1 марта 2021
Третья попытка«В России за пять лет меняется все, за 200 лет — ничего». Эта чеканная формула Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина обозначила симптомы трагической проблемы российского исторического развития. Проблему эту неоднократно обсуждали российские мыслители, многие философы начала XX века высказывали свои соображения о том, откуда она взялась. Например, марксистский философ Георгий Плеханов, считал, что дело в специфике самодержавия и крепостничества в России, то есть институтов; а православный философ Георгий Федотов, объяснял специфику российского движения особым «московитским» культурным типом, воспроизведшимся и после большевистской революции. Кстати, и сама революция удостоилась яркого комментария одного из философов Серебряного века, сказавшего: «С февраля по октябрь 1917 года перед восхищенным русским взглядом прошли парадом все возможные партии и идеи. И что же выбрал русский человек? А то, что и имел. Царя и державу». Эта повторяемость явлений, исторических ощущений и институтов в русской истории оставалась предметом размышлений в большей степени, чем исследований, пока к делу не приступили статистики и экономисты. Три условия успеха В 90-е годы XX века Ангус Мэддисон (Angus Maddison) опубликовал свои знаменитые таблицы: британский статистик свел данные о валовом продукте и населении с 1820 года из всех доступных статистик стран мира. Агрегирование данных показало, что существует две траектории движения стран — траектория А и траектория Б, напоминающие первую и вторую космические скорости. Разумеется, все страны движутся и развиваются. Но одни идут низким темпом, если рассматривать длительные периоды, и хотя они могут свершать большие скачки, но потом — столь же большие падения. А другие страны, может быть, не отличающиеся высокими годовыми темпами, развиваются существенно быстрее. И разрыв между странами траектории Б, по которой движется большинство, и траектории А, где находится примерно 35 стран, все время возрастает. Исследователи Норт, Вайнгаст и Уоллес провели глубокое сравнительное исследование истории Англии, Франции и Соединенных Штатов Америки, являющихся странами-исключениями, странами, которые вышли на особую траекторию развития. Может быть, важнейшим выводом этого исследования является открытие граничных условий — критериев, которые отделяют один социальный порядок от другого и с переменой которых начинаются 50 лет чистого времени, приводящие к высокой траектории. Таких граничных условий три. Первое. В странах так называемого открытого социального доступа элиты пишут законы для себя, а потом распространяют их на остальных. В странах ограниченного социального доступа все происходит наоборот — элиты пишут законы для других, а для себя делают исключения.
Второе. В странах открытого доступа элиты не делают организации под себя, ни политические, ни коммерческие или некоммерческие. А в странах ограниченного доступа организации, как правило, персонализированы и «болеют» и «умирают» вместе со своими создателями.
Третье. Вопрос о контроле насилия, всегда самый важный для элит, решается по-разному: в странах открытого доступа элиты коллективно контролируют инструменты насилия, а в странах ограниченного доступа элитные группы делят между собой инструменты насилия, превращая их тем самым в инструменты политической и экономической конкуренции друг с другом.
Ошибки выбора
Картина образования эффекта колеи, проблемы и возможности преодоления этого эффекта отражены в исторических и межстрановых исследованиях экономистов, например, Асемоглу и Робинсона (Acemoglu, Robinson). В целом, картина может быть представлена так: скорее всего, момент появления двух траекторий мирового экономического развития связан с шоковым кризисом XIV века. «Черная смерть» — катастрофическая эпидемия чумы в Европе — привела к потере почти трети населения, в основном городского, и поставила целый ряд стран Европы, включая и нашу страну (в Москву чума пришла в 1353 году), на грань гибели. В поисках выхода элиты в Западной и Восточной Европе нашли разные институциональные решения. Именно в этот момент и возникла ситуация институционального выбора и были совершены ошибки институционального выбора.
В Западной Европе, исходя из того, что дефицитным является человеческий ресурс, а испуганных рассеянных людей надо как-то привлечь к труду, уговорить заниматься земледелием и другими видами деятельности, в основу институтов положили экономическую логику стимулирования: предоставлением поля, либо части урожая, либо каких-то прав и свобод.
В Восточной Европе, не только на Руси, но и в Румынии, и в Восточных Землях Германии, нашли другое институциональное решение: силой государства закрепить дефицитный человеческий ресурс за недефицитным земельным ресурсом. И таким образом образовалась институциональная пара «самодержавие — крепостничество», которая, конечно, обеспечила экономическую деятельность, но и создала серьезные препятствия к последующему экономическому развитию.
Из первого решения впоследствии выросли Ренессанс, Новое время, промышленная революция и современный капитализм. Из второго образовалась та траектория, в которой сейчас находится большое количество стран. И оказалось, что рывки на этом пути возможны, но они не приводят к устойчивому результату и нередко заканчиваются спадом и возвращением в точку, из которой начались усилия.
Россия: три попытки
Но вернемся к российской ситуации. Сознание того, что Россия попала в такого рода историко-экономическую ловушку, естественно, было связано не с пониманием механизмов, а с понимаем последствий отставания страны. Институциональные реакции на нарастающее отставание, на потребность догнать ведущие страны, чтобы не утратить долю суверенитета или суверенитет в целом, в нашей стране проявлялись тремя способами. С точки зрения институциональной теории это лучше всего описывается с помощью кривой институциональных возможностей Симеона Дянкова, где левая часть кривой связана с одним видом издержек (издержками диктатуры), а правая — с другим видом издержек (издержками беспорядка). Различные варианты институциональных попыток так или иначе располагаются на этой кривой.
Первый вариант — вариант рывка. Рывка, который опирается на доступные власти инструменты, а наиболее доступные для власти инструменты в России — это самодержавие и крепостничество. Используя эти инструменты, Петр I совершал свой знаменитый исторический рывок, при этом строил промышленность на Урале, основанную не на наемном труде, как в Западной Европе, а на приписных крепостных крестьянах. Именно с использованием этих инструментов, восстановив закрепление людей в колхозной системе через двадцать лет после того, как остатки крепостного права были отменены в Российской империи, СССР совершил мобилизационный и модернизационный рывок, который привел страну к одному из наиболее видных положений в мировом раскладе.
Эти скачки совершались при помощи симбиоза самодержавия и крепостничества. Объектом экономического рывка становятся два самых эластичных фактора: труд и земля. Измождение человека и сверхиспользование земельных ресурсов, включая все виды природных ресурсов, в том числе и минеральных, становится способом вскочить в высокую траекторию. Но в результате, как правило, происходит подрыв самого тонкого и самого ценного ресурса — человеческого потенциала. Каждый раз такой рывок приводит к падению населения. И на этом штурм заканчивается, мобилизация сменяется демобилизацией. Нередко страна начинает сползать после этого, теряя те результаты, которые были достигнуты в ходе рывка.
Второй вариант, о котором, собственно, и надо говорить в связи с усилиями Михаила Сергеевича Горбачева и Перестройкой. Это попытка пройти по другой части кривой институциональных возможностей, отходя от институтов самодержавия и крепостничества и используя человека не как объект принуждения и сверхэксплуатации, а как субъекта. Разумеется, это чревато возрастанием издержек беспорядка, в том числе потери части привычных институтов, а иногда потери государства. Таких попыток на протяжении русской истории было несколько.
Первая из них и очень важная — это «Великие реформы» Александра II, которые главным, поворотным пунктом имели отмену крепостного права, а затем серию институциональных преобразований, давших в конце концов в длинной перспективе очень хорошие экономические эффекты. Политические эффекты были более противоречивыми.
Вторая попытка — это послесталинские преобразования, осуществленные руководством СССР во главе с Никитой Хрущевым, где опять-таки поворотным пунктом стало освобождение заключенных из лагерей и осуждение культа личности. В рамках этой попытки тоже были несомненные достижения, потому что нередко посеянные раньше семена прорастают именно в условиях освобождения: первый спутник, первый космический полет человека, успехи на других технологических направлениях, впечатляющий взлет культуры, превращение СССР в социальный образец для многих государств, что отразилось и в феномене кубинской революции. Все эти факты — проявления результатов второй попытки.
Третья попытка — Перестройка, 1985–1991 годы. Во всех трех попытках есть некоторые общие черты. Несомненно, был поворотный социальный пункт, связанный с освобождением крестьянства или заключенных лагерей, или с демократизацией и освобождением людей от идеологических ограничений. Безусловно, были попытки институциональных преобразований, иногда странных. Например, земство, которое сейчас нам кажется естественным явлением, вряд ли признавалось таким же в XIX веке: просвещенный англичанин сошел бы с ума от этой попытки совместить самодержавие, сословность и гражданское общество. Но это было сделано. Потому что на пути в неизведанное нередко приходится применять неожиданные инструменты, и современная институциональная теория понимает их как промежуточные институты. Но не любой промежуточный институт приносит успех.
Время Горбачева. Кооперативы, странная система выборов (первых свободных выборов, и, думаю, на протяжении последних десятилетий — самых свободных выборов) в Верховный Совет СССР — это тоже своего рода институциональные поиски на базе идеи освобождения людей и попытки превратить человека из объекта давления самодержавно-крепостнических институтов в субъекта созидательной и экономической деятельности.
Русский застой и русские фальстарты
Если возвращаться к кривой институциональных возможностей, то риски, связанные как с первым вариантом рывка и потом подрывом человеческого потенциала, так и со вторым вариантом со сложными и странными преобразованиями, чреватыми издержками беспорядков, продиктовали возможность третьего варианта, который, вообще говоря, является преобладающим в русской истории. Подавляющее большинство российских правителей должны быть отнесены в современной терминологии к лидерам «застоя». Они исходили из того, что «кривая вывезет», что случайные обстоятельства — повороты мировой истории, изменения цен на те или другие ресурсы — позволят России сохранять свое значимое положение в мире, а им — сохранить свою власть. Еще в XVIII веке фельдмаршал Миних выразил эту идею предельно четко, сказав, что нет другого объяснения существования России, кроме того, что этой страной напрямую управляет Бог. Правда, ответом на эту максиму стала известная фраза Петра Чаадаева, сказанная на 50 лет позже, о том, что Бог придумал эту страну для того, чтобы показать остальным, как не надо жить… Но не будем обсуждать промыслы Божьи и вернемся от многочисленных правителей застоя к тем попыткам, которые совершались всерьез. Потому что, кроме этих попыток, всерьез были еще и фальстарты. Например, у Екатерины II и Александра I. Екатерина II начала с реформ и «Уложенной комиссии», но после крестьянской войны, известной как «пугачевщина», свернула на застойную линию. Александр I повторил движение своей бабушки и, начав с проектов Михаила Сперанского, после столкновения с Наполеоном вернулся на привычную застойную линию.
Выбор Горбачева
Почему Михаил Горбачев решился не на имитацию и фальстарт, не на привычную роль лидера «застоя», а на чрезвычайно рискованный исторический поворот? И риски, признаем теперь, были действительно очень серьезными и привели к тяжелым последствиям. Можно ли считать, что он случайно оказался во главе страны во время этого исторического поворота? Я не думаю, что это так, потому что снижающийся ресурс СССР позволял тем не менее еще длительное время продолжать «застойное» управление. Можно сказать, что кислорода, если не двигаться, хватило бы еще на пару десятилетий. А вот если совершать рывок, то кислорода было, конечно, недостаточно. И Горбачев неоднократно говорил, что это предмет сознательного выбора, причем выбора, который, на мой взгляд, был на уровне лучших идей своего времени. Для меня очень важным является факт, сообщенный Михаилом Сергеевичем в его биографических книгах, о том, что, когда он ходил в общежитие МГУ на Стромынке в комнату, где жила Раиса Максимовна и три другие девушки, в эту же комнату ходили еще три человека: Мераб Мамардашвили, Зденек Млынарж и Юрий Левада. Молодой Михаил Горбачев, сельский механизатор, дошедший до аспирантуры юридического факультета, оказался в конкуренции с тремя крупнейшими будущими интеллектуалами Европы. И когда я спросил у Михаила Сергеевича об этом, по-моему, очень важном факте, президент очень оживился и сказал мне:
— Ты знаешь, как у девчонок глаза горели, когда Мераб Мамардашвили им про «Капитал» Маркса рассказывал? Я подумал: «Я все это прочту и пойму!» А потом понял, что они запрещенные книжки читают, и стал читать запрещенные книжки.
Видимо, именно тогда проявился тот человеческий потенциал, который потом реализовался в Капитане Перестройки. А Раиса Максимовна в этом участнике конкуренции увидела человека, который способен из последнего Генерального секретаря стать первым Президентом.
Предпосылки и ограничения
Теперь пора уже говорить непосредственно о Третьей попытке, и том, что можно, а чего нельзя было сделать в рамках этой фазы исторического поворота. Если использовать то, что наработано нынешней институциональной теорией и что не было известно участникам Перестройки в 80-е годы, то некоторые из предпосылок были достаточно хороши. Например, если мы посмотрим на граничные условия социальных порядков, упомянутые выше, на три граничных условия, которые отделяют один порядок от другого и обозначают длинную траекторию выхода на высокие результаты роста, то два условия из трех были обеспечены до Горбачева.
СССР был страной деперсонализированных организаций. Ленин умер — партия живет, Сталин умер — партия живет. А также живут профсоюзы, комсомол и так далее. Это возникло не благодаря чьим-то благим мыслям, а стало обратной стороной репрессий 30-х годов. Когда главу организации в любой момент могут в наручниках вывести из кабинета, вряд ли стоит персонализировать организации и приспосабливаться к личным свойствам руководителя. И это стало нормой. Нормой, которая с точки зрения институциональной теории полезна для движения.
Контроль над насилием — это достижение послесталинских времен, когда члены Политбюро поняли, что чрезвычайно опасно своим конкурентам предоставлять какие-либо силовые службы в персональный контроль. Именно поэтому Маршал Победы Жуков был полностью устранен из общественной и политической жизни, потому что один человек не должен иметь такого влияния на вооруженные силы Советского Союза. Именно поэтому была создана система, кратко описанная фразой «ЦК не цыкнет, ЧК не чикнет», и надо сказать, что эта система работала на всех уровнях. Потому что для того, чтобы арестовать члена партии, нужно было решение парткома. Таким образом, второе граничное условие — в специфическом советском варианте — не было соблюдено. Кстати, сейчас этого достижения мы не имеем, как и первого условия. В нынешней России ни то ни другое не обеспечено. Однако в 80-е годы эти условия существовали, и Михаилу Горбачеву, по существу, нужно было решить задачу с третьим граничным условием: начать писать законы для себя, чтобы распространять их на остальных. Думается, что это осознавалось им очень хорошо, и попытка проведения Съездов народных депутатов, когда вся страна слушала и обсуждала принятие новых законов для себя, была очень близка к той цели, которая видится сейчас, 35 лет спустя, как правильно поставленная цель. С этой точки зрения стартовые условия были правильными, правильно вроде бы было определено и направление главного удара. Почему же не получилось?
Здесь надо вернуться к вопросу о ресурсе исторического времени, потому что в теории институциональных изменений решение этой проблемы — проблемы колеи — требует значительного исторического времени. Ресурс исторического времени может быть обеспечен либо материальными накоплениями, либо наличием духовного ресурса. С материальным накоплением к тому моменту в СССР дело обстояло уже довольно плохо. Оптимальные точки для преобразований были пропущены — сначала в 60-е, потом в 70-е годы. Именно в 60-е годы, в момент лидерства нашей страны в мировом технологическом развитии, можно было приступать к институциональным преобразованиям и совершать поворот. Но это не было сделано: косыгинские реформы были отвергнуты, ставка была сделана на ренту от самотлорской нефти, и страна ушла в глубокий убежденный застой. Но в 70-е годы была совершена еще одна ошибка, потому что мировая конкуренция с Соединенными Штатами Америки была проиграна, на мой взгляд, в результате того, что СССР не реализовал тот симбиоз с растущей китайской экономикой, который был возможен, а США реализовали этот симбиоз. С середины 70-х годов и до середины нулевых в мире практически действовала симбиозная американо-китайская экономика. Финансовые и инновационные ресурсы Америки были приложены к трудовым ресурсам и гибкому авторитарному управлению Китая. Одолеть этот тандем СССР не мог ни при каких обстоятельствах. Поэтому экономическая гонка к 1985 году была проиграна, и этого ресурса для организации поворота не было.
Теперь о ресурсе духовном, ресурсе доверия. Третья попытка в этом смысле, по сравнению с первой и второй, начиналась в чрезвычайно трудное время. У Александра II был значительный запас легитимности. У Никиты Хрущева был значительный запас идеологии, которая еще не была полностью отвергнута страной. Тот же Дуглас Норт отмечает, что идеология является чрезвычайно важным культурным ресурсом, который позволяет решать так называемую проблему безбилетника (уклонения человека от участия в общих делах), облегчает достижение консенсусов и так далее. Это было в 50-60-е годы, но уже не было в годы 80-е. Поэтому доверие не могло быть обеспечено накопленным культурным ресурсом, легитимностью самодержавия или коммунистической идеологией. Его нужно было искать во взаимодействии реальных стейкхолдеров.
Главный неуспех Перестройки, или «Герои поражения»
Надо сказать, что Михаил Сергеевич Горбачев в течение семи лет показывал, на мой взгляд, чудеса искусства политического маневрирования — находясь практически непрерывно в меньшинстве,он обеспечивал все же определенную линию движения страны. Но основную проблему с элитами и населением — проблему доверия — Горбачеву решить не удалось. Важно понять почему, потому что это относится не только к его личным неуспехам. Поскольку в преодолении эффекта колеи не меньшую роль, чем создание промежуточных институтов, играет культура, то важно понять специфику культуры, в которой приходится действовать реформаторам.
В России почти никогда не существовало консенсусного проекта будущего. Россия 200 лет разделена спорами западников и славянофилов, социалистов и либералов по поводу того, кто такой «русский человек»: общинник или развивающаяся личность, индивидуалист или коллективист. Мы теперь можем говорить о некоторых основаниях решения этого спора. Исследования последних лет — как мировое исследование ценностей World Values Survey, так и наши собственные исследования Российской венчурной компании, Института национальных проектов и Центра стратегических разработок, — позволили дать ответ на этот вопрос. Россия находится на мировой медиане между индивидуализмом и коллективизмом. При этом это не сочетание индивидуализма и коллективизма — в каждом из нас.
Полевые исследования показали, что страна разделена на индивидуалистов и коллективистов. В мегаполисах преобладает индивидуализм, за Уралом преобладает индивидуализм, нарастающий к Сахалину. В Поволжье, в Южной России, Центральной России, за исключением мегаполисов, — зона коллективизма.
Коллективизм и индивидуализм имеют свои особенности, свои плюсы и минусы. Но они генерируют практически противоположные запросы к власти, потому что индивидуалисты хотят свободы, демократии, предпринимательства; коллективисты хотят гарантий, стабильности и социальной справедливости. Причину такой двухъядерности российской экономической и политической культуры, которую великий Самуэль Хантингтон (Samuel Huntington) считал результатом петровских реформ и того, что после них страна стала «разорванной», на мой взгляд, надо искать гораздо глубже. Потому что тот же Хантингтон, определивший Россию как стержневую страну византийской цивилизации, правильно отсылает нас к более глубинным основаниям цивилизации, потому что противостояние Новгорода и Москвы — это допетровская история. Соединение восточных культур с римскими институтами не имеет никакого отношения к деятельности Петра Великого. Эта линия чрезвычайно давняя, долгая, и противостояние индивидуализма и коллективизма создает очень трудные, а иногда невыполнимые условия реформирования, потому что часть общества требует немедленного преобразования, а часть общества его совершенно отвергает. Именно поэтому медленный темп преобразований, попытка действовать «медленно, но неуклонно», как выражался Александр II, привела к тому, что именно Царь Освободитель был убит представителем свободомыслящей публики.
Думаю, что политическое чутье позволяло Михаилу Горбачеву видеть эту проблему. И план некоторого социального контракта, то есть обмена ожиданиями между властью и группами населения, был предложен Горбачевым. Фактически это социал-демократия: сочетание свободы и справедливости. Свобода была бы принята крупными городами, а справедливость — достаточно устойчивая ценность в стране. Но ведь важно не провозгласить идею, а ее операционализировать. Мне кажется, главный неуспех Перестройки состоял в том, что у нее, в отличие от предыдущих двух попыток, не было плана. Первая попытка, попытка Александра II, была совершена на основе длительного и хорошо подготовленного плана, об этом прекрасно написал Яков Гордин, упоминая «героев поражения» — ту часть элит, которые, переживая поражение своих друзей и товарищей во время Декабрьского восстания 1825 года, тридцать лет готовили реформы, которые были вручены после смерти Николая I его наследнику.
Вторая попытка. Там не было столь длительной подготовки плана трансформации, но там было общее осознание послесталинским Политбюро необходимости перемен, оно возникло еще при Сталине и вытекало из кризиса ГУЛАГа. Неслучайно именно Лаврентий Берия стал основным автором и инициатором достаточно радикальных реформ, которые Никитой Хрущевым были реализованы, видимо, в гораздо меньшем формате, чем предполагались.
В годы, предшествующие Перестройке, элиты не подготовили никакого плана трансформации. Что, скорее всего, объясняется полным выветриванием идеологии. Тем, что Дуглас Норт считал настолько же закономерным, как и положительное воздействие идеологии на развитие на предшествующих фазах.
Не было и хороших предложений по промежуточным институтам. Нынешние упреки в том, что Горбачев мог применить и не применил то, что в это же время делал Дэн Сяопин в Китае, мне кажутся очень малоосновательными: украсть чужой план преобразований невозможно по причинам историческим и культурным. Во-первых, Китай совершал совершенно другой переход — от аграрного общества, от большой деревни. Этот переход был совершен при Хрущеве, а не при Горбачеве. В этом смысле Политбюро ЦК КПК реализовывало идеи советского производства, следуя тому, что предлагали противники Сталина в Политбюро ЦК ВКП(б) в 20-е годы: «ситцевую индустриализацию» и призыв к крестьянам: «Обогащайтесь!». Рыков, Бухарин, Угланов, Томский — вот авторы некоторых китайских реформ. Китай прекрасно изучил опыт СССР, нашел правильную линию, которая не была реализована в Советском Союзе, и ее реализовал. Но невозможно в этом смысле учиться у Китая, потому что он проходил фазу, которую мы уже неправильно прошли в предшествующие времена. И, конечно, важны культурные особенности. Потому что, если бы мы применили промежуточные институты вроде пожизненного найма, как в Японии, чеболей, как в Корее, или поселкового предприятия, как в Китае, вряд ли мы имели бы не то что успех, но хотя бы понимание, что это такое. Это достаточно точно выразил один из идеологов горбачевских экономических реформ, академик Абалкин, который на предложение использовать китайские методы реформирования, сказал: «Где же мы вам найдем в Советском Союзе столько китайцев?!».
Ответственность и Признание
Фактически исторические условия для успеха поворота были, ресурса — и прежде всего ресурса исторического времени — не было,и что из этого получилось? Михаил Михайлович Жванецкий в конце Перестройки сказал очень мудрую вещь, которую, может быть, тогда мы и не понимали: «Те, кто хочет получить всё и сразу, получают ничего и постепенно».
Исторический поворот упирается в проблему: необходимо одновременное изменение культуры, политических и экономических институтов и наличие исторического времени для такого изменения.
Что остается от попыток поворота, которые исторически должны считаться неудачными, поскольку страна возвращается в колею? Можно ли сказать, что они были совершенно бесполезны? Нет, конечно, потому что от первой попытки остались земства и суд присяжных. От второй — острое и могучее чувство вышедшего в космос человека из страны, которая рвется в будущее, что отражено и в книгах, и в фильмах, и в картинах. От третьей — ощущение, что глобальный мир на Земле возможен, что можно жить без страха войны, страна может быть свободной и даже может быть справедливой.
Конечно, попытка достичь этих целей и ее результаты есть ответственность автора идеи, лидера Перестройки Михаила Сергеевича Горбачева. И те издержки беспорядка, которые привели к потерям, в том числе к потере Советского Союза, это тоже ответственность Горбачева. Он пошел на риск большого и необходимого стране поворота, и поворот не удался.
Что было потом?..
Считали: всё дело в строе, И переменили строй, И стали беднее втрое И злее, само собой.
Считали: всё дело в цели, И хоть изменили цель, Она, как была доселе, — За тридевятью земель.
Считали: всё дело в средствах, Когда же дошли до средств, Прибавилось повсеместно Мошенничества и зверств.
Меняли шило на мыло И собственность на права, А необходимо было Себя поменять сперва.
(Владимир Корнилов, 1993)
На одном из юбилеев Михаила Сергеевича мой покойный друг Арсений Рогинский, глава «Мемориала», любимый ученик замечательного ученого Юрия Лотмана предложил нескольким людям, присутствовавшим там, друг другу высказать, за что мы уважаем Горбачева. Каждый из нас высказался, и я тоже, но важно то, что сказал Арсений: «Я не знаю другого такого исторического примера (а в знании истории мало кто мог тягаться с Арсением Рогинским), чтобы крупный государственный деятель жил в потоках ненависти и клеветы, упорно дожидаясь признания своих результатов в своей собственной стране».
Это очень правильно и очень важно. И я думаю, что общественное признание к автору Третьей попытки великого исторического поворота должно прийти. Иначе о четвертой попытке не стоит и мечтать.
Газетная версия. Полностью текст будет опубликован в сборнике «Горбачев. Урок свободы», который готовится к выходу в свет в издательстве «Весь Мир».
|
|
XXI век станет либо веком тотального обострения смертоносного кризиса, либо же веком морального очищения и духовного выздоровления человечества. Его всестороннего возрождения. Убежден, все мы – все разумные политические силы, все духовные и идейные течения, все конфессии – призваны содействовать этому переходу, победе человечности и справедливости. Тому, чтобы XXI век стал веком возрождения, веком Человека.
|
English |
