Cегодня мы переживаем кризис концептуальных подходов в сфере межкультурного взаимодействия. Проявлением этого кризиса были выступления в конце 2010 ‒ начале 2011 года ведущих политиков Европы с критикой мультикультурализма. В отличие от России, в Европе политики говорят после экспертов. Это у нас лидеры страны могут проснуться утром и решить, что нужно создать какой-нибудь фронт или поменять часовые пояса. А в нормальной политической практике обычно радикальное выступление политика означает, что в экспертном сообществе уже что-то изменилось.

 

Действительно, более чем за год до того, как А. Меркель, Д. Кэмерон, Н. Саркози и другие высказались по поводу того, что существовавшая почти сорок лет концепция мультикультурализма «провалилась», подобная оценка, в более мягкой форме, уже содержалась в «Белой книге по межкультурному диалогу» Совета Европы (2009). Эта оценка отразила перемену мнений в экспертном сообществе. Но возникает вопрос: что именно в мультикультурализме ныне подвергается критике? Вряд ли отрицается сам факт роста культурного разнообразия мира и каждой страны в отдельности. Уж это обстоятельство, безусловно, признается всем научным мировым сообществом. Не отрицают его и политики. Так против чего же они выступали?

 

Мультикультурализм задумывался как политический способ обеспечения такого культурного взаимодействия, которое бы: (а) сохраняло своеобразие народов и религий; (б) обеспечивало их единство в масштабе государства и мира. Как раз единства и не наблюдается. Мультикультурный раскол ‒ вот что признается сегодня политиками, да и экспертами в разных странах мира. Нас интересует, в какой мере это обусловлено в том числе и политическими решениями.

 

Если мы признаем, что существовавшие теоретические и политические основы неудовлетворительны, что дальше? К чему мы идем? Какие есть замены? Строго говоря, это центральные вопросы всего нашего обсуждения. Нас интересует выход на практические решения. И не вообще, а прежде всего применительно к России и постсоветскому миру, который сохраняет некую специфику.

 

Значит, еще один вопрос, который нам придется обсуждать так или иначе: а в чем состоит культурная специфика России? У представителей власти сейчас заметна тяга к специфичности. Об «особой российской цивилизации» заявляет и первый заместитель руководителя Администрации Президента РФ В. Сурков, и директор Департамента межнациональных отношений Мнинистерства регионального развития РФ А. Журавский. Это спорный тезис. По крайней мере, мы в Институте Кеннана с ним спорили. Вышла книга «Идеология “особого пути” в России и Германии: истоки, содержание, последствия», главная идея которой состоит в том, что концепция особой цивилизации идеологизирована. Она не отражает, строго говоря, специфики, она ее придумывает. Вот таков наш подход, хотя с ним можно спорить.

 

***

В самом названии моего доклада – «От мультикультурного раскола к мультикультурному единству» – показано мое отношение к мультикультурализму, который я считаю базой. Я только говорю о том, что есть плохой мультикультурализм, приводящий к расколу, и есть некий хороший. Для ученых, наверное, это было бы достаточно, а для политиков деление на хороший и плохой мультикультурализм не подойдет, им нужна большая определенность и конкретность. Лучше обозначить этот хороший мультикультурализм новым термином, предлагаю использовать для этого термин «интеркультурализм».

 

Оба подхода исходят из идеи культурного разнообразия мира и отдельных государств, однако мультикультурализм нацелен на защиту культурных особенностей и зачастую приводит к культурной замкнутости, тогда как интеркультурализм ориентирован на поиск условий взаимодействия разных культур. Интеркультурализм предполагает наличие общих интересов у граждан разных национальностей и религий, объединяемых общей же гражданской ответственностью за свою страну.

 

Мультикультурализм до сих пор является одним из наиболее расплывчатых терминов политического лексикона, означающим лишь то, что в него вкладывает каждый говорящий. Защитники мультикультурализма рассматривают его как характеристику современного общества, представленного многообразием культур, и как сугубо культурологический принцип, заключающийся в том, что люди разной этничности, религии, расы должны научиться жить бок о бок друг с другом, не отказываясь от своего культурного своеобразия. А противники? Они, как правило, с этим не спорят и выступают против других сторон мультикультурализма, рассматривая его сквозь призму государственной политики, которая поощряет замкнутость культурных групп.

 

О чем говорят политики? А. Меркель, 18 ноября 2010 года: «Живут бок о бок, но не взаимодействуют». Именно это она назвала провалом, абсолютным крахом политики мультикультурализма.

 

Н. Саркози, 12 февраля 2011 года: «Общество, в котором общины просто существуют рядом друг с другом, нам не нужны. Если кто-то приезжает во Францию, то он должен влиться в единое сообщество, являющееся национальным». Это он говорил о мигрантах. Но та же проблема и с коренными народами. Расползающаяся бельгийская федерация – пример в известном смысле краха мультикультурализма, краха идеи интеграции уже на уровне коренных народов.

 

На мой взгляд, лучше и точнее других высказался английский премьер Д. Кэмерон, который объяснил, в чем, собственно говоря, претензия к мультикультурализму у политиков. Он сказал, что политиков не беспокоит наличие разных культур в едином государстве. Их беспокоит отсутствие у новых британцев единой гражданской, общебританской идентичности. Да будьте вы хоть трижды специфичные по культуре, религии, языку и т.д. Но есть ли у вас нечто общее? Вы все говорите: специфичность, специфичность, специфичность. И этим, строго говоря, отличается мультикультурный подход. Он акцентирует внимание на этой специфике. А проблема состоит в том, что нет единого, нет общего.

 

В 2007 году в Англии было проведено авторитетное социологическое исследование, которое показало, что 30% британских мусульман не считают себя гражданами, не причисляют себя к британскому сообществу. Они причисляют себя к конструкту, совершенно недавно появившемуся, к всемирной исламской умме. Из этого сообщества, хорошо сохраняющего свою культурную специфичность, как раз и формируется слой тех радикальных групп, которые участвуют в террористических актах на территории Британии, что, понятное дело, должно беспокоить британского премьер-министра прежде всего.

 

Отсюда его программа позитивного плюрализма, или положительного мультикультурализма, если хотите, которую он назвал «энергичным либерализмом». Суть его в гражданской интеграции. Она не вытесняет традиционную культуру, а дополняет ее. Гражданская культура развивается не вместо национальных культур, а вместе с ними. Это, правда, сказал не Кэмерон, а я, но в развитие идей, которые я вычитал у Кэмерона.

 

Собственно говоря, в этом и состоит главное критическое замечание политиков к мультикультурализму. Нет интеграции. Не обеспечивает важную сторону жизни людей в едином государстве.

 

У мультикультурализма есть два вида критики. Один из них ‒ консервативный, иногда его называют культурным империализмом, иногда – новым расизмом. Это критика с позиции ассимиляции, замены неоспоримого факта культурного разнообразия неким несбыточным конструктом, связанным с монокультурностью или доминирующей культурой.

 

В современном мире это конфликтная, нереализуемая идея и опаснейшая утопия. Строго говоря, никто сегодня не признает эту иерархию. Люди живут не только в своей стране, но и в Интернете. Система оценок, которая сложилась в мире, не допускает того, что есть старший брат, народ-хозяин, народ – главный и народ – не главный. Эта идея не пройдет ни в Науру, ни в Вануату, ни тем более в крупных государствах Европы и Америки, а в России после периода «парада суверенитетов» об этом и заикаться нечего.

 

Но есть другая критика мультикультурализма – либеральная. О ней стоит поговорить. Именно с ее позиции выступали Меркель, Кэмерон и Саркози. Суть этой критики в следующем.

 

Во-первых, политика мультикультурализма обеспечивает государственную поддержку не столько культурам, сколько общинам и группам, которые необоснованно берут на себя миссию представительства интересов всего этноса или религии.

 

Во-вторых, государственное спонсирование общин стимулирует развитие группой коммунитарной (общинной) идентичности, подавляя индивидуальную. Такая политика закрепляет власть общины над индивидом, лишенным возможности выбора. Кстати, и полный запрет вмешательства государства в дела общин, к чему призывают либертарианцы-анархисты, привел бы к тому же следствию: человек передается в рабство общине, не имея возможности защиты от нее со стороны государства.

 

В-третьих, мультикультурализм искусственно консервирует традиционные общинные отношения, препятствуя индивидуальной интеграции представителей разных культур в гражданское общество. В странах Европы и в США известны многочисленные случаи, когда люди, утратившие свою этническую или религиозную идентичность, вынуждены были возвращаться к ней только потому, что правительство спонсирует не культуру, а общины (их школы, клубы, театры, спортивные организации и др.). В России же льготы, предназначенные для «коренных малочисленных народов Севера», в 1990-е годы вызвали (точнее, имитировали) стремительный рост численности таких групп за счет того, что представители иных культур, прежде всего русские, стали причислять себя (разумеется, только по документам) к коренным народам в надежде на получение социальных льгот.

 

В-четвертых, главным недостатком политики мультикультурализма является то, что она провоцирует сегрегацию групп, порождая искусственные границы между общинами и формируя своего рода гетто на добровольной основе.

Во многих странах мира возникли замкнутые моноэтнические, монорелигиозные или монорасовые кварталы и учебные заведения. В студенческих столовых возникают столы «только для черных». Появляются «азиатские» общежития или дискотеки для «цветных», вход в которые для «белых» практически заказан. В 2002 году имам небольшого французского города Рубо посчитал недопустимым въезд в этот населенный пункт Мартин Обри, известнейшей политической персоны ‒ мэра города Лилль, бывшего министра труда, впоследствии лидера Социалистической партии и кандидата в президенты Франции. Имам назвал этот городок «мусульманской территорией», на которую распространяется «харам», то есть запрет для посещения женщины-христианки. Это пример весьма распространенной и парадоксальной ситуации: мультикультурализм на уровне страны оборачивается жестким монокультурализмом и сегрегацией на локальном уровне.

 

Такие же парадоксальные превращения происходят и с иными ценностями, которые в 1970-е годы лежали в основе самой идеи мультикультурализма. Эта политика, по замыслу ее архитекторов, должна была защищать гуманизм, свободу культурного самовыражения и демократию. Оказалось же, что на практике появление замкнутых поселений и кварталов ведет к возникновению в них альтернативных управленческих институтов, блокирующих деятельность избранных органов власти на уровне города и страны. В таких условиях практически неосуществима защита прав человека. Например, молодые турчанки или пакистанки, привезенные в качестве жен для жителей турецких кварталов Берлина или пакистанских кварталов Лондона, оказываются менее свободными и защищенными, чем на родине. Там от чрезмерного произвола мужа, свекра или свекрови их могла защитить родня.

В европейских же городах этих молодых женщин зачастую не спасают ни родственники, ни закон. Карикатурный мультикультурализм, из которого выхолощены ценности гуманизма, способствует возрождению в европейских городах таких архаических черт традиционной культуры, которые уже забыты на родине иммигрантов.

 

В России проблема в чем-то еще хуже, несмотря на то, что те мигранты, которые попадают к нам, не столько культурно отчуждены от России, как люди, приезжающие, скажем, в Германию или во Францию. Но зато в России полное непонимание того, что такое мультикультурализм и каковы должны быть целевые ориентиры движения в сфере межкультурных отношений.

 

На февральском, 2011 года, заседании Госсовета России, обсуждавшем проблемы межнационального общения, президент страны Дмитрий Медведев пытался реабилитировать слово «мультикультурализм», заметив, что новомодный лозунг о провале политики мультикультурализма неприменим для России. На мой взгляд, такая оценка является типичным эффектом Журдена, который не понимал, что говорит прозой. Потому что если вдуматься в те замечания по поводу межкультурных отношений, которые делает и наш президент, и наш премьер, то становится очевидным, что они затрагивают те же негативные стороны мультикультурализма, о которых говорили их западные коллеги, подчеркивая проблему дезинтеграции, особенно применительно к территории Северного Кавказа, где разобщенность ‒ этническая, религиозная, клановая ‒ приводит к полному нарушению жизнедеятельности региона.

 

Беда еще в том, что за месяц до того на другом Госсовете, который был посвящен проблеме межэтнических отношений в связи с ситуацией на Манежной площади, президент выдвигал идеи, противоположные идеям февральского Госсовета. В первом случае он говорил о том, что выход из положения – это признание русской культуры в качестве некоей доминирующей, нормативной, по отношению к которой должны выстроиться все остальные. То есть это идея монокультурализма. А во втором – он говорил об идее формирования гражданской нации.

 

Так какую идею нам нужно взять? Последнюю или предпоследнюю? Как ориентироваться властям, если не существует единого подхода в этом вопросе? И самое главное – как двигаться к идее гражданской нации в нынешних условиях?

 

На Западе тоже пока нет общепризнанных новых концепций в сфере межкультурного взаимодействия. На научном рынке конкурируют между собой идеи «интеркультрализма», «культурной свободы», «разделения сфер культуры» и многие другие. Именно сейчас происходит интенсивный процесс научного тестирования новых концепций политики культурного взаимодействия. В этом отношении российская общественная мысль не столь уж отстает от мировой, хотя острота проблем межкультурной разобщенности в России выше, чем на Западе. В нашей стране проблемы в этой сфере возникают не только в связи с притоком иммигрантов, но и в отношениях между гражданами России разных национальностей, жителями разных субъектов Федерации. Социальное недовольство все чаще проявляется в форме фобий ‒ этнических и религиозных. Несмотря на высокую теоретическую и практическую актуальность исследований в области регулирования межкультурных взаимодействий эта проблема не является специальным предметом исследований ни в одном из российских научных центров, будь то институты Академии наук или университеты. Что касается меня, то я с самого начала заявил, что считаю наиболее продвинутой идею интеркультурализма, которая не противоречит факту культурного многообразия, а лишь ориентируется на поддержку не столько особенностей культур, сколько на обеспечение взаимодействия их представителей, через создание условий для взаимного интереса.

 

Важно отметить, что исторически первым и массовым проявлением интеркультурализма был советский интернационализм. Есть очень весомый индикатор практической эффективности этой системы. Известно, что высшим проявлением готовности к межкультурному сотрудничеству является готовность людей к вступлению в брак с представителями другой культуры. Так вот в СССР доля межэтнических браков была в несколько раз выше, чем в Российской империи, и существенно выше, чем в современной России, не говоря уже о других постсоветских государствах, в которых этот показатель неуклонно ежегодно сокращается вот уже 20 лет.

 

Знаменитые американские фильмы с «хорошими парнями», черным и белым полицейским, считаются сегодня эталоном толерантности и важнейшим инструментом его воспитания, но они появились почти на полвека позже советского фильма о любви русской свинарки и дагестанского пастуха («Свинарка и пастух», 1941). Когда между американскими рабочими, приехавшими в конце 1920-х годов на строительство Сталинградского тракторного завода, вспыхнул конфликт на расовой основе, русские рабочие пригласили их на товарищеский суд, и такая форма гражданского урегулирования конфликтов и сегодня могла бы быть эффективной.

 

 Разумеется, в условиях тоталитарного режима, когда «вождь дал – вождь забрал», никакой интернационализм не мог противостоять произволу. Он не защитил многие народы Северного Кавказа от депортации, а один из первых в мире фильмов, прославляющих дружбу народов («Цирк», 1936), демонстрировался со времени борьбы с космополитизмом и до времен перестройки с купюрами ‒ из него вырезали кадры с песней, исполняемой на еврейском языке артистом Михоэлсом. И все же сегодня, когда интеркультурализм рассматривается как мировая инновация, нельзя забывать, что приоритет в ней у России.

 

Однако интернационализм был не только в СССР. Очеь интересен югославский опыт интернационализма. Он был менее идеологизирован и практически не имел классового подтекста. В югославском варианте не было идеи мировой революции как некоей цели, ради которой нам стоит создавать этот самый интернационализм.

Я недавно приехал из Загреба, столицы Хорватии, которая боролась больше других с сербским интернационализмом, а сегодня представители молодежи, с которыми я встречался в Академии политических исследований, говорили мне: а мы думаем, как бы в Хорватии уже для нашей национальной страны сегодня применить идеи интернационализма или интеркультурализма. Ничто не объединяет столь фундаментально и глубоко, как идея взаимной ответственности.

 

У организаторов нынешнего семинара есть гипотеза. Уже в самом приглашении мы говорили о том, что приглашаем вас подумать о том, не является ли новое хорошо забытым старым? Нельзя ли найти нечто позитивное в практике «плавильного котла» или интернационализма, причем не только советского, но и югославского?

 

И все же главный вопрос состоит в том, возможно ли сконструировать политику вот этого самого интеркультурализма на гражданской основе в современной России? Приживутся ли здесь ныне идеи взаимодействия, взаимопомощи, взаимной ответственности?

 

Мой ответ таков: в принципе да! Я не вижу неустранимых преград для объединения представителей разных народов на основе общегражданских целей. Но только в принципе! А в конкретных условиях у России существуют огромные проблемы. И они связаны даже не столько с громадным социальным перепадом, сколько с представлением о том, что взаимная ответственность может быть только, когда человек ощущает, что от него что-то зависит. Пока в России идут противоположные процессы. Люди все больше и больше ощущают себя придатком некой политической машины, и у них усиливается политическая апатия, растет недоверие, увеличиваются масштабы взаимных негативных ожиданий. И это, на мой взгляд, центральная проблема, которая мешает сегодня включению этого элемента. Не бывает отдельной хорошей национальной этнической политики без внутренней политики.

 

Представить себе, что можно выкроить в каких-то конкретных условиях хорошенькую, разумную, созданную умнейшими головами этническую политику, не затрагивая остальную, абсурд. Вот это и есть главный ограничитель, который я вижу на пути к интеркультурализму. Тем не менее само представление о том, что страна может двигаться от мультикультурализма дезинтеграционного к мультикультурализму интеркультурному, интеграционному, мне кажется, требует анализа и научного подтверждения, а дальше мы будем думать о том, как реализовать эту возможность.