Первые Союзные съезды и новый Верховный Совет доказали возможность позитивной деятельности представительной и законодательной власти Союза с участием людей различных политических взглядов…

О ключевых эпизодах работы Первого съезда, его месте в политической реформе я рассказал. Но не могу не сказать о том эмоциональном напряжении, которое вызвала финальная сцена этого форума. Она связана с человеком, который был, бесспорно, самой яркой личностью на съезде, — академиком Сахаровым. (М.С. Горбачев. Наедине с собой. М.2012. С.544-545)

 

<…>

 

Позицию Сахарова в нашем парламенте я оценил бы как преимущественно конструктивную. Он поддерживал и лично Горбачева, хотя, как сам говорил, «условно». Это означало — последовательно идти путем реформ, не уступать правым. При том, что руководствовался Сахаров самыми благородными намерениями, был он политиком «по вдохновению», идеалистом, не всегда точно взвешивал реальные возможности, а также последствия своих действий. Он заявлял о своей приверженности социализму и Советской власти, очищенным от тоталитаризма. (М.С. Горбачев. Жизнь и реформы. 1995. Т.1. С.447)

 

<…>

 

Прежде всего — и это, пожалуй, самое важное — его заявление с требованием принять декларацию о том, что съезд берет на себя всю полноту власти. Преследовалась цель таким образом как бы дезавуировать, «обесточить», лишить властных полномочий и функций все существующие органы, прежде всего партийные. Тут явно просматривалось намерение свести счеты с режимом и одним ударом покончить с монопольным господством КПСС. (М.С. Горбачев. Жизнь и реформы. 1995. Т.1. С.447)

 

<…>

 

Когда Сахаров появился на трибуне при закрытии съезда, зал уже был раздражен и настроен против него, особенно в связи с его высказываниями о действиях наших военных в Афганистане. Окружение подбросило ему «жареные факты», а он, не потрудившись проверить, использовал их в одном из интервью, что вызвало острейшую реакцию съезда. Он был явно растерян. И хотя последнее выступление, как я полагаю, было попыткой восстановить свой престиж, помимо этого, личного мотива, был и политический расчет его окружения: Сахаров должен закрыть съезд своим напутствием, так сказать, тактическая находка «межрегионалов». (М.С. Горбачев. Жизнь и реформы. 1995. Т.1. С.449)

<…>

 

Но его стремление попасть на трибуну вызвало жесткое сопротивление депутатов. Все-таки я настоял предоставить ему пять минут. Съезд только под моим давлением согласился. Он начал говорить, явно повторяя то, о чем уже говорил десять дней назад. Пошла шестая или седьмая минута, я напомнил Сахарову:

 

— Андрей Дмитриевич, время истекло.

 

Сахаров не слушает и продолжает говорить. Я еще и еще раз прошу его заканчивать выступление. И когда наконец микрофон был выключен, Сахаров воздел руки к небу как жертва произвола. Поднялся дикий шум, часть депутатов и публики бурно его приветствует, выражая возмущение председателем. Словом, ловко разыгранное представление, которое должно показать стране, как беспардонно власти обращаются с заслуженным человеком. Чего от них ждать после этого!

 

И все же, при всех этих инцидентах, которые я объясняю воздействием на Сахарова не очень щепетильных людей из его окружения, завершу тем, с чего начал: он внес конструктивный вклад в работу Первого съезда, в становление у нас парламентской системы.

 

Да разве этим только измеряются его заслуги перед Россией! Одним из первых он выступил за демократию и свободу, обновление социализма и подлинную власть Советов. Такова была суть и созданного им проекта Конституции, который Андрей Дмитриевич передал в Конституционную комиссию. Мы хотели использовать многие точные формулы, написанные, между прочим, рукой не юриста, а физика.

 

Так получилось, что Первый съезд накрепко связан в моей памяти с двумя выдающимися соотечественниками: писателем Леоновым и ученым Сахаровым. Они очень разные, представляют как бы две ипостаси, два лика русской интеллигенции. И было бы диким упрощением повесить на них привычные ярлыки: один — государственник, другой — демократ. Оба они классики в своем деле. Оба и демократы, и гуманисты, и патриоты. Но каждый по-своему, у каждого своя главенствующая идея, свое пристрастие, свой угол зрения. И оба заслуживают нашего почитания, а главное — понимания. (М.С. Горбачев. Жизнь и реформы. М., 1995. Т.1. С.449-450)

<…>

Академик Сахаров отличался не только мощным интеллектом, личным бескорыстием и благородством. Далекий от подковерных интриг, при всем его политическом романтизме, он был, можно сказать, знаменем для настоящих советских и российских демократов. Его имя, авторитет, его деятельность позволяли МДГ претендовать на особый морально-политический статус. (М.С. Горбачев. Наедине с собой. М., 2012. С.545)

 

Читать полностью:

 

От составителей: На сайте Горбачев-Фонда 17 мая 2011 года в разделе «Публикации в СМИ» опубликовано интервью Горбачева, которое он дал в конце 2010 года для выходящего в издательстве РГГУ сборника статей, посвященного академику А.Д. Сахарову: «Михаил Горбачев: Сахаров занимал нравственную позицию. Таким он мне запомнился».

 

По поводу того, что Горбачев, якобы, не давал слова Сахарову на первом Съезде народных депутатов СССР, Михаил Сергеевич сказал: «…Сложности возникали еще потому, что Андрей Дмитриевич как депутат претендовал на особое отношение к себе. Конечно, для этого у него были основания, но я как председательствующий должен был учитывать и другие мнения. Андрей Дмитриевич часто становился в очередь у микрофона. Просил слова. Я говорил ему, что слово будет ему предоставлено, и обычно он выступал. В один из дней, когда подавляющее большинство депутатов требовало закрытия прений, он настаивал, чтобы ему дали слово, и я, вопреки мнению большинства, дал слово на пять минут. Но прошло десять минут. Он продолжает выступать, депутаты и президиум недовольны, он продолжает, несмотря на мои обращения к нему. В конце концов я сказал: “Выключите микрофон”. Много было на этот счет разговоров, но думаю, это был не более чем эпизод. Я продолжал рассматривать Сахарова как союзника по перестройке».

 

Сам Андрей Дмитриевич говорил об этом эпизоде так: «Горбачев прежде всего мог мне не давать слова. Он мне давал слово. У меня было такое ощущение, что он хотел, чтобы я говорил: он не мог сказать то, что мог сказать я, а ему надо, чтобы это было сказано». («Новая газета», 16 мая 2005 года.)