Часть II. В Кремле

Вместо предисловия | К читателю | Глава 1. Избрание секретарем ЦК | Глава 2. Ставрополь - Москва - Ставрополь | Глава 3. Московский университет | Глава 4. Проба сил | Глава 5. Начало партийной карьеры | Глава 6. Испытание властью | Глава 7. На Старой площади | Глава 8. Андропов: новый Генеральный секретарь действует | Глава 9. Генеральный секретарь | Глава 10. Больше света: Гласность | Глава 11. Хозяйственная реформа: первая попытка | Глава 12. Решающий шаг | Глава 13. Дела и раздумья | Глава 14. Политическая реформа | Глава 15. Власть перемещается со Старой площади в Кремль | Глава 16. Национальная политика: трудный поиск | Глава 17. Партия и перестройка | Глава 18. Как войти в рынок

Книга 2 

Глава 12. Решающий шаг

Кредо перестройки
Неюбилейный доклад к юбилею
Дело Ельцина
Февральский Пленум
Кредо антиперестроечных сил
На пути к партийной конференции
В воздухе запахло свободой
XIX партийная конференция
«И пусть нам общим памятником будет...»



 

     Историки, любящие наводить строгий порядок в подведомственной им «материи», спорят по поводу периодизации перестройки и реформ: вести отсчет от марта 1985-го или какой-то более поздней даты?
     Я уже говорил, что пришел к власти с пониманием необходимости радикальных преобразований. И постарался показать, что дело не ограничилось «декларациями о намерениях». В 1985—1988 годах предпринимались серьезные усилия для вывода страны из застоя, обновления всех сторон жизни общества. Была сделана первая попытка коренным образом реформировать экономику.
     Но по-настоящему поворотным моментом, после которого перестройка начала приобретать необратимый характер, стала XIX Всесоюзная конференция КПСС. К этому решающему шагу подвели и явная пробуксовка с преобразованиями экономики, и радикализация общественного мнения.

Кредо перестройки

     Возникла острая потребность осмыслить все происшедшее, подвести хотя бы промежуточный итог. А главное — изложить свои замыслы на будущее. Исподволь зрело у меня намерение написать книгу о перестройке. Вначале я отгонял эту мысль, но она возвращалась и приобретала осязаемые очертания. Уже виделась общая конструкция будущей книги, ее разделы, накапливались записи в блокнотах — как изложить ту или иную тему. Наконец я решился поделиться своим замыслом с моим ближайшим окружением.
     Должен сказать, он не встретил горячей поддержки. Фролов советовал подготовить вместо этого цикл лекций, Добрынин и Яковлев считали, что можно ограничиться передачей в издательство сборника моих статей. Я не возражал, но полагал, что разрозненные, написанные по конкретным поводам материалы не заменят цельного рассказа о том, что обсуждалось мною с коллегами, было предметом бесед с зарубежными политиками и оставалось не известным широкой публике — как родилась идея перестройки, какое содержание вкладывал я в это понятие. Наиболее существенные замечания последователи от Медведева, в основном я их принял. Другие ограничились похвалами.
     Моей первой книге сопутствовал большой успех. Она встретила широкий отклик и выдержала множество изданий во многих странах. Гонорары направлялись на благотворительные цели, в том числе в Фонд помощи пострадавшим от землетрясения в Армении и Таджикистане. Добавлю, что и Нобелевскую премию, и премию Фьюджи — в общей сложности более миллиона долларов — я передал на те же цели. Значительные суммы были переданы детской клинике Минздрава РСФСР, больницам Брянска, Украины, Белоруссии, Узбекистана, Казахстана, где лечились люди, получившие заболевания в результате Чернобыльской аварии, экологических бедствий, а часть в партийную кассу.
     Реакция на книгу стала своеобразной лакмусовой бумажкой. Мы увидели, что мир созрел для поворота в лучшую сторону, ждет перемен. И хотя кое-кто из придирчивых зарубежных профессионалов подверг ее критике за «небрежность» в изложении материала, недоговоренность по некоторым темам, в принципе она была принята. Конечно, к ней относились не как к обычному изданию. Она воспринималась как манифест инициатора перестройки.

Неюбилейный доклад к юбилею

     Еще в январе 1987 года мы завели разговор о подготовке к 70-летию Октября — какой критерий взять за основу при оценке пути, пройденного после революции, сделанного за перестроечные годы? По традиции от Генерального секретаря ждали оценок по принципиальным вопросам.
     В то время в партии, научных кругах и среди широкой общественности были в разгаре дискуссии о содержании начатых реформ. Никто из наших ведущих историков, философов, экономистов против социалистического выбора открыто не выступал, но уже достаточно остро ставился вопрос о природе нашего общества, о критериях социалистичности. Привлекла внимание выпущенная перед XIX партконференцией книга «Иного не дано», большинство авторов которой — радикальные демократы.
     Не раз я уже отмечал, что, пока не пойму внутреннюю логику темы, не могу рассуждать, выступать, писать. По складу мышления привержен системному подходу и, приступая к работе над докладом, ощутил потребность начать с начала — вернуться к первым годам Советской власти, чтобы углубить свое понимание зародившихся тогда тенденций. Еще раз перечитал ленинские работы того времени.
     Как известно, «Очередные задачи Советской власти» написаны в короткий промежуток мирного времени сразу после революции. По этой брошюре можно судить, как представлял себе Ленин движение к новому обществу, в чем состояла логика преобразований, на какие методы он ориентировался. В последующих работах Ленина ощущается атмосфера Гражданской войны, раскола страны на противоборствующие лагери. А затем — статьи 1922—1923 годов, в которых — нарастающая тревога за судьбу революции. Ленина беспокоило, что методы, применявшиеся в революционном перевороте или в условиях непримиримой борьбы против контрреволюции, укоренились. «Чрезвычайщина», приоритет насилия усвоены «пролетарской бюрократией», становятся неотъемлемым элементом нового строя.
     С отказом от наследия Гражданской войны применительно к управлению страной связана потребность в «новом понимании социализма». В основе этого понимания — отказ от революционаризма, веры во всемогущество насильственных методов, ставка на демократию, реформы. Использование традиционных, понятных и привычных народу форм с постепенным их обновлением, наполнением социалистическим содержанием.
     Болезнь помешала Ленину завершить эту колоссальную переоценку, в результате которой могла появиться на свет совершенно иная концепция развития, чем та, которую взял на вооружение Сталин. Вождь Октября последним волевым усилием успел только буквально навязать партии нэп, то есть, при всем различии исторических условий, все ту же радикальную экономическую реформу. Однако пришедшая к власти партбюрократия недолго ее терпела. Были искоренены зачатки рынка, свободного предпринимательства, идейного и политического плюрализма. Воцарился государственный, или казарменный, социализм.
     Чем объясняется неудача нэпа, несмотря на очевидные его плюсы? Думаю, неспособностью большевиков перестроиться. Нужны были уже другие методы, другая политика, а они продолжали «комиссарить». Под воздействием форсированной индустриализации, требовавшей инвестиций, валюты, импортного оборудования, сформировалась жесткая линия по отношению к крестьянству — насильственное изъятие продукции, принудительная коллективизация. Был создан безотказный, крепостнический, по сути, механизм обеспечения средств для «кормления» бюрократии, создания военной мощи и удовлетворения на невысоком уровне социальных нужд. Командные методы, подавление инакомыслия, репрессии, которые оправдывались поначалу особыми условиями капиталистического окружения, стали неотъемлемой частью системы. В стране сложился тоталитарный режим, опирающийся на тотальную государственную собственность, монопольную идеологию, власть одной партии.
     Непосредственно работа над докладом к 70-летию Октябрьской революции началась с совещания в узком кругу 29 апреля 1987 года. Почему-то больше всего его участникам запомнились слова, сказанные мной в шутку:
— Знаете, я думаю, судьба нынешнего руководства — умереть или развернуть перестройку.
     Прежде, когда мы отмечали подобного рода даты, доклад сводился к инвентаризации побед с одним-двумя псевдокритическими тезисами. В этом случае акцент делался на другом: надо использовать юбилей, чтобы пройти еще несколько ступеней в развитии общественного сознания, понимании общества, в котором мы живем, ответе на вопрос: «Что делать?».
     Разговор был вполне откровенный, высказывались самые смелые по тому времени мысли, и если не все из них были включены в ткань доклада, то только из соображения: не пришло еще время. Говорилось, что нужно дать более полную и четкую оценку трагических эпизодов нашей истории, объявленных «врагами народа» деятелей партии. В частности, шла речь о Бухарине.
     Настроения в руководстве накануне октябрьской годовщины я смог уловить на заседании Политбюро 28 сентября сразу после возвращения из отпуска. Раздумья в связи с работой над книгой и будущим докладом, дискуссия в прессе, информация, поступавшая из регионов, побудили меня завести основательный и откровенный разговор. Масла в огонь подлили зарубежные пересуды о состоянии здоровья Горбачева, разногласиях между ним и Лигачевым, Лигачевым и Яковлевым, Рыжковым и еще кем-то. Мое длительное отсутствие, во время которого не было непосредственного контакта, одни телефонные разговоры, требовало, как говорят, быстро взять руль в руки.
Заседали целый день, до половины восьмого вечера. Лейтмотивом стал диагноз перестроечных процессов. Мой вывод состоял в том, что мы вступили в критический этап. В нашем распоряжении решения январского и июньского Пленумов ЦК, их реализация должна продвинуть далеко вперед демократические процессы. Нарастающее напряжение в обществе говорит о беспокойстве людей за перестройку.
     И действительно, итоги 1987 года оказались значительно хуже предшествующего. Добавляли беспокойства неурядицы, связанные с неупорядоченным переходом промышленности на хозрасчет, самофинансирование и самоуправление. На трудностях начали спекулировать те, кто боялся перемен. Все громче становились голоса: «Вот ваша демократия!» (хозрасчет, подряд, кооперативы и т. д.). Нелегко было различать, где в них истинная народная тревога, а где злорадство и козни демагогов.
     Пожалуй, в это время впервые начало проявляться отчуждение между центральными и низовыми органами партии. Последние в большинстве своем не были готовы работать в атмосфере, порожденной демократизацией и гласностью, переходом к новым формам в экономике. При встречах звучал один и тот же вопрос: «Скажите, что делать, дайте указания». Это были зловещие симптомы кризиса партии, которая формировалась совсем для другой роли. За три года перестройки, в рамках альтернативных выборов произошло существенное обновление кадров. Но и вновь пришедшие кадры были обременены грузом прошлого, за редкими исключениями действовали в том же духе, теми же методами.
     Я все острее ощущал, что общество в своем нетерпеливом ожидании перемен намного обогнало партию, ей грозит серьезно отстать от «поезда». Как преодолеть эту опасность? — искали мы ответ.
     На том же заседании Политбюро было решено создать комиссию по рассмотрению дел, связанных с репрессиями в 30-е и последующие годы (Соломенцев — председатель, Яковлев, Чебриков, Лукьянов, Разумовский, Болдин, Г.Л. Смирнов). Тем самым возобновлялся прерванный в брежневские времена процесс реабилитации невинно осужденных людей, восстановления справедливости и исторической правды.
К середине октября был подготовлен черновой вариант юбилейно,-го доклада — основательное сочинение объемом около 120 страниц, — и мы, по заведенному порядку, обсудили его. Замечания были полезные, но больше носили характер уточнения формулировок.
     Более пространными оказались замечания Ельцина. Он считал, что в докладе смещены акценты — в пользу Февральской революции, в ущерб Октябрьской; недостаточно выпукло показана роль Ленина и его ближайших соратников; выпал период Гражданской войны; несоразмерны по подаче материала индустриализация и коллективизация; преждевременны (до выводов комиссии Политбюро) оценки видных деятелей революции; лучше обойти вопросы периодизации перестроечных процессов, подготовки новой Конституции, а в заключение со всей силой подчеркнуть роль партии в развитии советского общества. Как видите, это были замечания, проникнутые духом большой осторожности и консерватизма. Таков был Ельцин тогда.
     2 ноября 1987 года с докладом «Октябрь и перестройка: революция продолжается» я выступил на торжественном заседании в Кремле. Он был воспринят как крупный шаг на пути очищения нашей истории от мифов, восстановления правды. Конечно, и на нем лежала печать ограниченности. Мы сознательно решили умолчать о чем-то. Нам самим предстояло еще многое осмыслить, преодолеть психологические барьеры. Оставалось немало «белых пятен», требовавших исследования. В таких делах, как говорится, выше себя не прыгнешь.
     Доклад, достаточно взвешенный, а местами, я бы сказал, и очень осторожный, не удовлетворил «крайних» с обеих сторон. Одни восприняли критический анализ прошлого как «очернительство», «неуважение к своему народу», как потрясение основ и предвестие тотального пересмотра истории советского народа. Другие, кому лихих публицистических статеек было достаточно, чтобы «прозреть», твердили, что ждали большего, Горбачев топчется на месте, необходим полный разрыв с прошлым.
     В какой-то мере я предвидел подобную реакцию. Именно поэтому по ряду вопросов доклад не ставил точек над «i». В свое время, когда начался отход от линии XX съезда, обычно добавляли при упоминании «культа личности», что это «вопрос, давно решенный нашей партией, и нет необходимости к нему возвращаться». Моей же целью было не закрыть, а открыть для исследования целые пласты прошлого, стимулировать дальнейшую работу над спорными вопросами. И до этого наша пресса печатала многочисленные материалы на исторические темы, теперь же они пошли буквально валом. Не обошлось без пустышек, фальсификации фактов, тенденциозной предвзятости. Но, насколько я могу судить, преобладает стремление серьезно разобраться в сложном и извилистом течении послеоктябрьских событий, дать оценки «sine irae et studio».
     В дискуссиях о прошлом нередко прояснялось отношение к злободневным проблемам тактики реформ. Я обратил на это внимание еще на заседаниях Политбюро, когда обсуждался юбилейный доклад. В этом смысле небезынтересны, например, рассуждения Лигачева о том, что Бухарин, Рыков и Томский предлагали замедленные, растянутые сроки индустриализации, что могло сковать движение страны к социализму. Не о том ли говорят и позднейшие рассуждения Ельцина о «нерешительности» Горбачева? Для него, как и для Лигачева, «решительность» определялась не столько глубиной и эффективностью преобразований, сколько сроками...
     Сроки — наша вечная и больная тема, с ними связаны, в сущности, и все последующие дискуссии о темпах перестройки. История рассудила этот спор. Нынешнее печальное состояние России прямо обусловлено тем, что на определенном этапе эволюционный подход был у нас отброшен. Вместо него стали действовать методом «бури и натиска», ломая общество, круша все и вся, в том числе человеческие судьбы, прокладывая по ним дорогу в новое «царство свободы».

Дело Ельцина

     21 октября на Пленуме ЦК при обсуждении доклада к 70-летию Октября возник инцидент, связанный с Ельциным. Обычно доклады к юбилейным датам на пленумах не обсуждались. Реакция зала выявила общий настрой на то, что открывать прения и на сей раз нет необходимости. Лигачев, который вел заседание, поставил это на голосование. Думаю, он видел поднятую руку Ельцина, но решил не обратить внимания. Пришлось мне вмешаться и подать реплику: «По-моему, у Бориса Николаевича Ельцина есть желание что-то сказать...» Лигачев предоставил ему слово.
     Вначале Ельцин сказал, что доклад к 70-летию неоднократно обсуждался на Политбюро, он тоже вносил свои предложения, часть их учтена, поэтому сегодня замечаний у него нет («Я его полностью поддерживаю»). Ну а затем перешел к «текущему моменту». Логика рассуждений была примерно такова. Вот мы анализируем нашу историю после Октябрьской революции, видим, какие драмы и трагедии пережило общество, где в конечном счете оно оказалось. Во многом это произошло из-за отсутствия демократии, в результате культа личности, всего, что с ним связано. А возник этот культ постепенно из-за нарушений коллегиальности. Вся власть оказалась в руках одного человека, он был огражден от критики, и этот урок нам надо усвоить. Пока в Политбюро подобных явлений нет, но все же со стороны некоторых товарищей растет славословие в адрес Генерального секретаря. Это тем более недопустимо в момент, когда мы закладываем в партии демократические формы товарищества. Надо предотвратить разрастание зла.
     Дальше Ельцин затронул вопрос о трудностях, с которыми сталкивалась перестройка. Поставил под сомнение тезис о необходимости в ближайшие два-три года добиться улучшения жизни людей. Сказал, что это широковещательное, ничем не обоснованное заявление способно породить потом разочарование и озлобление. И, наконец, сделал сенсационное заявление: по разным причинам у него не получается работа в Политбюро. Сказываются и недостаток опыта, и другие обстоятельства, но главное — отсутствие поддержки, особенно со стороны Лигачева. По этим причинам он просит освободить его от обязанностей кандидата в члены Политбюро и должности первого секретаря МГК.
     Что тут можно сказать? Поставь Ельцин тогда вопрос о «нездоровых явлениях» в работе Политбюро и Секретариата ЦК, это вполне могло бы стать предметом серьезного обсуждения с пользой для всех. Но ультимативный характер и тон выступления вызвали острую реакцию, начались не планировавшиеся прения. Выступали спонтанно, без подготовки, разговор получился эмоциональный, резкий. Досталось «тираноборцу» изрядно. Чаще всего звучали одни и те же оценки: «ущемленное самолюбие», «избыточная амбициозность». Об этом, поднявшись на трибуну, сказал рабочий Затонский:
     — Что мы тут мудрим? Оснований для такой постановки вопроса у Ельцина нет. Это его амбиции, обида, что его недооценивают, и, скажу по-рабочему прямо, нереализованные претензии на членство в Политбюро.
Слова, конечно, обидные, но основания для них были. До меня доходили переживания Ельцина, что Горбачев держит в «предбаннике» — кандидатом в члены Политбюро — первого секретаря столичной партийной организации, что мешает ему действовать более авторитетно и решительно. И это, мол, в то время, когда в Политбюро сохранялись от прошлого «мастодонты и динозавры», об удалении которых он писал мне 12 сентября в Крым, где я находился на отдыхе.
     Я не раз говорил, что первое время был расположен к Ельцину. Мне импонировал его решительный настрой, хотя и тогда я уже прекрасно понимал, что любой радикализм хорош лишь в том случае, когда он сочетается со взвешенностью, способностью к самооценке и самоконтролю.
     Повторяю: он имел полное право ставить вопрос об изменении состава Политбюро и плохой работе Секретариата, обратить внимание на «славословия» в адрес генсека, если считал, что такое действительно имеет место. Мы могли обсуждать, что дала народу перестройка и какими должны быть темпы преобразований, вокруг этого, собственно, и кипели страсти в последнее время. Обо всем можно и нужно было спорить в поисках истины, и, если бы он искал только ее, мы вполне могли прийти к согласию.
     Но в нем говорило уязвленное самолюбие, и правы были те, кто указал на Пленуме на его гипертрофированную амбициозность, страсть к власти. Время лишь подтвердило такую оценку. Была и другая причина, толкнувшая его на этот шаг. Я уже говорил, что Ельцину пришлось столкнуться в Москве с препятствиями, о существовании которых в Свердловске он и не подозревал. Ему казалось, главное — освоить новый рубеж власти, укрепить его преданными людьми, затем нажать молодецким плечом и, как у нас говорят, порядок!
     Не тут-то было. После январского и июньского Пленумов ЦК наша номенклатура почувствовала, что начинают затрагиваться ее коренные интересы, и стала сопротивляться, причем умело, хитро. И Ельцин, как мне представляется, оказался в эпицентре этой борьбы, ибо именно в столице тесно переплелись интересы городских, республиканских, союзных структур старой системы.
     Против них он попытался поднять партийные организации, самих москвичей и в этом своем стремлении был, по-моему, прав. Но методы, использовавшиеся им для достижения данной цели, с самого начала стали приобретать популистский характер. То он неожиданно являлся на завод, брал руководителя предприятия, вел его в рабочую столовую и там устраивал публичный разнос, выставляя себя в роли радетеля народа, а руководителя — в роли изверга. То садился в автобус или трамвай, заходил в магазины или поликлинику, и на следующий день об этом полнилась слухами вся Москва. Под восторженные аплодисменты москвичей обещал им в самые короткие сроки решить проблемы жилья, торговли, медицинского и бытового обслуживания. Демонстрировал красочные диаграммы развернувшегося вокруг столицы строительства мясокомбинатов и молокозаводов, способных снять с повестки дня извечный вопрос о дефиците колбасы и кефира. Обо всем этом трубили московская пресса, радио и телевидение. Показушный характер носил и поиск им новых форм партийной работы. Так, например, заседания бюро горкома стал проводить в 11 или 12 часов ночи.
     Близилась пора отчета о результатах работы, проделанной им в качестве секретаря МГК, а по существу ничего не менялось, обещания повисли в воздухе. Мы старались всячески поддержать его: по линии Политбюро, правительства, Секретариата ЦК принимались решения с целью оказать помощь Москве финансами, продовольствием, кадрами. А обстановка в столице мало изменилась к лучшему.
     Ельцин начал нервничать, впадать в панику, в административный зуд. Не зная, что делать, устраивал бесконечные разносы, забывая о своих призывах к развитию демократии. Может быть, главный вывод состоит в том, что как реформатор Ельцин не состоялся уже тогда. Повседневная, рутинная, деловая работа и особенно трудные поиски согласия были не для него. По своим человеческим качествам он больше подходил для эпохи «бури и натиска». Не знаю, может быть, это от его профессии — от вечных авралов, в ходе которых наши строители стремились любой ценой сдать тот или иной объект, часто с недоделками, а то и просто недостроенный, занимались очковтирательством. Или ощущение бессилия, нарастающей неудовлетворенности от того, что мало удалось добиться в Москве, вывело из равновесия, привело к срыву.
     Впрочем, обо всем этом я размышлял позднее. И пространное отступление позволил себе, чтобы стало очевидным, что Ельцин сам избрал и прошел свой путь. Октябрьский Пленум стал для него рубежом, выбор, сделанный тогда, в значительной мере предопределил его дальнейшие шаги.
     Я наблюдал за Ельциным из президиума Пленума и понимал, что происходит у него в душе. Да и на лице можно было прочесть странную смесь — ожесточение, неуверенность, сожаление. Все то, что свойственно неуравновешенным натурам. Выступавшие, в том числе и те, кто вчера еще заискивал перед ним, лупили крепко и больно, у нас это умеют. Обстановка накалялась. Стали раздаваться требования не только лишить его должности кандидата в члены Политбюро, но и немедленно вывести из состава ЦК. Тогда я сказал:
     — Давайте послушаем самого Ельцина. Пусть он выскажет свое отношение к выступлениям членов ЦК.
     — Не надо, все ясно, — послышалось из зала.
     Но я настоял дать Ельцину возможность высказаться, аргументируя тем, что раз уж развертываем демократизацию партии, то начинать должны с ЦК. Ельцин вышел на трибуну, стал что-то говорить не очень связно, признал свою неправоту. Я бросил ему «спасательный круг» — предложил еще раз подумать и снять заявление об отставке. Но он поддержки не принял и, страшно нервничая, произнес:
     — Нет, я все же прошу меня освободить.
     Решение, принятое Пленумом, состояло из двух пунктов. Первый давал оценку выступления Ельцина. Второй поручал Политбюро вместе с горкомом разобраться в ситуации и решить вопрос о первом секретаре МГК.
     На том Пленум закончился. Через 10 дней, 31 октября, Ельцин пришел на заседание Политбюро, обсуждавшее окончательный вариант доклада о 70-летии Октября. Когда ему предоставили слово, стал пространно говорить, что на начальном этапе перестройки мы набирали скорость, а теперь потеряли ее; тогда готовность народа к переменам была большая, но мы слишком много взяли на себя и в чем-то просчитались. С середины 1986 года «вновь пошли большие подвижки, а я — это моя главная ошибка — из-за амбиций, самолюбия уклонялся от того, чтобы нормально сотрудничать с Лигачевым, Разумовским, Яковлевым. Но товарищи в горкоме партии не отвернулись от меня — хотя и осудили мое поведение, просят остаться».
     Оказывается, он попросил секретарей горкома собраться без него. Бюро горкома признало поведение и выступление Ельцина ошибочным, отражающим лишь его личное мнение; посетовали, что он не счел нужным предварительно посоветоваться с товарищами и рекомендовали забрать заявление об отставке, продолжить работу.
     3 ноября, как ни в чем не бывало, он прислал мне короткое письмо, в котором излагал указанное мнение бюро горкома и в этой связи просил дать ему возможность продолжить работу в качестве первого секретаря МГК КПСС. Воспринять логику его поведения было просто невозможно. Отменить решение Пленума никто не имел права. Ситуация осложнилась тем, что в зарубежной прессе появился кем-то сфабрикованный текст выступления Ельцина, и разные варианты этой фальшивки стали распространяться у нас. Опровержений со стороны самого Ельцина не последовало. Он явно начинал уже ощущать себя «народным героем». В таких условиях попытка решить вопрос, что называется, «фуксом» была, по меньшей мере, странной.
     Я собрал членов Политбюро, кто был на месте, рассказал о письме Ельцина, и все присутствовавшие высказались однозначно: действовать в соответствии с постановлением Пленума. После этого позвонил Ельцину. Сказал, что мнение членов Политбюро — выносить вопрос на пленум горкома партии. В разговоре высказал все, что накопилось за эти дни.
     В первой половине дня, кажется, 9 ноября мне доложили, что в московском горкоме — ЧП: в комнате отдыха обнаружили окровавленного Ельцина. Сейчас там бригада врачей во главе с Чазовым. Вскоре дело прояснилось. Ельцин канцелярскими ножницами симулировал покушение на самоубийство, по-другому оценить эти его действия было невозможно. По мнению врачей, никакой опасности для жизни рана не представляла — ножницы, скользнув по ребру, оставили кровавый след. Ельцина госпитализировали. Врачи сделали все, чтобы эта малопривлекательная история не получила огласки. Появилась версия: Ельцин сидел в комнате отдыха за столом, потерял сознание, упал на стол и случайно порезался ножницами, которые держал в руке. Но эта легенда самого Ельцина не устроила, и года через два он пустил в оборот другую — будто ночью на улице на него совершили покушение. Два хулигана набросились с финками, он, конечно, расшвырял их, как котят, но ножевое ранение все же получил. Эта легенда звучит куда как геройски. К тому времени я уже знал способности Ельцина к сочинительству.
     А тогда, 9 ноября, снова пришлось срочно собирать членов Политбюро. Врачи еще раз подтвердили, что никакой опасности для жизни и здоровья рана не представляет. Его состояние уже стабилизировалось. Обсудив всю эту информацию, решили, что вопрос о работе Ельцина надо ставить немедленно. Разговор с ним по телефону я провел сам. Чтобы снять малоприятную для него тему о том, что произошло, сразу же сказал, что обо всем знаю, догадываюсь и о его состоянии. Поэтому нужно наметить день и провести пленум МГК.
     Мне показалось, он несколько растерялся:
     — Зачем такая спешка? Мне тут целую кучу лекарств прописали...
     — Лекарства дают, чтобы успокоить и поддержать тебя. А тянуть с пленумом ни к чему. Москва и так полна слухами и о твоем выступлении на Пленуме ЦК, и о твоем здоровье. Так что соберешься с духом, приедешь в горком и сам все расскажешь. Это в твоих интересах.
     — А что я буду делать потом?
     — Будем думать.
     — Может, мне на пенсию уйти?
     — Не думаю, — ответил я. — Не такой у тебя возраст. Тебе еще работать и работать.
     В начале нашего разговора, как мне показалось, Ельцин старался выиграть время, лихорадочно искал какие-то запасные варианты поведения. Потом, когда мы стали обсуждать возможность его работы в Госстрое в ранге министра, беседа приняла деловой характер.
     — Это уход с политической арены? — прозвучал полувопрос, полуутверждение.
     — Сейчас вернуть тебя в сферу большой политики нельзя, — ответил я. — Но министр является членом правительства. Ты остаешься в составе ЦК КПСС. А дальше посмотрим, что и как. Жизнь продолжается. Так что готовься к пленуму горкома.
     Пленум МГК состоялся 12 ноября. Со мной туда пришли Лигачев и Зайков. Атмосфера была тяжелой. Ельцин был большим мастером по части нанесения обид своим коллегам и сослуживцам. Обижал зло, больно, чаще всего незаслуженно, и это отозвалось ему теперь. В ряде выступлений явно сквозили мотивы мстительности и злорадства. Запомнилась крайне резкая речь Прокофьева, который долго рассказывал, как несправедливо поступили с ним, когда он работал в горисполкоме. Все это оставило неприятный осадок. На пленуме Ельцин проявил выдержку, я бы сказал, вел себя как мужчина.
     С самого начала я стремился не придавать «делу Ельцина» скандального характера, решать его в соответствии с новой атмосферой, которая складывалась в ЦК, в партии, в стране. Поэтому, когда на Политбюро встал вопрос о публикации выступлений на пленуме МГК, в том числе моего, я посоветовал: все, что там говорилось лично о Ельцине, надо сказать аккуратнее, не перечеркивать всю его жизнь и деятельность.
     Меня поддержали: « Да, да! Так и сделать...»
     Яковлеву, Разумовскому и Болдину поручили отредактировать в этом духе текст, готовившийся в горкоме для прессы. Но потом пошло много слухов, рисовавших весь этот эпизод как расправу над народным защитником. Шли они, надо полагать, от самого Ельцина и тех, кто уже примеривал его в вожди демократов.
     Какое-то время после пленума МГК Ельцин продолжал лечиться, потом ушел в отпуск. А 14 января 1988 года его назначили первым заместителем председателя Госстроя СССР в ранге министра. Он оставался кандидатом в члены Политбюро, несколько раз присутствовал на заседаниях. И лишь на февральском Пленуме был освобожден от этих обязанностей. Позднее коллеги не раз упрекали меня в том, что я, мол, не довел дело до конца: «Вывели бы его из ЦК, заслали в дальний регион, куда Макар телят не гонял. А уж если так жалеете, то в заморскую страну послом. На том бы он и кончился». Сколько раз спрашивали меня: «Ну, признайтесь, это же был ваш крупнейший просчет!»
     Подобных мыслей у меня не было. Не в моем характере расправляться с людьми, да это и противоречило бы духу отношений, которые я стремился внедрить в партию. Принимая решение о новом назначении Ельцина, я исходил из убеждения, что все у нас должно строиться на товариществе. Никакой антипатии по отношению к нему, и уж тем более чувства мести, у меня не было. Даже тогда, когда в ходе политической борьбы с его стороны стали раздаваться в мой адрес обвинения и оскорбления самого низкого пошиба, ему не удалось втянуть меня в перепалку подобного рода.

Февральский Пленум

     Подготовка и проведение 70-летия Октября, публикации в прессе по широкому кругу проблем, волновавших людей, внесли большое оживление в общественную жизнь страны. 4—5 ноября в Кремле состоялась встреча представителей общественных сил и движений, приехавших на юбилейные торжества. Она стала ареной интересной дискуссии по проблемам исторического развития. Я впервые выдвинул тогда идею многовариантности исторического процесса, заявил, что противоречие двух систем не является определяющим. И уж совсем «крамольно», как призыв к инакомыслию, прозвучало из уст Генерального секретаря ЦК КПСС признание необходимости отказа от монополии на истину.
     По набору идей, атмосфере, характеру общения это был удачный форум. Он показал огромные возможности сотрудничества общественных сил и движений, ставивших целью формирование новой, общечеловеческой цивилизации. Не менее важным было то, что все гости горячо приветствовали перемены, происходившие в нашей стране в рамках политики перестройки.
     Во второй половине ноября на совещании партийных работников и 1 декабря — на встрече с руководителями средств массовой информации, деятелями науки и культуры состоялся разговор об их работе на новом этапе перестройки, суть которого — демократизация общества и радикальная экономическая реформа. С интересом была встречена опубликованная в ноябрьском номере журнала «Советское государство и право» статья академика В.Н.Кудрявцева с аргументацией в пользу создания правового государства. Вообще, «переход» от 87-го к 88-му году был отмечен углублением аналитических разработок по всем направлениям общественных наук. Из архивов и спецхранов библиотек извлекались труды мыслителей, художников, даже имена которых ранее боялись упоминать. Опьяненные свободой историки, экономисты, философы, социологи, литературоведы стремились очистить свои сферы знания от всевозможных искажений и заблуждений, порожденных сталинизмом, объективно оценить состояние нашего общества.
     Уже тогда под лавиной новых фактов и данных становилась очевидной ущербность и упрощенность прежних наших представлений о социализме и социалистических ценностях. Если у нас самый передовой строй, носитель будущего, почему мы хронически отстаем от многих других стран и по уровню жизни, и по производительности труда? Если мы самая демократическая страна в мире, почему люди лишены духовной свободы, не имеют возможности влиять на политические процессы и принятие решений?
     Эти и многие другие острые вопросы задавались теперь открыто; люди нового поколения, молодежь, не боялись обвинений в «антисоветской агитации». И разумеется, рассуждения наших идеологов относительно «создания основ социализма», потом его «полной и окончательной победы» и, наконец, «построении развитого социалистического общества», носившие сугубо апологетический и схоластический характер, уже не могли никого удовлетворить.
     Между тем реформа экономики понемногу продвигалась. С 1 января 1988 года все предприятия были официально переведены на хозрасчет. Вступили в силу законы о финансовой их самостоятельности, реформе Госбанка, создании специализированных кредитных учреждений. Президиум Верховного Совета СССР утвердил положение об условиях и порядке оказания психиатрической помощи, чтобы избежать злоупотреблений, имевших место в этой области. В ответ на массовые выступления во многих регионах страны было принято решение об усилении внимания к охране природы. Общественность потребовала внести изменения в постановление об увековечении памяти Брежнева, и 7 января были восстановлены прежние названия — города Набережные Челны, Черемушкинского района Москвы, Красногвардейской площади в Ленинграде, упразднена площадь Брежнева в Москве. Февраль начался с пленума Верховного суда СССР, отменившего приговоры 1938 года и прекратившего дела в отношении Бухарина, Рыкова, Ра-ковского и других, привлекавшихся к уголовной ответственности по так называемому «антисоветскому правотроцкистскому блоку».
     8 февраля было опубликовано совместное постановление ЦК КПСС, правительства и ВЦСПС о порядке избрания советов трудовых коллективов и проведении выборов руководителей предприятий и объединений. А на следующий день я выступил с заявлением по Афганистану, предложив конкретные меры по политическому урегулированию, в том числе — вывод наших войск в течение 10 месяцев. Если вспомнить, сколько жизней стоила нам эта затянувшаяся на десятилетие война, скольких молодых людей навсегда оставила инвалидами, какие потери и страдания принесла афганскому народу, станет понятным взрыв надежд на ликвидацию конфликта, развязывание которого позорило нашу страну.
     И все-таки не было покоя в моей душе. В январе я снова — в который раз ! — встретился с руководителями средств массовой информации, идеологических учреждений и творческих союзов, призвал их сосредоточить внимание на живом деле, помочь преодолению апатии, равнодушия, робости. Созданы условия для инициативной предпринимательской деятельности — хозрасчет, аренда, кооперативы, банки, а масштабного разворота реформ все нет.
     Поделился я и своими тревогами в связи с тем, что демократизация сопровождается противоречивыми процессами в сфере идеологии, национальных отношений, в других сферах общества.
     Все чаще перед началом заседаний Политбюро и Секретариата происходили дискуссии по поводу наиболее острых публикаций прессы, передач радио и телевидения. Независимо от повестки дня этот разговор продолжался и на самих заседаниях, оттесняя порой существенные вопросы, требовавшие скорого решения.
     Страсти кипели. Каждый раз часть членов Политбюро, в первую очередь Лигачев, повторяли одно и то же: мы упустили прессу, потеряли всякий над ней контроль, ответственность за это ложится на Яковлева. При этом Егор Кузьмич прекрасно понимал, что дело в принципиальном направлении нашей политики, но, поскольку до прямых нападок на Генерального секретаря еще не дошло, мне лишь указывали на излишнюю терпимость, призывали что-то предпринять, «положить конец». Со временем все чаще с такими же замечаниями стали выступать Соломенцев, Чебриков и Язов, а затем к ним присоединился и Рыжков.
     Становилось очевидным, что нужен серьезный разговор на Пленуме ЦК. Очередной Пленум, намеченный на февраль, был «отдан» реформе школы, доклад по этому вопросу давно готовил Лигачев. Повестка дня не вполне отвечала требованиям момента, но менять ее было уже поздно, и я принял решение выступить на Пленуме по вопросам идеологии.
     В подготовку доклада Лигачева я старался не вмешиваться.
     Пленум ЦК состоялся 17—18 февраля 1988 года. Выступая с докладом «О ходе перестройки средней и высшей школы и задачах партии по ее осуществлению», Лигачев прекрасно понимал, что вне зависимости от заявленной темы наши выступления как-то пересекутся, их станут сравнивать. Поэтому в качестве «упреждающего шага» решил, оттолкнувшись от проблем образования, застолбить свои позиции по крупным идеологическим вопросам. Он стал говорить о классовом воспитании, идейности, о недопустимости притупления идеологической бдительности, о том, что учебный процесс — это не только обучение, но и воспитание, в школе формируются основы мировоззрения человека. Все это звучало достаточно традиционно и в конечном итоге получилось так, что общая направленность его доклада заметно разошлась с моим выступлением.
     Оно было опубликовано под обязывающим заголовком «Революционной перестройке — идеологию обновления». Центральная его мысль состояла в том, что демократизация общественной жизни и радикальная экономическая реформа требуют от партии и общества осмысления новых реальностей, перспективы дальнейших действий.
     Эта новая реальность воспринималась общественным сознанием в различных, порой причудливых вариантах. Поскольку гласность вскрыла многие пороки нашей действительности, необходимость перестройки мало кто отрицал. «Так дальше жить нельзя!» — эта фраза от частого повторения стала в 1988 году расхожей. Но за кажущимся единством стояли различные, иногда прямо противоположные представления. Верхушка партгосаппарата считала, что существующая система просто «разболталась», нужно не заменять ее — избави Бог! — а лишь подналадить. Когда я пытался выяснить, какой смысл вкладывается в «подналадку», оказывалось, что речь идет о сугубо косметическом ремонте, вроде той покраски фасадов на центральных улицах, которую практиковали у нас к праздникам.
     Как известно, крайний консерватизм лишь питает безоглядный радикализм. Его сторонники — вчерашние диссиденты, часть творческой интеллигенции, особенно «эмэнэсы» (младшие научные сотрудники), решительно настроенные изменить свой социальный статус и вторгнуться в большую политику, очертя голову бросились расширять «рамки дозволенного». Отвергнув социалистические ценности, еще вчера воспевавшиеся в диссертациях, они требовали полного и немедленного демонтажа прежней системы. Вели речь не столько о реформах, сколько о реставрации, неизбежно связанной с насилием и социальными потрясениями. Оставалось неясным, однако, о восстановлении какого общественно-политического строя шла речь.
     В выступлении я предостерег от вульгарно-примитивных оценок и нашего прошлого, и того общества, которое мы создали. Нельзя видеть в отечественной истории лишь цепь кровавых преступлений. Нельзя глумиться над памятью народа. Надо понять, как и чем жили наши отцы и деды, во имя чего работали, во что верили миллионы людей, как соединялись воедино величайшие победы и поражения, успехи и неудачи, откровения и ошибки, светлое и трагическое.
     Я говорил о том, что в этом смысле перестройка является и результатом нашего предшествующего развития, и своеобразной фазой «отрицания отрицания», когда мы начинаем освобождаться от всего, что превратилось в тормоз для движения вперед. Благодаря политическим и экономическим реформам социализм избавляется от деформаций, возвращается к своим истокам и в то же время выходит на новые исторические рубежи обновления.
     Перечитывая свое выступление на февральском Пленуме, я сейчас нахожу в нем определенную внутреннюю противоречивость. Я был абсолютно искренен, отстаивая главные направления перестройки — гласность, демократизацию, экономические реформы. Произнося, чуть ли не как заклинания, слова: все, что мы делаем, направлено на раскрытие потенциала социализма. Нам действительно казалось, что беды страны никак не связаны с проявлением каких-то внутренних закономерностей системы, что накопившиеся в экономике, политике, духовной сфере противоречия можно разрешить, не выходя за ее рамки. Короче говоря, мы не подошли еще к осознанию масштаба грядущих перемен, к пониманию того, что наступивший кризис носит не частичный, а общий, системный характер.
     В то же время и тогда я понимал, что логика реформ требует уже не просто совершенствования системы, а вторжения в самые ее основы. Употребляя одни и те же слова, мы говорили о разных вещах.
     Безусловно, социальное мышление неразрывно связано с идеалом, социалистический идеал намного старше того, что мы называем «научным социализмом». В нем выражается тысячелетняя мечта людей о справедливости и счастье, которую каждая новая эпоха наполняла новым содержанием. Вот и теперь, считал я, назрела необходимость обновить представления о социализме с учетом реальностей, сложившихся в нашей стране и во всем мире. Как говорил в свое время Ленин, нужна была еще одна «коренная перемена всей точки зрения нашей на социализм».
     Разговор о приоритете общечеловеческих ценностей, как глубинной сути современного понимания социализма, был уже мной начат. Придет время, для меня станет очевидным и другое: любое развитие возможно лишь при наличии внутреннего разнообразия. Достижение «идеала» в результате полной победы одной из тенденций неизбежно приводит вновь созданную систему к внутреннему кризису и гибели. Поэтому ставить вопрос о создании общества с исключительно «социалистическими» чертами вряд ли правомерно и перспективно. Мы должны мыслить не только формационными, но и цивилизационными категориями: критериями создания нового общества XXI века, новой цивилизации.
     В любом развитом и динамичном обществе присутствуют элементы консерватизма и радикализма, индивидуализма и коллективизма, либерализма и социалистических ценностей, без которых (особенно сейчас, при ядерной и экологической угрозах) невозможно само существование мирового сообщества. Именно поиск синтеза этих элементов и тенденций, их оптимального взаимодействия, — а на каждом историческом этапе, у каждого народа они разные, — обеспечивает движение к новой цивилизации. С этой точки зрения мы можем говорить о социалистической идее, социалистических ценностях как о глобальном общепланетарном явлении, как об органической составной напряженных духовных поисков человечества. И это нисколько не умаляет значения, скажем, либеральных или сугубо демократических ценностей.
     Так, кардинально изменив подход к критериям социалистичности, мы выходим сначала на многовариантность решения проблем развития, путей воплощения социалистического идеала, а потом и на новую философию истории. Но к подобным выводам я пришел позже. На февральском Пленуме было сказано, что именно человек, его интеллектуальный и политический облик, мастерство и способность к творчеству, патриотизм и интернационализм будут стоять в центре бытия и в конечном счете определять успех социальных преобразований. Многое в этих словах звучало непривычно. Высшей ценностью провозглашалось не то, чему нас учили: руководящая роль партии, государственная собственность, плановость экономического развития. Или, проще, тонны стали и пуды хлеба, километры железных дорог и метры тканей.
     Ну а когда я заявил, что и руководящая роль партии «не дана кем-то свыше и на вечные времена», тут уж мои коллеги совсем насторожились: «Как же так, а где руководство партии?» Будь они откровенней, их вопрос звучал бы проще: «А где же наша власть?» Ведь вся идеологическая эквилибристика являлась лишь прикрытием господства номенклатуры. Потому-то и устраивала их административно-командная система, и появились профессиональные плакальщики по развитому социализму, ярые защитники марксизма-ленинизма.
     Весь пафос моего выступления на февральском Пленуме ЦК в значительной мере направлялся на то, чтобы еще раз разъяснить всем, кто сомневался в происходящем, что без демократизации перестройка не состоится и реформы не сдвинутся с места. А вне этого нет для нашей страны выхода из надвигающегося кризиса.
     Просветления умов и после февральского Пленума не произошло. Наоборот, дифференциация усиливалась. Для тех, у кого с началом демократизации появилось ощущение уходящей из-под ног почвы, перемены в стране ассоциировались с потерей собственных позиций. Присматриваясь к ним, я все более убеждался, что за растрепанными чувствами, неуправляемыми эмоциями, а то и просто озлобленностью скрывалась не столько забота о народе, сколько боязнь утраты прежнего своего положения.
     Но выступить перед обществом с эгоистической программой никто бы не рискнул. Частные и групповые интересы приходилось камуфлировать якобы бескорыстным служением высоким идеалам и принципам, ультрареволюционной фразой. Ну а когда возникает «общественная потребность» в соответствующем товаре, он незамедлительно появляется на рынке.

Кредо антиперестроечных сил

     13 марта я отправился с государственным визитом в Югославию. В самолете, как всегда, мне положили прессу за этот день. И Шахназаров, уже успевший просмотреть газеты, сказал, что есть статья, которую мне стоило бы прочесть. Он имел в виду статью Нины Андреевой «Не могу поступиться принципами», опубликованную «Советской Россией».
     После возвращения из Югославии предварительный обмен мнениями по поводу данной статьи произошел в кулуарах Всесоюзного съезда колхозников в один из перерывов. Во время чаепития в комнате президиума Воротников сказал, что статья Андреевой может служить «эталоном», другие дружно поддержали его. Я высказал несогласие с такой оценкой и предложил продолжить обсуждение на Политбюро. Заседание состоялось 24 и 25 марта и шло два дня, краткая запись дискуссии составляет 75 страниц. Процитирую наиболее любопытные фрагменты.
     ГОРБАЧЕВ. Считаю необходимым продолжить начатый вчера разговор. Я имею в виду публикацию статьи Нины Андреевой в газете «Советская Россия». Это важно для нас, чтобы, как говорится, сверить часы и уяснить понимание проблем, которые выдвигает ход перестройки. Это нужно еще и потому, что впереди у нас ответственные задачи, предстоит принять важные решения.
     Появление статьи Нины Андреевой стало возможным в условиях перестройки и гласности. Не исключено, что подобные материалы будут печататься и впредь. Но не факт публикации удивителен. Меня, например, взволновало то, что некоторые товарищи в Политбюро расценили эту статью как эталон, образец современной перестроечной публицистики. Мое несогласие с такой оценкой вызвало кое у кого непонимание. Поэтому считаю целесообразным обсудить возникшие вопросы обстоятельно. Такое обсуждение тем более необходимо, так как фактически все эти вопросы рассматривались на февральском Пленуме ЦК. Думаю, в моей речи на Пленуме акценты были расставлены, и она дает ясное представление о проводимой Центральным Комитетом политической линии.
     Статья Андреевой носит фронтальный характер, не оставляет без внимания практически никаких вопросов, которые сегодня волнуют общество. Ее надо рассматривать как антиперестроечную платформу. В этих условиях непонятен призыв некоторых моих коллег перепечатать эту статью в других газетах. В общем, у нас появилось расхождение в оценке данной публикации и, видимо, неоднозначность в подходе к тому, что у нас происходит. Вызывает сомнение, что изложенный материал написан Андреевой — преподавателем химии Технологического института. Это подтверждают определенные выводы и информация, которая ей не доступна, ибо о ней знает сравнительно узкий круг людей.
     Нужно прояснить наши позиции. Впереди XIX Всесоюзная партийная конференция, которая должна принять чрезвычайно важные решения как для партии, так и в целом для страны. Вот почему я призываю в товарищеской обстановке обменяться мнениями и высказать свои суждения по затронутым проблемам.
     ВОРОТНИКОВ. Статья неординарная. И у меня есть свое суждение по поводу того, что многие печатные издания мажут дегтем Ленина, его соратников, чернят других людей. Видимо, эта попытка восстановить истину и привлекла интерес к статье в «Советской России». Мне показалось, что в ней дается отповедь клеветникам, и потому она произвела на меня позитивное впечатление. Разумеется, я не собирался ее брать на вооружение, во всяком случае, у меня нет никаких оппозиционных настроений. Видимо, следует спокойнее относиться ко многим вещам.
     ЯКОВЛЕВ. Реакция на статью противоречивая. Кое у кого она встречена с одобрением, но в основном многие возмущаются ее публикацией. Как бы я оценил ее характер? Она, я думаю, антиперестроечная, начиная от заголовка и кончая всеми положениями и посылами. По тону статья явно претендует на некое программное звучание. Своим содержанием, тоном и пафосом статья ориентирована не на консолидацию и сплочение нашего общества на платформе перестройки, а на разделение, размежевание, противопоставление друг другу различных его групп и слоев.
     ГРОМЫКО. Я думаю, что в вопросе, который сейчас обсуждается, нам надо понять друг друга. Мы обязаны сохранять единство. Суть перестройки, задачи, стоящие перед нами, и пути, на которых собираемся решать эти задачи, определены. Все это есть в решениях съезда, пленумов, заложено в докладе о 70-летии Октября. Мы обсуждали этот доклад и были едины в его оценке. Если разъединимся в таких вопросах, то это быстро расползется во все стороны.
     ЛИГАЧЕВ. У нас есть все основания сказать, что в Политбюро сегодня есть не мнимое, а подлинное единство. И это я отношу к заслуге Михаила Сергеевича, который позволяет нам высказываться по всем вопросам. Мы можем говорить о том, что думаем, и уходим с заседаний Политбюро убежденными в правильности решений. Это первое.
Второе. Членам Политбюро, партии, как и всему народу, нужна перестройка. И мы несомненно привержены линии апрельского (1985 г.) Пленума ЦК КПСС. Что меня беспокоит сегодня? Это то, что многим фактам истории дается не точная, а иногда извращенная оценка. Не всегда дается объективная картина как героических, так и трагических страниц нашей истории. Есть органы печати, которые допускают перекосы, буквально гоняются за негативами и видят прошлое только в черном цвете. Даже в моменты великого подвига нашего народа некоторые писатели, кинематографисты пытаются внести элементы очернительства. Подобным фактам дана оценка в «Советской России». Это реакция на очернительство.
     РЫЖКОВ. Статья Андреевой в «Советской России» касается глубинных вопросов нашего развития. Один из выводов, который может быть из нее сделан: а нужна ли нам перестройка? Может возникнуть и вопрос: не переступили ли мы порог гласности? Думаю, нет. Без гласности партия не сможет решать всех вопросов. Только информация, полная правда о прошлом и настоящем позволят вскрыть недостатки и преодолеть преграды, с которыми мы столкнулись. Гласность нужна не только в вопросах политики, истории, культуры, но и в области экономики, где остается много неясного, скрытого временем.
     Очень важно, чтобы в Политбюро, в Центральном Комитете по отношению к идеологии был взвешенный подход. И непонятно, почему два члена Политбюро занимаются идеологической работой. Я имею в виду Лигачева и Яковлева.
     ЧЕБРИКОВ. Единство — наше богатство. Если бы не было единства, не было бы мартовского, апрельского Пленумов ЦК 1985 года, не произошли бы перемены, которых мы достигли внутри страны и во внешней политике. Поэтому сегодняшний разговор я понимаю как еще один шаг по укреплению нашего единства. От средств массовой информации требуются большая ответственность, серьезность, понимание.
     ЗАИКОВ. Разговор очень нужен. По существу, речь идет о ходе перестройки. Это школа для каждого. Я бы не хотел повторяться. Полностью согласен с теми оценками, которые высказал Яковлев.
     ГОРБАЧЕВ. Кто из горкома дал указание эту статью изучать?
     ЗАЙКОВ. В горкоме такого указания не давали. Во всяком случае, я об этом не знаю. В целом выступление «Советской России» представляет собой изложение жесткой позиции догматических, консервативных сил, не заинтересованных в перестройке, критически к ней относящихся.
     ЩЕРБИЦКИЙ. Речь в статье идет не об отдельных фактах и личностях, а о принципиальных вопросах, связанных с перестройкой, с культом личности, с положением в нашем обществе. Выдвинут тезис о контрреволюционных нациях. Это не одной нации может нанести оскорбление. Причем это делает газета «Советская Россия» — орган ЦК КПСС. В статье содержится фактически отрицательное отношение к перестройке. Дискуссии в период перестройки — процесс нормальный, хотим мы или не хотим, они будут продолжаться. Но статья не очень-то дискуссионного характера. Должно быть, за этим стоит не только Андреева, а, скорее, какая-то группа, излагающая определенные позиции, причем позиции явно не наши.
     СОЛОМЕНЦЕВ. Вызывает удивление, что статья напечатана в «Советской России». Вчера я еще раз внимательно прочитал ее. Конечно, она написана односторонне, не раскрывает процесса, который идет у нас, не показывает то положительное, что нами уже достигнуто в непростых условиях перестройки. У нас нет разногласий в отношении перестройки. Курс, который выработан ЦК партии, должен неукоснительно проводиться всеми нами.
     ШЕВАРДНАДЗЕ. Статья вредная, позиция обывательская. Это обыватель, который ловко собирает слухи, враг перестройки, обновления. Я думаю, вы правильно поставили вопрос: если это обычная публикация, переживание человека — ничего страшного. Иное дело, если это социальный заказ, мнение каких-то товарищей в Центральном Комитете, правительстве, каком-либо другом органе или областном комитете партии. Согласен, что сейчас самое главное для нас — единство. Но не любой ценой. Я всегда считал, что единство надо обеспечить на принципиальной основе. Нам придется на многие вопросы ответить, ответить и на такой, который задают все чаще: возможна ли настоящая демократия в условиях однопартийной системы? Вред статьи Андреевой заключается в том, что она ставит под сомнение все процессы, происходящие в нашей стране, на базе которых мы можем спасти социализм.
     ЛУКЬЯНОВ. Скажу откровенно, такой обмен мнениями на заседании Политбюро меня глубоко волнует. Хорошо, что мы можем свободно обсуждать любой, самый сложный вопрос. Очень хорошо, что генератором в такой обстановке является сам Генеральный секретарь.
     Я полностью согласен, что не надо впадать в истерику, драматизировать положение, но нельзя опаздывать, отдавать руль управления, упускать узловые вопросы политики. Мы находимся в самом начале движения, сняли самый верхний слой и демократии, и гласности, ко многим вещам подходим поверхностно. Думаю, XIX Всесоюзная партийная конференция все это продвинет дальше. Придется отказаться от многих стереотипов. Демократия — это дорога с двусторонним движением. И не надо, чтобы на этой дороге одна полоса была слишком широкая, а другая — слишком узкая. Здесь нужны мера и продуманность, а если говорить о регулировщике этих полос, то им должна быть партия.
     ЯЗОВ. Хотел бы доложить, что единство в Вооруженных Силах — это их естественное состояние. Армия должна быть едина с народом и должна работать под руководством Коммунистической партии. Перестройка в армии идет нелегко, со скрипом, много чиновников, которые привыкли только командовать. Не могу сказать, что все то, что дается по телевидению и в прессе, хорошо влияет на воспитание людей. Можно было бы больше дать материала о тех героях, которые проявили себя в Афганистане. А по телевидению все четыре дня о Высоцком только и передавали запись. А что сделал Высоцкий такого, чтобы о нем все четыре дня говорить? Где бы я ни появлялся в воинских частях, мне с удивлением задают вопрос, какой подвиг он совершил? Мое мнение, Михаил Сергеевич, что мы должны руководить печатью...
     Выступали все — Никонов, Слюньков, Демичев, Талызин, Долгих, Бирюкова, Разумовский, Бакланов, Маслюков.
     ГОРБАЧЕВ. Статья представляет попытку после февральского Пленума поправить Генерального секретаря, решения Пленума ЦК. Она не может остаться без ответа в «Правде», серьезного и принципиального. Ее лейтмотив — «обеление» всего, что связано с культом личности. Тогда возникает вопрос: зачем перестройка?
     Я приветствую, что товарищи к оценке статьи подошли под углом отношения к перестройке. Отступление от линии на реформы — самое большое предательство, какое может быть в наше время. Мы уже переломили в какой-то мере негативные тенденции, начали переводить страну на другие рельсы. Это величайшее дело. Как дальше решать задачи перестройки? Ведь и в прошлом было немало реформаторских попыток, но они завершались полумерами, половинчатыми решениями. Потому и не было результатов, на которые рассчитывали. Главное, на мой взгляд, не включали людей в эти процессы. Успеха можно добиться только через гласность, развертывание демократии.
     Мы нащупали решающее направление, и надо идти по нему. Тот, кто сегодня под тем или иным благовидным предлогом будет атаковать гласность и демократию, тот будет оказывать плохую услугу перестройке.
Есть у нас люди, которые уже не могут включиться в перестройку. Мы не должны выбрасывать их из жизни. Даже там, где складывается острое положение, не следует свирепствовать, искать врагов. Тогда это гражданская война. Все переварится, переплавится в котле демократических процессов.
     Мы должны были провести этот разговор, заключил я. Реакция на статью должна быть спокойной, но серьезной.
А вернувшись домой, еще долго не мог уснуть, размышляя об итогах этой дискуссии, наиболее примечательных ее эпизодах. С одной стороны, все поклялись в верности перестройке, присягнули единству. И это, конечно, очень важно, поможет с меньшими осложнениями пройти очередной этап реформ. А с другой — еще раз выявился эфемерный характер солидарности руководящего синклита. В рассуждениях некоторых коллег проскальзывали ностальгия по старому, внутреннее несогласие со многими нашими новациями. Некоторые уже не шли в ногу, а тащились через силу, усмиряя в себе «ретивое», лишь бы не оторваться от власти, связанных с нею благ. Но так, конечно, не может продолжаться до бесконечности. Раскол неизбежен. Вопрос лишь — когда?

На пути к партийной конференции

     Идея проведения Всесоюзной партконференции прозвучала впервые на январском Пленуме ЦК 1987 года, а формальное решение на этот счет принял июньский Пленум того же года. Заключая его работу, я сказал: «Для нас, коммунистов, она станет, по существу, политическим экзаменом по главному предмету нашей жизни — перестройке. Всю нашу практическую работу... мы должны вести таким образом, чтобы сдать этот экзамен достойно и принести на конференцию хороший практический опыт, реальные результаты, извлечь уроки на будущее».
К весне 1988 года стало очевидным, что сопротивление обновленческим реформам нарастает и предстоящая конференция не будет «легкой прогулкой», станет полем пробы сил между реформаторским и консервативным крылом партии. А поскольку весь политический актив страны был в ней — то и всего общества. Тем большее значение приобретал вопрос, на какой платформе развернется подготовка к ней, какая сверхзадача будет одушевлять ее решения.
     Назревало все подспудно. Мои оппоненты, почувствовав на февральском Пленуме, куда «гнет» генсек, всполошились и засуетились. А где суета, там всегда и ошибки. Так они «засветились». Сама того не желая, объективно нам помогла Нина Андреева. В этом смысле ей надо бы какой-то приз учредить или по крайней мере памятную доску — «За вклад в прояснение позиций».
     Выполняя поручение подготовить редакционную статью в ответ на публикацию «Советской России», редактор «Правды» Афанасьев и его сотрудники написали первоначальный вариант. Но проект явно не дотягивал до «кондиции», не было в нем ни широты взгляда, ни глубины выводов. В дело включились Яковлев и Медведев с моими помощниками. Доработанный вариант разослали весьма узкому кругу. На заключительном этапе в редактировании текста принял участие и я. 5 апреля «Правда» статью опубликовала. Кажется, в тот же день ко мне зашел Лигачев. Чувствовал он себя довольно неуютно. Стал говорить, что непричастен к созданию статьи Андреевой, что нужно учинить проверку. Я остановил:
     — Успокойся, не надо никаких расследований. Не хватало нам своими руками организовывать раскол в ЦК и Политбюро...
     Должен напомнить, что ЦК мог даже отменить конференцию, по уставу это являлось его прерогативой. И если бы кто-то поднял «бунт на корабле», реформаторам не поздоровилось бы, большинство все-таки было не на их стороне. Теперь об этом можно прямо говорить. Горбачев, Яковлев, Медведев, Шеварднадзе, Рыжков, Слюньков. Кто еще? Зайков, Разумовский — трудно сказать... Но огромный авторитет, связанный с положением генсека, и крепнущая поддержка в обществе курса на перестройку помогали удерживать контроль над ситуацией. Важно было использовать это, и мы засучив рукава взялись за подготовку конференции, до которой оставалось всего два месяца.
     Где только не пришлось тогда говорить и слушать, убеждать и в чем-то убеждаться самому! На Всесоюзном съезде колхозников, встрече с представителями прессы и творческой интеллигенции, совещании заведующих отделами ЦК (28 марта). Везде я стремился решить двуединую задачу. С одной стороны, лучше понять состояние умов в различных слоях общества. А с другой — донести до возможно более широкой аудитории свои замыслы, понимание перспективы, включить людей в активное формирование политики.
     Особо выделил бы «многосерийную» встречу с партийным «генералитетом», проведенную с 11 по 18 апреля. В три приема, чтобы создать непринужденную доверительную атмосферу, я провел беседы со всеми секретарями ЦК компартий республик, крайкомов и обкомов. В общей сложности это больше 150 человек. От них в огромной мере зависела судьба партконференции, как, впрочем, и весь дальнейший ход дел. Я стремился найти общий язык с самым влиятельным слоем партии, заручиться его поддержкой, на худой конец — благожелательным нейтралитетом.
     Что же слышал я в ответ на этих беседах? Были дельные, запомнившиеся выступления: Б.К.Пуго, бывшего тогда первым секретарем Компартии Латвии, кемеровского секретаря В.В.Бакатина, киевского — Г.И.Ревенко. Были речи серые, невнятные. На характере встреч еще сказывалась инерция лояльности по отношению к генсеку. Но у некоторых членов ЦК она уже перестала быть сдерживающим началом. Это проявилось, в частности, в выступлении секретаря Свердловского обкома Ю.В.Петрова.
     — Мне понравилась статья Андреевой, — сказал он, — и я велел ее перепечатать в областной газете. Хватит расплачиваться за наше прошлое. Рабочие коллективы задают вопросы: до каких пор будем позволять все это?! — А когда заметил мою реакцию, бросил реплику: — Вы же сами требуете, чтобы говорили то, что думаем. Вот я и говорю...
     Я не оставил без оценки такие рассуждения:
     — Когда мы не знали, что происходило в прошлом, — одно дело. А когда узнали и узнаём все больше, двух мнений быть не может. Сталин — преступник, лишенный всякой морали. Для вас скажу: миллион партийных активистов расстрелян, три миллиона отправлено в лагеря. И это не считая коллективизации, которая затронула еще миллионы. Нина Андреева, если пойти по ее логике, зовет нас к новому 1937 году. Вы, члены ЦК, этого хотите? Мы должны думать о судьбе страны. За социализм? Да! Но за какой? Такой, как при Сталине, нам не нужен.
     В ходе этих встреч я апробировал идею объединить при разделении властей должности первого секретаря и председателя президиума Совета — при том, что последний пост будет, естественно, выборным. Уж коли у нас одна правящая партия, то хоть таким образом поставить ее под контроль народа. По моему замыслу, такой вариант позволял осуществить более плавно, менее болезненно передачу власти Советам. С другой стороны, на выборах проверялась бы авторитетность партийного руководителя: получит мандат — будет чувствовать себя уверенней, нет — придется трудиться на другом поприще.
     Надо сказать, эта идея вызвала острый спор и в партии, и в обществе. Одни налегали на то, что в случае совмещения должностей Советами опять будут командовать партийные секретари. Другие же, напротив, высказывали опасения, что это грозит перечеркнуть руководящую роль КПСС. На этот аргумент особенно упирали те, кто не без оснований опасался скверного для себя исхода выборов. Я призывал их, дабы этого не случилось, активно включаться в избирательную кампанию. Но это не вызвало энтузиазма. Ведь до сих пор они получали должности или лишались их по правилам номенклатуры, были всевластными в «дарованных вотчинах». Охота ли ставить все это под вопрос! К тому времени кое-где прошли альтернативные выборы, и даже некоторые из тех, кто считал свои позиции незыблемыми, оказались в результате тайного голосования забаллотированными.
Особое волнение у некоторых вызвало предложение ограничить двумя сроками занятие руководящих должностей. Последовал вопрос: «С какого времени начнется отсчет?» Страх потерять положение, обретенное многими недавно, читался на лицах.
     В итоге откровенных бесед большинство поддержало практически весь комплекс идей, с которыми мы намеревались выйти на конференцию. Но меня не покидало ощущение, что не все секретари понимают новизну ситуации и смогут подготовить парткомы, коммунистов к работе в условиях свободных выборов и разделения властей. Действительно, многие из них, неплохие специалисты и организаторы, не сумели «вписаться в демократию». Что поделаешь, без ломки человеческих судеб не обходились никакие реформы. Я старался свести эти личные драмы к минимуму.
     Тогда было много разговоров о том, чтобы на конференции провести серьезную перетряску кадров. Но я был против того, чтобы решить их на этом этапе. Кадровая проблема неизбежно стала бы в центре внимания делегатов, могла отодвинуть на задний план и даже поставить под угрозу принятие принципиальных политических решений. Да и эффект был бы, что называется, «разовый». Мой замысел состоял в другом — через конференцию открыть дорогу политической реформе, благодаря которой эти вопросы будут впредь решаться с обязательным участием народа, в результате свободных выборов. Так, собственно, и случилось.
     Об организации подготовительной работы мы условились на заседании Секретариата (23 апреля), а через два дня я пригласил Слюнькова, Яковлева, Медведева, Лукьянова, Шахназарова, Фролова, Черняева, Болдина, Ситаряна, заведующего экономическим отделом ЦК Можина, Биккенина, и мы провели обстоятельный разговор о характере тезисов. С его содержанием были подробно ознакомлены журналисты и творческие работники, с которыми я встретился 7 мая. Много у меня в те дни было дел, но на первом месте стояла подготовка тезисов и доклада. Практически ежедневно приезжал в Волынское-2, где трудилась рабочая группа.
Уже 23 мая тезисы были представлены Пленуму ЦК. В прениях выступили 20 человек, документ оценили положительно, и это показалось мне добрым предзнаменованием. После учета поступивших дельных замечаний он был обнародован в «Правде» (27 мая) ровно за месяц до открытия конференции.
     Последовал, без преувеличения, взрыв общественного мнения. Все средства массовой информации включились в обсуждение, газеты ввели соответствующие рубрики. До этого общество все-таки пребывало в ожидании, когда и куда «верхи» распахнут дверь. Теперь люди начинали верить, что весь сыр-бор затеян не зря, речь идет не об очередной штопке дырявого решета, а о коренном его преобразовании, переходе к принципиально иной политике.

В воздухе запахло свободой

     Наряду с дискуссией напряженно следили за выборами делегатов на конференцию. Благодаря принятым мерам они прошли уже не так, как прежде, когда практически весь делегатский состав формировался орготделом ЦК. На сей раз коммунисты действительно выбирали, и немалую роль в этом сыграла бдительная пресса. А ведь не пришлось ничего придумывать, просто потребовать строгого соблюдения Устава КПСС.
     Ну а подготовка доклада шла в обстановке какой-то подспудной тревоги — сказывались размежевание позиций в руководстве, в партии, во всем обществе и опасения реформаторских сил по поводу того, что номенклатура и на этот раз обернет дело в свою пользу, протащит в делегаты своих сторонников, которые похоронят реформы.
     7 июня в Ново-Огареве я встретился с рабочей группой для обсуждения первоначального варианта доклада. Яковлев положил передо мной 150 страниц. Не хотелось никого обидеть, но, не спеша полистав этот пухлый фолиант, я не удержался от шутки: «Настоящая повесть пламенных лет. Правда, повесть есть, а пламени нет. И доклада нет». Материал нес на себе отпечаток и незавершенности, и разности стилей.
     В конце концов доклад, адекватный моему замыслу, родился в трудах и долгих дискуссиях.

XIX партийная конференция

     Конференция открылась 28 июня в Кремлевском Дворце съездов. Делегаты приняли предложение ЦК заслушать доклад Генерального секретаря ЦК по первым двум вопросам повестки дня: «О ходе реализации решений XXVII съезда КПСС, основных итогах первой половины двенадцатой пятилетки и задачах партийных организаций по углублению процесса перестройки» и «О мерах по дальнейшей демократизации жизни партии и общества».
Начало доклада звучало по-гамлетовски: «Как углубить и сделать необратимой революционную перестройку, которая по инициативе и под руководством партии развернулась в нашей стране, — вот коренной вопрос, стоящий перед нами... И от того, насколько мы дадим правильный ответ, зависит, в состоянии ли партия выполнить роль политического авангарда на новом этапе развития советского общества».
     Такая постановка вопроса диктовалась реальностями того времени. Политика перестройки становилась делом миллионов, люди выходили из состояния апатии и отчужденности, набирал силу процесс очищения общественной атмосферы, отравленной длительным застоем- Но это лишь часть правды, в противном случае не было бы необходимости начинать доклад на такой драматической ноте. Другая часть заключалась в том, что механизмы обновления по-настоящему не заработали, порыв к свободе блокировался номенклатурным режимом. Наш перестроечный опыт, как и опыт предшествующих реформаторов, подводил к принятию кардинальных решений о проведении реформы политической системы.
     О прошлом в докладе было сказано, что мы недооценили всей глубины деформаций и застоя минувших лет, ситуация в обществе оказалась более серьезной, чем представлялось ранее. Главное же было сосредоточено на анализе итогов трех перестроечных лет. Картина получалась тревожная, но выход я видел не в свертывании реформ или отступлении от взятого курса, а в их углублении.
     Основные задачи формулировались так: осуществление радикальной экономической реформы, активизация духовного потенциала общества, реформа политической системы, демократизация международных отношений. Эта позиция была воспринята партийной конференцией, что подтвердил характер принятых решений. Дискуссия настолько захватила делегатов, что многие отложили домашние заготовки, рвались на трибуну со спонтанными выступлениями и репликами. Пожалуй, не было в партии такой открытой и острой полемики со времени первых ее послереволюционных съездов. Вдобавок — прямая трансляция. Страна была буквально прикована к приемникам и телевизорам!
     Ну а я, можно сказать, оказался в роли капитана корабля в бушующем океане. «Корабль конференции» ложился то на левый, то на правый борт. Иной раз закладывало так круто, что казалось, штурвал вот-вот вырвется из рук. И чисто по-человечески, не скрою, я испытал удовлетворение, что сумел удержать ситуацию в руках, не сбиться с проложенного курса.
     Открыл прения по докладу Бакатин. Его выступление отличалось взвешенностью, содержало дельные мысли о демократизации в экономической сфере. Он аргументированно поддержал идею совмещения высших постов в партийных и советских органах. В какой-то момент на конференции возникло своего рода соревнование — кто покрепче заденет стоящих повыше на иерархической лестнице. Формула первого секретаря Коми обкома Мельникова граничила с призывом к расправе, открытию новой охоты на ведьм: «Тот, кто в прежние времена активно проводил политику застоя, сейчас, в период перестройки, в центральных партийных и советских органах быть и работать не может. За все надо отвечать, и отвечать персонально» — так поставил он вопрос. Мысли вроде бы и правильные, но уж очень все это отдавало кликушеством. Я спросил его: «Может быть, есть конкретные предложения? А то мы сидим и не знаем, к кому это относится». Мельников ответил, что имеет в виду Соломенцева, Громыко, Афанасьева (редактора «Правды»), Арбатова и других.
     В защиту Громыко поступила в президиум записка: «Андрей Андреевич Громыко — уважаемый человек в народе и партии. Жизнь и деятельность его посвящены нам. Мы же, народ, коммунисты, взвалили на его плечи очередную ношу. Принцип «кто везет, на того и валят» в очередной раз сработал. Мы же его «заездили». А сегодня товарищ Громыко отстал от жизни. Он свое дело сделал, его благородные дела в памяти народной. И не стоило бы с наскока обижать человека. Он уважаем и любим в народе». Оглашение записки вызвало в зале дружные аплодисменты.
     Было много ярких, эмоциональных выступлений. «Сегодня действительно рубеж истории нашей жизни, — так начал свое выступление Михаил Ульянов. — Либо конференция выполнит волю и чаяния народа, страстно и давно желающего жить и работать в стране с четко выраженными законами, которые никому нельзя изменить, отменить, если они выражают интересы народа и утверждены волей народа. Либо опять будем вздрагивать от командного крика, не иметь ни малейшей гарантии от любых волево-приказных запрещений, изъятий, наказаний, беззаконий местного и не только местного покроя, вседозволенности бюрократии, всевластия партийного и хозяйственного аппарата, жившего до недавнего времени по купеческому принципу: что хочу, то и ворочу.
     ...Либо мы создадим такое положение, где демократия будет существовать как кислород для жизни, где будут цениться талант и труд, а не номенклатура и покладистость, где жизнь будут выдвигать наверх людей деятельных, головастых, самостоятельных, способных работать без понуканий и дерганий, либо будем опять, чтобы как-то жить, продавать наше богатство, искать виноватых и запрещать всякое свободомыслие...»
     Он остро поставил вопрос о прессе, и я включился в разговор. Развернулся своеобразный диалог. Я напомнил известную мысль о том, что гласность — это разговор по существу, без «литературного наездничества». Надо дать возможность высказывать в печати различные точки зрения, тогда станет яснее весь спектр настроений, проблем, и можно будет на этой основе вырабатывать правильные решения. Нужно не заменять одну монополию другой, одну полуправду другой полуправдой. Нам нужна вся правда. ...В газетах и журналах могут легко, иногда походя, оскорбить человека. Разве это допустимо? Подобное надо решительно осудить на конференции. И в то же время сохранить гласность и критику, постоянно действующее активное общественное мнение. Без этого не решить стоящих перед нами задач. Главная беда прошлого в том, что народ долгое время был выключен из общественной жизни, выработки и принятия решений...
     Некоторым ораторам не удавалось избежать самоотчетов. На такое выступление секретаря Московского горкома партии Белянинова зал реагировал раздраженными записками в президиум, а иной раз и далеко не поощрительными аплодисментами. В какой-то момент на трибуну «ворвался» московский рабочий со словами: «У меня не выступление, а, скорее, взрыв с места, потому что я не могу сидеть и наблюдать, как некоторыми выступающими буквально разбазаривается время...» И за две минуты изложил очень ценные предложения. Я его поддержал.
     Истинное настроение большинства партийных функционеров проявилось во время «дуэли» двух писателей: Юрия Бондарева и Григория Бакланова. Оба выступления были встречены аплодисментами. Первое — одобрительными, второе — «обструктивными», вынуждавшими покинуть трибуну.
     На консервативно-пессимистическую позицию Бондарева чуть позже отреагировал Святослав Федоров: «Когда товарищ Бондарев говорил, что мы взлетели и не знаем, куда сесть, он, может быть, и не знает, он писатель, а я, например, знаю. У нас цели ясны, и мы должны посадить свой самолет на прекрасный аэродром».
     Во время выступления Бакланова мне пришлось дважды вмешаться, утихомиривая зал, терпеливо разъясняя, что демократия предполагает умение выслушать мнение каждого. То была высшая степень нетерпимости к иной позиции, идеологическая закомплексованность большей части делегатов. В заключительном слове я подчеркнул, что в пору гуманизации всех сторон нашей жизни важно учиться культуре критики, культуре полемики.
     На конференции выявились первые признаки постепенно оформлявшейся правоконсервативной оппозиции. Об этом свидетельствовали напористые выступления ряда партийных функционеров. Не менее решительно высказывались радикально настроенные делегаты, в их числе Ельцин. В целом его выступление было направлено на поддержку перестроечных процессов по всем конкретным вопросам и, за исключением совмещения должностей, не носило конфронтационного характера. Особое внимание он уделил теме социальной справедливости, сделал акцент на привилегиях, заявив, что надо наконец ликвидировать продовольственные пайки для «голодающей номенклатуры», исключить и по существу и по форме слово «спец» (спецмагазины, спецполиклиники, спецсанатории и т.д.) из лексикона, так как «спецкоммунистов» у нас нет.
     Эту тему потом Ельцин раскручивал вовсю. И вот парадокс, впрочем, не столь уж редкий в истории политики. В то время как мы с колоссальным трудом, преодолевая жесткое сопротивление номенклатуры, шаг за шагом ликвидировали необоснованные льготы, он сумел присвоить все лавры и создать себе имидж главного борца против привилегий. Въехав на этом коньке в большую политику и прорвавшись к власти, мгновенно позабыл свои гневные речи против «спецльгот», злоупотреблений, возможность учредить такие привилегии, какие и не снились коммунистической номенклатуре.
     В конце Ельцин обратился к конференции с просьбой о своей «политической реабилитации». Поначалу зал неодобрительно загудел. Мне пришлось вмешаться и предложить дать ему высказаться, чтобы таким образом снять тайну со всей этой истории, о которой в партии ходили разноречивые слухи.
     Выступление Лигачева было сердитым, тональность — консервативной, но зал встретил его одобрительно. Именно в этом выступлении прозвучали слова, ставшие крылатыми: «Борис, ты не прав».
     По ходу конференции возник своеобразный водораздел между партийными работниками и представителями средств массовой информации. Критика в адрес газет и журналов, как правило, встречалась аплодисментами. В ряде выступлений прозвучали нотки ностальгии по старым, добрым временам, когда печать была тихой и ручной.
Бурно обсуждались проекты документов. (Комиссию по подготовке резолюций «О ходе реализации решений XXVII съезда КПСС и задачах по углублению перестройки», «О демократизации советского общества и реформе политической системы» возглавил я. Председателем Комиссии по подготовке проекта резолюции «О борьбе с бюрократизмом» избрали Лигачева, «О межнациональных отношениях» — Рыжкова, «О гласности» — Яковлева, «О правовой реформе» — Громыко.) И в комиссиях, и на конференции кипели страсти, особенно по вопросу разграничения функций между партийными и государственными органами.
     Многие понимали, что речь идет фактически о передаче Советам реальной власти. Предусматривалось до конца года изменить структуру партийного аппарата, упразднив отраслевые отделы. Уже на осенней сессии Верховного Совета СССР рассмотреть комплекс вопросов, связанных с реорганизацией Советов. Рекомендовать в апреле 1989 года провести выборы народных депутатов СССР, а в конце года — Верховных Советов союзных и автономных республик.
     В предложении совместить посты, выдвинув секретарей партийных комитетов председателями Советов, многие увидели «ход конем», направленный на сохранение главенствующей роли партийных секретарей. Мне пришлось дважды выступать по этому вопросу и в конце концов удалось убедить большинство делегатов. Речь ведь шла не о чем другом, как о намерении обеспечить по возможности спокойный, плавный переход от одной политической системы к другой. До сих пор спорят на эту тему, подозревают, что Горбачев пытался спасти партийную номенклатуру. Сущая ерунда! Не было у меня никаких других замыслов, кроме желания продвинуть политическую реформу. Опасения насчет того, как поведут себя партийные структуры, у меня были большие, и время показало их обоснованность. Но дело было сделано, и вернуть стрелки часов назад уже никто не мог.
     Немало споров возникло при обсуждении резолюции «О гласности». Развернулась дискуссия о статусе газеты «Правда». Предлагалось ввести выборность редколлегии газеты и отчетность на съездах КПСС, считать «Правду» органом партии, а не только ЦК. Взвесив все «за» и «против», — а это была опасная затея, поскольку на том крутом повороте мы сразу могли оказаться в ситуации раскола, — конференция не приняла нововведений.
     Нашла отражение в резолюции тема, звучавшая во многих выступлениях, — об ответственности прессы за публикацию недостоверных или задевающих честь и достоинство гражданина материалов. В то же время недвусмысленно было заявлено о недопустимости сдерживания критических выступлений средств массовой информации или преследований за критику. Предлагалось периодически публиковать в печати подробную информацию о всех доходах и расходах партии. Я такое предложение поддержал.
     По ходу работы конференции неоднократно раздавались требования подробнее освещать деятельность высших органов партии. Аргументы приводились веские: чтобы исключить рецидивы культа личности, проникновения на ответственные посты перерожденцев, коммунисты должны знать, что происходит в Политбюро, каковы амбиции отдельных членов руководства. Просили, в частности, объяснить, как получилось, что на пост Генерального секретаря был избран смертельно больной не популярный в партии Черненко, «рассказать правду» о Гришине и Романове.
     Оценивая итоги конференции, я сделал для себя вывод, что в КПСС нарастает дифференциация, сильно дает о себе знать критическое отношение к перестройке. Позже мы столкнулись, по сути дела, с прямым саботажем со стороны значительной части «секретарского корпуса» и партаппарата. Тем большее значение приобретали итоги конференции, как бы повышаясь со временем в цене. Она авторитетно закрепила курс реформ, «освятила» практически все выношенные нами идеи, узаконила график преобразований политической системы. Справедливо будет сказать: из XIX партконференции вышли все наши реформы.
     Своей открытостью и свободомыслием конференция вызвала потрясение не только в стране, но и на Западе. Она показала, что отныне у нас голос народа — не пустой звук, его волей будет определяться выбор путей развития и формирование властных структур. Укрепился дух и поднялось настроение у всех искренних поборников демократических преобразований.
     Сужу и по себе. Партконференция стала для меня своеобразной точкой отсчета. Появился как бы рубеж, который позволил говорить о том, что было «до» и что должно быть «после». В «до» остались колебания, боязнь оторваться от изживших свой век, но все еще не утративших ореола идеологических постулатов («Кумир поверженный — все Бог», это Лермонтов), отправиться в дальнее плавание с опасностью «бунта на борту». А в «после» следовало вложить огромные усилия, чтобы в полной мере использовать предоставленный конференцией редкостный в нашей истории шанс для настоящей реформы. Нельзя было терять ни дня, ни часа — время, нам отпущенное, было строго лимитировано.

«И пусть нам общим памятником будет...»

     На двух заседаниях Политбюро (4 и 21 июля) обсуждались вопросы, связанные с реализацией решений партконференции.
     Открывая заседание, я сказал, что мы допустим большую ошибку, если не обратим внимания на проявившееся на партконференции недовольство ходом экономической реформы, деятельностью министерств, положением в торговле, на транспорте и особенно продовольственным снабжением. Наша пропаганда помогла сформироваться в умах людей большим ожиданиям, а они не оправдываются. А какой накал вызывают в обществе очереди! Вся страна в очередях: в магазинах, ожидании автобуса, в различных конторах, за визами, справками. Люди убивают время, чтобы решить простой вопрос, измотаны, издерганы. И это перестройка! Отсюда вывод — самая активная работа должна быть сейчас направлена на развертывание радикальной экономической реформы и решение насущных вопросов жизни людей. В комплексе мер — продолжение работы по ликвидации привилегий в обслуживании номенклатуры.
     Большой упор был сделан на правительственные ведомства, их неповоротливость и безответственность в решении этих проблем. Но тут возникла проблема взаимоотношений между отделами ЦК и Совмином. Я решительно поддержал Рыжкова в том, что надо отказаться от опеки советского аппарата со стороны отраслевых отделов партийных комитетов. Было решено до конца года реорганизовать партийный аппарат.
     Крупный разговор развернулся по вопросам аграрной политики. Ни 1965, ни 1982 годы не дали решения сельскохозяйственной проблемы. Организационные меры, огромные средства, вкладываемые в сельское хозяйство, не принесли должной отдачи. Я выступил за новые подходы в аграрной политике.
     — Нужны коренные экономические преобразования, и не только на заброшенных хуторах, в убыточных колхозах, а вообще в деревне. Пока не снимем все тормоза, ничего не будет. То, что Николай Иванович предлагает на отдаленное будущее, надо делать сейчас. Желает человек взять ферму в аренду — никто не имеет права отказать. Всякие «задания» по заготовкам допустимы только на добровольной основе, когда что-то предлагается взамен, то есть дело ведется экономически. Не приказ, а договор. Бюрократов к этому не подпускать. Думать, как быстрее двинуть аренду, индивидуальный труд. Пусть люди зарабатывают — в Нечерноземье, на Ставрополье, везде. Никонов все думает, что вопрос можно решить приказами сверху, одним выделением финансов и техники. А надо создавать атмосферу, в которой будет возможность действовать инициативно.
     И еще — формировать общественное мнение, так как до сих пор на делового человека у нас смотрят как на рвача. В Китае людям просто дали землю, сказали: что хочешь, то и делай. И при всей их бедности за 4 года получили прибавку в 100 миллионов тонн зерна. Мы ничего не достигнем, если будем только горланить: надо, надо, надо! А вот наладим новые экономические отношения — и продукты появятся, и удовлетворение у крестьян, и людей столько не понадобится в сельском хозяйстве. План, который нам здесь представлен, не годится. С таким планом впору подавать в отставку. Обещать людям, что продовольственный достаток будет через 10—15 лет! Нет, надо за 2—3 года изменить формы труда на селе. Конечно, сельскому хозяйству, пищевой промышленности нужны машины, удобрения, ресурсы. Их надо находить, в том числе в оборонке. Мы услышали приговор народа на XIX партконференции — никто не может его игнорировать. В продовольственном вопросе у нас нарушена безопасность государства.
     Перечитывая эти свои высказывания, укрепляюсь в мысли, что нельзя, ошибочно, если не преступно, мерить безопасность одной обороной да вылавливанием иностранных шпионов. История знает несчетное число примеров, когда вооруженные до зубов государства рушились из-за того, что народ, в особенности крестьянство, истощались поборами.
     Реализации решений партконференции был посвящен специальный Пленум ЦК. При обсуждении доклада на Политбюро неожиданно возникла острая дискуссия в связи с резким выступлением Рыжкова в защиту органов управления, которые, как он сказал, «подавлены» прессой.
     ГОРБАЧЕВ. Мы только начинаем реформы и продвигаемся недостаточно быстро. Общественное мнение еще не сформировалось, а потому бывают всплески, срывы. Но критику, в том числе в наш адрес, нельзя зажимать.
     ЛИГАЧЕВ. Критику продолжать, но больше показывать позитивные изменения, что уже пошло в рост.
     ВОРОТНИКОВ. Критиковать, но не унижать достоинства.
     СОЛОМЕНЦЕВ. Развивать критику, бороться с бюрократизмом и без большого шума говорить о достижениях.
     РЫЖКОВ. Я не против гласности, не был в числе тех, кто аплодировал удалению с трибуны Бакланова. Не против критики. Но против создания нездоровой атмосферы вокруг аппарата. Надо уже защищать органы управления.
Доклад на Пленуме (29 июля) я начал с напоминания, что на конференции прозвучало требование — не переминаться с ноги на ногу, а действовать решительно. Многих в партийных органах и управленческих структурах пугает проснувшаяся общественно-политическая активность. На словах они за перестройку — но с «карманной демократией»; за гласность — но с дозированной критикой; за обновление — но чтобы лично для них все оставалось по-старому. Механизм торможения хотя и надломлен, сохраняет силу.
     В ходе дискуссии необходимость реорганизации партийных органов никто не оспаривал, вроде бы примирились с неотвратимым. Но у многих ощущалась тревога: не утрачивает ли партия своих позиций, не приходит ли конец ее руководящей роли? Вот ведь беда: по-прежнему в глазах партийных генералов эта роль отождествлялась с прямым командованием. Во многих выступлениях звучало настоятельное пожелание — при сокращении аппарата проявить заботу о кадрах. Пленум принял решение о реорганизации партаппарата в центре и на местах, образовал комиссию под председательством Генерального секретаря для подготовки предложений по реформе политической системы советского общества.
     В докладе на этом Пленуме я высказался за подготовку предложений о разграничении компетенции Союза ССР и союзных республик. Хотя и с опозданием, но мы начинали серьезно браться за вопрос, который приобретет вскоре ключевое значение для судьбы союзного государства. Тогда же было решено обсудить на пленумах ЦК национальную политику и аграрный вопрос.
     Заключил я Пленум так:
     — Есть еще попытки подсчитывать, кто выиграл, кто проиграл от конференции. А по мне, пусть нам «общим памятником будет» выполнение ее резолюций.

Вместо предисловия | К читателю | Глава 1. Избрание секретарем ЦК | Глава 2. Ставрополь - Москва - Ставрополь | Глава 3. Московский университет | Глава 4. Проба сил | Глава 5. Начало партийной карьеры | Глава 6. Испытание властью | Глава 7. На Старой площади | Глава 8. Андропов: новый Генеральный секретарь действует | Глава 9. Генеральный секретарь | Глава 10. Больше света: Гласность | Глава 11. Хозяйственная реформа: первая попытка | Глава 12. Решающий шаг | Глава 13. Дела и раздумья | Глава 14. Политическая реформа | Глава 15. Власть перемещается со Старой площади в Кремль | Глава 16. Национальная политика: трудный поиск | Глава 17. Партия и перестройка | Глава 18. Как войти в рынок