это уже в Фонде было.
— Получается, все-таки он ездил на вас?
— Да не на мне — на всем аппарате, но мы же в три смены с ним работали, а он один, в десять утра привозили, в десять вечера увозили. Но работали дружно, усталости не замечали. Я почти сразу попала на госдачу в Волынское, где готовили доклад к XXVII съезду. Главным был Яковлев, все его звали бригадиром. Были Ситарян (первый зампред Госплана. — Л.Н.), Аганбегян, Медведев, Шахназаров, Черняев, Биккенин, Вольский, Болдин, один раз приезжала Татьяна Заславская… Потом еще много раз такие же команды работали и в Ново-Огарево, и в Завидово — такая карусель, что теперь всех и не вспомнить.
— Они, наверное, ругались между собой в процессе, вы это записывали? Вот бы посмотреть, если такие записи сохранились.
— Нет, не думаю. Они спорили без нас, потом каждый готовил свою часть и нам диктовал, по-моему, только Биккенин писал. Диктовать-то быстрее. Мы это распечатывали, и они опять спорили. Михаил Сергеевич мог приехать в любую минуту, это какое у него было расписание, но чаще всего к вечеру. Тогда все опять сходились и начинали свои куски ему читать и спорить. Он это поощрял, но говорил: «Вы давайте, высказывайтесь, а решать буду я». Но с ним самим обычно не спорили, я помню, возражали Шахназаров и Черняев, но тут я могу кого-то пропустить и обидеть. Потом Михаил Сергеевич все куски забирал и диктовал свое. Всегда все через себя пропускал, чужие тексты он никогда напрямую не использовал.
— К Горбачеву у каждого свое личное отношение. Даже у тех, кто его никогда не видел, а многие, кто с ним долго работал, на него потом оказались в обиде. Почему? Вот Яковлев — в его воспоминаниях о Горбачеве много яду, про Болдина я уже не говорю…
— Вот я тоже этого не понимаю. Ну он ко всем на «ты», а к нему на «вы», но это партийное такое… К нам-то он всегда очень ровно и деликатно относился. Но наша работа техническая, а в их творческой части всегда ревность присутствовала. Позже, в Фонде, Михаил Сергеевич требовал, чтобы я запиралась на ключ, когда его последний вариант расшифровываю и печатаю, чтобы никто раньше времени не узнал, чьи предложения он взял за основу. А им не терпится, они стучатся: «Ира, ты что там делаешь?.. Тебе Михаил Сергеевич поручил?» — «Нет, Раиса Максимовна». Я ему еще говорила: «Михаил Сергеевич, нехорошо — вы меня заставляете врать»…
— А он что?
— А он: «Ну что поделаешь, работа у нас такая». Вообще команда всегда была дружная, и Яковлев к нам потом вернулся. А Болдин… Это был просто шок. Когда Михаил Сергеевич в 1991 году вернулся из Фороса, он только о нем и спросил: «Как себя вел Болдин?»
— Расскажите подробней. Вы в это время были где? А остальные как себя вели?
— Я в Форосе с ним была в девяностом, а в девяносто первом поехала другая сотрудница, она от нас потом ушла… Обычно помощники и аппарат уходили в отпуск вместе с ним, но я оставалась в Кремле в тот раз. 19 августа мы стали искать Болдина, он руководитель, а он просто пропал, и мы ничего не знаем.
Спецсвязь сразу отключили, шифротелеграммы и другие документы перестали носить, а кто-то из аппарата на всякий случай перестал со мной здороваться. Мне советовали на работу не приходить: делать все равно нечего.
Но как же так — я не могла оставить свой пост. Я приходила, двадцатого потребовала машину с мигалкой, чтобы из Кремля на Старую площадь помощникам, которые срочно вернулись, документы отвезти… Танки кругом — страшно, вдруг нас тоже арестуют — не пешком же с шифровками идти…
— Горбачев изменился, когда вернулся из Фороса, вы что-то заметили?
— Нет, заметно было по Раисе Максимовне, а у Михаила Сергеевича выдержка была — по нему ничего не заметно. И карусель сразу снова завертелась — теперь был союзный договор, совещание за совещанием, меня привозили к 8 утра и увозили в час ночи, потому что уже никто никому не доверял, а печатать надо все равно, компьютеров тогда никаких еще не было…
— Здороваться-то снова начали с вами?
— Конечно, на всякий случай. Но я про это Михаилу Сергеевичу не говорила, я не такой человек, а он только про Болдина спросил. А что я знаю про Болдина? Пропал — и все.
— Вы с Горбачевым до последнего дня работали в Кремле?
— Я с ним вообще до последнего дня, потом еще в Фонде. А в последний день в Кремле, когда Ельцин раньше обещанного пришел требовать кабинет, мы там на третьем этаже тоже сидели еще с одной сотрудницей, и вдруг эти новые привозят тележку с вещами: блокноты, ручки, всякая ерунда и ботинки Михаила Сергеевича. Я не выдержала и стала плакать — ну нельзя же так…
— Он вам потом свои книжки тоже диктовал или писал сам?
— Диктовал по главам, он так привык, а потом правил. Сначала он еще много ездил, выступал с лекциями, потом в президенты России баллотировался в 1996-м… Раз мы с ним были в Америке, в 1994-м, кажется, году. Мы с собой брали машинки электрические и механическую на всякий случай, потому что в самолете электрическую некуда включать. Все время перелетали туда-сюда, только взлетим — и вниз, а Михаил Сергеевич еще успевал мне что-то за пятнадцать минут продиктовать, но надо было потом еще перепечатать.
Приехали в Конгресс США в Вашингтоне, стол искать некогда, я машинку поставила на кресло, сама на пол. Американцы: «О! Русский героизм!..» Когда вошла в зал, все стали мне руку пожимать. Они просили продать эту машинку, но я сказала: нет, она в наш музей пойдет. Первый ноутбук мне тогда подарили…
Нас когда разогнали, часть народа ушла в коммерческие структуры. Меня тоже звали в «Лукойл», там зарплата в пять раз больше. Не знаю, откуда он про это узнал — может, просто почувствовал. Диктовал-диктовал, вдруг остановился и спрашивает: «Ирина, неужели ты тоже уйдешь?..» Я сказала: «Нет, я не уйду». И тем тоже сказала: «Я ничего не поеду смотреть, и не звоните мне больше. Я не за деньги работаю».
Последнюю свою книгу («Наедине с собой». — Л.Н.) он мне не один год диктовал, правил и снова диктовал. Иногда со слезами на глазах — когда про Раису Максимовну.
Когда она умерла в 1999 году, он нас года три 8 марта подряд на работу вызывал — не мог один дома. Там только кот у него, Вилька, лет тринадцать прожил.
Потом, перед самым концом, он под машину попал, но Михаилу Сергеевичу не стали говорить. Ушел и ушел — что зря расстраивать…
— Скучаете по Михаилу Сергеевичу?
— Конечно. Он мне сначала снился почти каждую ночь, я все думала: да что ж такое, может, ему там плохо.
— Но там же уже хорошо.
— Ну я думала — он же видит, что тут творится, и вряд ли это может ему понравиться. Мне посоветовали в церкви за упокой свечку поставить, я не очень по этому делу, но сходила — поставила. Перестал сниться, надеюсь, успокоился.
Леонид Никитинский.
|
|
XXI век станет либо веком тотального обострения смертоносного кризиса, либо же веком морального очищения и духовного выздоровления человечества. Его всестороннего возрождения. Убежден, все мы – все разумные политические силы, все духовные и идейные течения, все конфессии – призваны содействовать этому переходу, победе человечности и справедливости. Тому, чтобы XXI век стал веком возрождения, веком Человека.
|
English |
