9 мая 2021
Анатолий Черняев: Я был сержантом, командиром взвода, из добровольцев с исторического факультета Московского университета (окончил весной 3 курса). «Мои письма с воины принесла незнакомая женщина после смерти школьной подруги Нины Гегечкори, с которой мы переписывались.
Откуда шли эти письма?
В конце 1941 года я попал в 203 отдельный лыжный батальон, который в составе 1-го гвардейского стрелкового корпуса (ГвСК 1-й Ударной армии) был отправлен из-под Москвы на Северо-Западный фронт (СЗФ) под Старую Руссу, где началось окружение немецкой 1б-й армии в районе г. Демьянска. Это первое в войне окружение немцев с грехом пополам удалось.
Я был сержантом, командиром взвода, из добровольцев с исторического факультета Московского университета (окончил весной 3 курса).
Писать о своих «боевых подвигах» было бы нелепо. Тем более, что такие письма в большинстве своем — похвальба и вранье, впрочем, понятные и простительные: знаю, как это делалось — солдаты переписывали сочиненные журналистами «эпизоды» из дивизионных «Боевых листков», из армейской многотиражки.
Кто думает, что на фронте человек денно и нощно беспрерывно либо в атаке либо — отражающим атаку, гот судит о войне по книжкам и кинофильмам, а сам и близко «там» не был. Пехотинец в схватках лицом к лицу мог остаться цел максимум два раза за всю свою войну. Однако постоянное присутствие смертельной опасности — даже когда находишься на запасной позиции, в 3-4 км от передовой (это называлось «на отдыхе») — дает «привыкание». Даже у самых трусливых по природе притупляется истерически безысходный страх. Тем не менее, «нервный тонус» перманентно высокий. Одни от этого звереют, другие — большинство — замыкаются или, наоборот, «развлекаются» бесконечными разговорами на тему «Эх, какая была жизнь!». Некоторые же, кто к тому приучен, находят утешение в эпистолярной графомании. К таким, видимо, принадлежал и я. Времени на это хватало, потому что между моментами собственно боевых действий делать было абсолютно нечего.
Так в чем же интерес моих писем кому они попадут на глаза спустя более 60 лет? Я сам смотрю на себя тогдашнего как «посторонний», хотя какие-то «основы» сохранились. Интерес, мне кажется, в том, чтобы дать представление о молодом человеке того времени, выросшем в сугубо интеллигентной среде, окончившим одну из трех привилегированных школ Москвы, сумевшем сохранить свой внутренний мир от сталинской пропагандистской заразы. А когда обрушилась судьбоносная война, он поступил так, как полагалось уважающему свое мужское достоинство юноше, к тому же — спортсмену.
Любопытно, между прочим, теперь мне самому вычитать из этих писем, что у меня не появилось тогда ни «нехороших» чувств, ни упреков к своим друзьям, которые на фронт не попали».
Из писем Анатолия Черняева - Нине Гегечкори
5 марта 1943 года
…У нас колоссальное преимущество во всем: в самолетах, в артиллерии, в минометах («катюши», «андрюши» и пр.). С танками у нас нельзя воевать. Даже нам удивительно, откуда все берется. Про фрицев и говорить нечего, — но им удивляться некогда. Их единственный пока козырь то, что они прочно закопались в землю, но как только они будут выбиты с передовых линий, они побегут бегом. В укреплении же им все равно долго не сидеть — артиллерия их снесет вместе с лицом земли. (Подобной мощи и интенсивности огня я еще не видывал.) Когда смотришь на пленного фрица, невольно как-то тянет спросить его: что он думает? Наверно, «капут!» — это очень значительное, полное глубокого смысла слово. (Капут не для него, - с ними до обиды хорошо обращаются). Капут для Германии. Немецкие генералы давно уже, наверно, повторяют в душе слова Бисмарка. Теперь они все поймут, что Бисмарк был все-таки умным человеком, считая, что с Россией немцам не тягаться пусть даже вкупе со своей Европой, что Россию ни в коем случае нельзя презирать.
И знаешь, что новое появилось на лицах пленных? — уважение. Их лица всегда были спокойны — и в прошлом году и сейчас, потому что они были больше чем уверены в благородстве и добродушии русских. Я много видел их в прошлом году — тогда их лица были безучастны, иногда надменны. Теперь же...
5 апреля 1943 года Дорогая Нинка! Подкупающе твое возмущение, но все же должен тебе сказать, что ты напрасно хорохоришься в адрес Черчилля. Времена рыцарства, как известно, давно прошли. И воина — это не дуэль, и не столкновение двух не поладивших соперников, в котором каждый посторонний может принять ту или иную сторону и занять ту или иную позицию (политику) сообразно с благородными побуждениями своей натуры.
Надеюсь, не удивлю тебя неожиданным открытием, если скажу, что война — это страшное бедствие. И решиться на нее для правительства без достаточно веских материальных (сиречь стратегических) причин, без перспективы быстрой и крупной выгоды и при отсутствии (исчезновении) опасности для своего государства — вещь не такая уж простая, как тебе кажется. Благородство здесь не причем. Война — это экономика. И требовать от англичан, чтобы они воевали за нас — по меньшей мере легкомысленно. Лорд Страболджи сказал, что «мы (т.е. англичане) не рассуждали бы так спокойно об окончании войны в 1944-45 гг., если бы ⅓ нашей территории была занята врагом». По-видимому, когда Черчилль прочел его речь, он промолвил: «Ты прав, мой старый благородный коллега, — я не был бы политиком и государственным мужем, если бы рассуждал как-нибудь иначе».
Так что, если меня убьют, больше пользы будет, если ты направишь свое негодование по адресу Гитлера, т.к. он затеял войну. К тому же он принадлежит к разряду выродков на политической арене, а отнюдь не к плеяде здравомыслящих государственных умов, которых в Англии воспитала традиция и парламент, а в России - большевистская партия.
18 мая 1943 года
Дорогая Нинка! Я размечтался. Пасмурно, хмуро, грустно. Я думаю о путешествиях, — о Франции: странно — Франция олицетворяет для меня цивилизацию. О жизни, в которой человек может проявить себя полностью — не способности свои, их может и не быть; а душевные качества, развернуть себя... (Я говорю о личной жизни... об индивидуализме.)
Я вот груб, иногда просто неприличен; а знаешь, почему? — Муторно. Почему люди ругаются и чудовищно сквернословят? Потому что тяжело! Потому что ничего вразумительного нельзя ни сказать, ни сделать, если это выходит из рамок ограниченного круга положенного: кроме того, что подобное непозволительно, — оно смешно, бессмысленно, глупо... — etc.
А на душе у меня сейчас такая мята... ну просто одуванчики растут! Хочется целоваться, говорить милые глупости, хочется ощутить на своих пальцах мягкие пышные женские волосы. Бросил бы сейчас свою голову на колени к тебе и сказал: «Устал я, Нинка, делай со мной, что хочешь, только всели в душу мир и отдохновение».
И еще... Подчиненные мои считают меня чуть ли не академиком. «Университет окончил!» — говорят они многозначительно, по-видимому, плохо понимая, что это значит. Их удивляет: я знаю и отвечаю на все, что только их интересует. Да, действительно, по сравнению с ними я Ротшильд. Но по сравнению с тем, чего мне хотелось бы, — я не нищий даже: я — просто пустое место.
Но самое ужасное не в этом: я хочу, но я не способен больше узнавать, изучать, даже знакомиться. Нет силы, нет воли, и подхлестывать нечем, — стимула нет. И кроме того, я не рассудком, а горбом своим постиг — без «этого» жить можно: это развратило.
Ну вот и время вышло. Надо отсылать донесение и, следовательно, письмо.
24 сентября 1943 года
Моя жизнь. С передовой я снялся. Двинулся было отдохнуть, но на другой же день получил новую задачу. Прежде чем выступить, ездил верхом осматривать местности. Проехал много деревень, вернее, те места, которые на карте обозначены деревнями. Страшная картина разрушения! А какой ужас будет после войны, когда люди вылезут из своих землянок на свет божий и поймут, что война кончена и теперь надо опять жить. Ни кола, ни двора, ни мужика!
9 февраля 1944 года
Я страшно не люблю ждать свою судьбу Когда она действует внезапно — спокоен, ее не знаешь. Но когда она в общих чертах известна, ждать проявления ее в конкретном (т.е. главного в ней) тяжело. Лучше бросаться ей в объятья, сломя голову
26 декабря 1944 года (Под Новый год я был ранен. Три месяца отлеживался в госпитале в Риге).
Четвертый день наступаем. Пишу с наблюдательного пункта — в самом пекле. Адский огонь делает глухим — ведь трое суток не умолкает!.. Горло надорвано — говорить нормально нет никакой возможности.
Теперь я во втором эшелоне. Будет немного поспокойнее. Живу в прекрасном блиндаже, который может быть не спасет от снаряда, но от дождя и холода — вполне. Ты знаешь, я научился находить уют, куда бы меня ни занесла судьба — т.е. воинский приказ.
26 марта 1945 года (вновь на передовой)
Я страшно устал, Нинка! Я сплю не более часа в сутки — почти невероятно. И это не сон, а какой-то бредовый нервный транс, когда я лежу полчаса-час, пытаясь забыться. Круглосуточное умственное и волевое напряжение в сочетании с физической усталостью доводят иногда до состояния невменяемости, которого я не знал в себе раньше. И только под огнем обретаешь опять бодрость и живую энергию.
Читать полностью https://www.gorby.ru/presscenter/news/show_27412/
|
|
XXI век станет либо веком тотального обострения смертоносного кризиса, либо же веком морального очищения и духовного выздоровления человечества. Его всестороннего возрождения. Убежден, все мы – все разумные политические силы, все духовные и идейные течения, все конфессии – призваны содействовать этому переходу, победе человечности и справедливости. Тому, чтобы XXI век стал веком возрождения, веком Человека.
|
English |
