Валерий Подорога (1946-2020): "Вина и ответственность — те наши возможности, которые открывают сознательный путь к прощению и одновременно, к забвению"

...Хочу сделать решительный шаг к тому, чтобы обратиться к ответу на вопрос о феноменальности этого невероятного, чудовищно тяжелого опыта, который пережила наша страна — к тому, что с ним, собственно, делать не только в контексте непосредственной мемориальной памяти (уже многое ясно, мы даже знаем, как это было).

Почти каждое поколение, так или иначе, пытается ответить на вопрос: что это было? Это же касается и общеисторического взгляда, потому что, конечно, если мы признаем Большой террор неким событием, то мы должны к нему относиться как к событию, находящемуся не только в русской истории, но и в европейской истории, а возможно, даже и мировой. Эта включенность события в исторический контекст тоже играет колоссальную роль, потому что это, в конечном счете, связано с понятием вины и ответственности за происходящее, за то, что произошло в этой истории.

И дискуссия не должна останавливаться — это непрерывное подключение разных поколений исследователей, теоретиков и практиков к тому, что, собственно, представляет из себя история - если мы вообще имеем историю.

Я хотел бы обратиться к сложному и очень важному спору, возникшему в 1985–1987 гг. в Германии в связи с некоторыми позициями немецких историков, которые пытаются не то что обелить, а расширить рамки понимания национальной немецкой беды. Мы знаем, что прошли две различные волны денацификации, начиная с 1945 года. И несколько волн было в Германии. Тем не менее, устоявшаяся норма ответственности всего немецкого народа сохранялась. И, вероятно, попытка постоянной угрозы идентичности спровоцировала исторический спор, где возникла важная проблема. Она заключалась в том, можем ли мы признать Освенцим ( Освенцим в этом случае рассматривается как событие, связанное с нацизмом и не только с нацизмом, а с широкой ответственностью всего немецкого народа за Холокост ) - можем ли мы это признать, то есть расширить рамки этой ответственности? То есть вопрос заключался в определении Холокоста или Освенцима как события. Если это событие, то оно уникально, неповторимо, неподражаемо и неистребимо в своей жестокости, чудовищности и т.д. Тогда это означает выход из истории. Потому что в истории такое событие не держится. Оно просто абсолютно уникально. Оно не сохраняется в истории. Оно отдельно исследуется, отдельно входит в мемориал - отдельно им занимаются, отдельно его изучают. Это как бы вне историческая история. То есть история очень странным образом не растворена внутри этого события, само событие с историей как бы не связано. Это что -то, что нельзя было никогда, ни при каких условиях допускать человечеству или человеческому сообществу. Но это произошло.

Очень известный немецкий историк Эрнст Нольте, сделал неожиданный ход. Он расширил понятие ответственности немецкого народа. Он попытался связать эту непосредственную ответственность с некоторыми образцами общеевропейского поведения, и, в частности, он связал ее с большевизмом. Он предположил, что большевизм создал образцы преступления, которые просто были заимствованы Гитлером, его группировкой, нацистами и т.д. Такая концепция, с одной стороны, простая, но очень тонкая по своей сути. Потому что в том случае, если мы это событие делаем не уникальным, а переходящим и, более того, повторяющим какое -то другое событие, то первичным становится событие — преступление, которое опережает гитлеровский, нацистский террор и гитлеровские нацистские лагеря. То есть до нацистских лагерей уже существовала практика уничтожения людей и подобного пренебрежения к человеческой личности - оно возникло вместе с большевизмом.

Спор был очень жаркий. Он был очень серьезный, потому что вопрос здесь неимоверно определен: в какой мере немецкая вина может быть осмыслена, и каким образом можно от нее, хоть отчасти, избавиться, т.е. расширить зону ответственности. Нольте выдвинул идею европейской гражданской войны, которая шла непрерывно в течение определенного времени, после 1917 года. Но в любом случае эта всеевропейская гражданская война привела к тому, что формы, образцы и поведение и пренебрежение к личности, правам человека, легкий переход к насилию, жестокости, уничтожению складывались не в рамках отдельной страны, а в общей совокупной ответственности, которую должно нести все европейское сознание, участвующее в этой гражданской войне.

Я обрисовал в очень грубых красках, в общих чертах этот спор. Для нас он полезен тем, что, я думаю, мы до сих пор не можем выйти на какой -то уровень возможности включения события Большого террора в рамки некоторого исторического опыта. Потому что история все-таки должна как-то складываться, она должна носить характер концептуализации. Мы должны знать, что мы обладаем какими-то четкими и ясными представлениями и понятиями.

«Большой террор» — это метафора? Или что это? Или это представление? Или что это? Я не встречал работ, которые бы выходили на уровень философско - исторического осмысления.

Более поразительный факт заключается в том, что попытку такой философии истории на уровне лучших ее образцов мы находим у Солженицына и Шаламова. Это невероятно, что литература начинает выполнять работу за целый отряд историков. Я их ни в чем не обвиняю, но просто имею в виду, что сложились определенные условия, в которых историки слишком заняты были фактичностью и до сих пор отстаивают эмпирическую базу, теряя общее, целое, и в том числе, даже не пытаясь определить основание собственной науки. Это происходит, думаю, в течение многих лет.

У Солженицына и Шаламова опыт этот был необычайно точно проигран. В одном случае, Солженицын рассматривал явление ГУЛАГа в самом широком историческом смысле как нечто ошибочное, на грани случайного, как отступление от чего-то... То есть Солженицын рассуждал в том смысле, что есть и скрытая надежда исправления. Скрытая надежда на будущее, которое может дать позитивные всходы и привнести опыт, который мы будем противопоставлять тому негативному опыту.

А с другой стороны, есть невероятная совершенно, удивительная проза Шаламова — невероятная метафизика, в которой он описывает лагерное бытие с точки зрения состоявшегося феномена. Для него ГУЛАГ — не случайность какого-то события, а тот мир, в котором он существовал девятнадцать лет, в котором он жил. И Шаламов рассматривает его как законченное бытие, которое существует независимо, в конкуренции с любым другим бытием.

Я ввожу здесь философские термины, чтобы указать на то, что для Шаламова этот мир, так как он есть, был некоторым существованием. Некоторым существованием, которое описывает существование ГУЛАГа как лагеря.

Здесь, возможно, может вестись. сравнительная работа. Она уже начиналась и велась в западных публикациях о ГУЛАГе и Освенциме, которые являются собирательными символами двух видов террористических действий, совершенных государством — хотя они чрезвычайно различаются.

Тем не менее, если мы их определяем с точки зрения некоего события или событийности, то у нас получается достаточно широкая сравнительная база.

Или же мы скажем, что в истории существуют два разно великих события: одно событие — Освенцим, которое уникально, неповторимо и т.д., другое — событие ГУЛАГа, которое растягивается. Где начало — даже трудно его поймать; где конец, где остановка этого события — нам трудно уловить. 1937 и 1938 — это возможный пик этого явления, выявления этой событийной структуры, но оно вовсе не закончилось. То есть это длящееся событие, и от него мы до сих пор страдаем. Это уже другое условие, которое нам создает некоторые препятствия для осмысленной оценки соотношения события Освенцима и события ГУЛАГа. В отношении Шаламова хочу сказать, что он относится к тем свидетелям, который, ничто не осуждая, пытался остаться тем самым свидетелем, который выше документа. То есть он использовал литературу не с точки зрения того, что литература может соперничать с документальным знанием, а с точки зрения той литературной документальности, на которую никакой документ не способен.

У Шаламова много деталей и много вещей этого лагеря, которые выведены в структуре общего лагерного образца. В этом смысле возникает вопрос: не является социалистическое строительство в том виде, в каком оно интерпретировалось Сталиным, его режимом, — некоторым лагерем ? Лагерь, как высшее достижение социалистического строительства, как высшее достижение само по себе, как высший способ организации, как высшее качество управления — наиболее простое, доступное, эффективное в силу наличия каких-то абсолютных ресурсов: природных, человеческих и других, сопутствующим им. И плюс абсолютная власть.

Не является ли лагерь таким универсальным средством? В том смысле, в каком мы можем уже это сравнивать или не сравнивать с возможностью Освенцима, где другие совершенно параметры.
Эти аспекты для меня очень важны, поскольку я полагаю, что это неотвратимые вопросы, которые приводят нас, в конце концов, к распределению вины и ответственности.

А вина и ответственность — это те наши возможности, которые дадут нам возможность открыть сознательный путь к прощению и одновременно, к забвению. То есть мы должны относиться к своей истории не с точки зрения того, что она кипит и нас обжигает, но в том смысле, в каком мы можем ее забывать, чтобы делать другие дела. Это не полное забвение, а то, которое, мы полагаем, идет рядом с историей постоянно. То есть мы должны что-то забывать, чтобы совершать какие -то действия.

Этот аспект вины и ответственности очень важен. Я вспоминаю работу Карла Ясперса о вине и ответственности немецкого народа, в которой он, еще не зная об Освенциме, не зная достаточно хорошо о концентрационных лагерях, полагал, что немецкий народ может быть осужден по некоторым пунктам, связанным с ответственностью. Фактор вины он относил к работе собственного сознания немецкого народа, который примет эту вину. А ответственность, т.е. ответственность за совершенные преступления, участие в них или согласие с этими преступлениями, он все- таки распределял среди немецкого народа. И это был, конечно, невероятный вызов, потому что впервые немцы встали перед фактом преступления, которое они совершили.

Это важный момент, связанный с тем, можем ли мы в рамках собственной истории так легко отделить жертвы от палача и в каком смысле мы можем говорить о том, что кто-то был палачом, а кто-то оказался жертвой. С точки зрения уголовных преступлений, нарушения прав человека это совершенно понятно. А с точки зрения того, насколько мы можем понять собственную вину в собственной истории, все гораздо сложнее. Потому что «закрыть» и предложить опыт забвения для этой истории - «охладить» ее - можно только тогда, когда мы обнаружим это условие вины.

https://www.gorby.ru/activity/conference/show_685/view_27421/