Наталья Кигай: "Память о репрессиях — это мы сами". Выступление на конференции "1937–2007: ПАМЯТЬ И ОТВЕТСТВЕННОСТЬ". Горбачев-Фонд. 11 сентября 2007

Семьдесят лет назад 2-го июля 1937 года народный комиссар внутренних дел СССР Н.И. Ежов подписал приказ о так называемой "кулацкой операции". Эту дату принято считать началом "Большого террора".

В 2007 году, к 60-летию начала "Большого террора" в СССР   Горбачев-Фонд совместно с "Международным Мемориалом" провел научную конференцию "1937–2007: ПАМЯТЬ И ОТВЕТСТВЕННОСТЬ". Публикуем выступление Наталии Кигай, психолога, члена Клуба Раисы Максимовны.

Культурная травма, которую перенес наш народ, создана войнами и репрессиями, но также тем, как общество относится к пережитому. Страдание, которое невозможно оплакать и осмыслить, воссоздает самое себя ежедневно. И, хотя само слово «травма» здесь не звучало с самого начала, о ней так или иначе говорили все выступавшие. Травмой становится не только пережитое, но и отсутствие переживания — «похищенная история», забвение.

Однако с моей точки зрения травма эта не только культурная, но по преимуществу, психологическая. Она создала и продолжает создавать особые виды душевного неблагополучия, которые сказываются в частной и общественной жизни.

А. Даниэль сказал, что террор оказался успешным, что он «побеждает в умах». Как психотерапевт, я вижу каждый день (и убеждаюсь в этом снова и снова), что террор и должен побеждать потому, что террор создает умы, в которых он побеждает. И создает именно за счет травмы.

В. Подорога говорил об Освенциме как особом, внеисторическом событии, которое трудно вместить в исторический опыт. В нашей истории числится не только Освенцим, в ней было много других чудовищных событий. С психологической точки зрения травмой является любое событие в жизни человека, которое отличается такой интенсивностью, что его невозможно осмыслить и на него невозможно адекватно отреагировать. Оно отличается долговременным разрушительным действием, которое оказывает на психическую организацию человека.

С физиологической точки зрения травма создает возбуждение такой силы и природы, которое субъект не в состоянии выдержать и переработать психологически.

Раньше о разрушительном действии травматического переживания говорили на метапсихологическом уровне, но работы в области нейропсихологии и применяемые в них методы визуального исследования мозга позволяют утверждать, что травма воздействует непосредственно на структуры мозга, которые отвечают за развитие специфических высших функций. Она затрагивает отделы мозга, отвечающие за установление близких, интимных и теплых отношений с себе подобными, за регуляцию аффекта и за определенные аспекты познавательной деятельности.

Человек, который пережил травму и никак от нее не вылечился и с ней не справился, отличается определенными чертами. Ему свойственны острые вспышки паники, дисфории, на фоне хронического чувства оцепенелости, эмоциональной отчужденности, избегание деятельности и ситуаций, напоминающих о травме.

У травмированного человека преобладают такие защитные психологические механизмы, как расщепление и проекция, отрицание и избегание, идеализация и обесценивание. Его отличает эмоциональная нестабильность, склонность к формированию симбиотических связей с другими (и непереносимость одиночества), неспособность к зрелой конфронтации. Следствием этого становятся зависимость от чужого мнения, нестабильность самооценки, склонность попадать в зависимые и созависимые отношения. Для него проблематичными становятся альтруизм и эмпатия, интимность и привязанность, формирование долговременных целей, толерантность к фрустрации. У такого человека часто нарушены тестирование реальности, стратегическое мышление. Созданное неизжитой травмой невыразимое переживание изолирует человека от других. Он оказывается неспособен отстаивать свои интересы, добиваться независимости, заботиться о других, находить удовлетворительный компромисс в ситуации, где полное удовлетворение невозможно. Из такого человека не получается ни хороший семьянин, ни гражданин, ни реформатор.

Здоровая адаптация и зрелость предполагают способность к настойчивости и терпению, сопереживанию и альтруизму, к любознательности и дальновидности. Они требуют иногда способности к конфронтации и конфликту, если это необходимо для защиты внутренней целостности, выживания, желательных социальных и культурных перемен. Здоровая адаптация не может вырасти из отчуждения, расщепления и отрицания. Она предполагает ощущение родства и близости с себе подобными, постижение внутренней логики и связности происходящего. Адаптированный человек знает, что уязвим: когда страдает мой ближний, могу так же пострадать и я. Кажется, Хайдеггер писал о том, что смерти «вообще» не бывает, что «каждая смерть — это всегда моя смерть». У человека, который пережил травму, ослабляется или исчезает это чувство. Поэтому опыт других, даже если тревожит, ничему не учит. Диссоциация позволяет ему дистанцироваться и от собственного, лично переживаемого опыта.

Травма создает определенные психические состояния, нарушающие социальную и эмоциональную адаптацию, познавательную деятельность. Это, в свою очередь, воздействует на тех, кого растит травмированный человек — возникает так называемая трансгенерационная, или межпоколенческая, травма. Катастрофа, пережитая родителями, отзывается тем или иным дефицитом в поколении детей.

Б. Дубин говорил о том, что наше общество становится плоским, что хотелось бы, чтобы оно было глубже и сложнее устроено. Но не может общество быть лучше, чем его составная часть. Получившие широкое распространение посттравматические пограничная и нарциссическая патологии затрагивают структуру личности, приводят к ее уплощению и обеднению. Опыт нерепрезентируемого страдания и унижения побуждает людей к насилию и жестокости.

И. Щербакова говорила о разрыве связи между поколениями, о том, что детям можно было бы гордиться тем, что их родители выжили в нечеловеческих условиях. Чтобы гордиться, нужно знать. Я думаю, разрыв связи между поколениями в нашем обществе являлся стратегией выживания. И. Флиге продемонстрировала в своем докладе, как страх заставляет уничтожать материальные свидетельства пережитого. Но в первую очередь и прежде материальных свидетельств он заставляет уничтожать эмоциональную память, отношение к произошедшему. Когда поезда шли в Освенцим, детей выкидывали в окно, чтобы их кто-то подобрал и воспитал. И точно так же семьи, которые жили здесь в ситуации психологического, эмоционального и физического насилия, не рассказывали детям ни о потерях, ни о тревогах, ни о хороших, замечательных эпизодах семейной истории. Они таким образом «спасали» ребенка, потому что были убеждены: человеку без лица, без семейной истории легче выжить в эпоху исторических катастроф. Но таким образом мы теряли связь между поколениями, и несколько поколений детей, по словам И.Бродского, «черным ходом в будущее вышли». А выйдя, они оказались в доме с привидениями, потому что «фигуры беспамятства» (по словам Б. Дубина), неуловимые призраки все равно дают знать о себе и не позволяют комфортно себя чувствовать. Они стыдят, пугают, связывают, лишают спонтанности и чувства права на собственную жизнь. Они не позволяют видеть свою жизнь как единое связное целое.

Сегодня много раз звучала мысль, что мы пережили невероятный опыт, который никак нельзя символизировать или репрезентировать, и что у нас «похищают историю». Я думаю, у травмированного человека очень легко похитить историю: чтобы она к нему вернулась, невыразимое должно быть выражено, выброшенное и отрицаемое — интегрировано, должна быть проделана так называемая «работа горя». Однако все эти процессы вызывают огромное сопротивление в индивиде и в обществе. Респонденты Б. Дубина говорили «Кончайте грузить» не только потому, что предпочитают легкие и приятные сюжеты, а потому, что рассказ о прошлом рождает в них глубокую тревогу, с которой они не могут справиться. Только если мы преодолеем это сопротивление и проделаем эту работу, мы сможем построить общество разнообразное и глубокое — то есть зрелое.

Г. Явлинский сказал, что «память нужна не только, чтобы помнить, но чтобы понимать». Он подчеркнул необходимость «свободы высказывания мыслей». К сожалению, одной такой свободы нам недостаточно. Слишком часто приходится видеть, как мысль ходит по кругу, не нарушая его границ, и ей уютно в этих границах, и она не удивляется, что не может за них выйти. Это работа защит, работа нашего сопротивления. Такая работа мысли, которая одновременно становится работой памяти и работой понимания, мучительна и болезненна. Каждый психотерапевт знает, насколько сильный мотив требуется человеку, который берется за такую работу, и какая большая помощь ему нужна.

Но что бывает, когда такой работы не проделывают? Нерепрезентированное страдание должно быть выражено, должно быть как-то отреагировано. И если оно не репрезентировано, оно не может быть описано. Оно не может быть сообщено никаким символизированным образом. Единственный способ, которым травмированный человек может пытаться избавиться от непереносимого переживания, — это создать такое же переживание в другом.

Когда после Второй мировой войны психологи пытались осмыслить ужасы нацизма и холокоста, они, в частности, много времени и внимания уделили изучению того, как получилось, что «сосед доносил на соседа и сосед казнил соседа» (по словам А. Антонова-Овсеенко). Откуда взялось такое огромное количество нормальных, по видимости, людей, живших обычной обывательской жизнью, которые оказались готовы мучить, пытать и убивать других людей.

На эту тему было написано много книг. И, в частности, швейцарский психоаналитик Алиса Миллер, бывшая участница Варшавского восстания, написала работу на эту тему. Она и ее коллеги возвели зверства нацизма, массовую готовность немцев мучить себе подобных, к прусской системе воспитания, созданной некогда известным педагогом Шребером. Эта система воспитания основывалась на принципе, что впервые же месяцы жизни младенца необходимо любой ценой (как правило, ценой «подавления всех его оральных потребностей» и физическими наказаниями) добиться его полного послушания и отказа от плача. А. Миллер выстроила стройную систему рассуждений, показывающую, что такое невыразимое, рано усвоенное страдание не могло никак быть выражено и только ждало какого-нибудь разрешения. И, когда этим людям вдруг стало возможным мучить других в лагерях, оказалось, что настал их час. Они вдруг почувствовали невыразимый момент свободы, они могли от чего-то избавиться в себе, и потому взялись за труд палача с такой готовностью.

В России было огромное число жертв и огромное число палачей. Память о репрессиях — это мы сами. Настало время и нам задуматься о том, каким образом мы к этому пришли и как сделать так, чтобы катастрофа не повторилась.