В.Л.Шейнис
Шестидесятые начались в пятидесятых
В ходе проходящей дискуссии разгорелся спор: кем были шестидесятники и какой вклад внесли они в историю страны. Нам сказали, что шестидесятников надо ранжировать: вот ядро (несколько уважаемых философов), вот своего рода периферия (известные деятели культуры), а за ними и вокруг них — лишь те, кто незаслуженно носит имя шестидесятников — они-то и погубили перестройку. По мнению другого оратора, шестидесятничество — более широкое общественное явление, но его фигуранты так и не дали ответ на вопрос: что есть советскость, русскость, что представляет наш национальный тип культуры. И потому за ними пришло поколение, заложившее основы социальной практики, в результате которой мы получили благоухающий хорошо известным в России запахом ельцинско-путинский режим... О режимах (я настаиваю, что они разные — хотя в «ельцинском» были заложены предпосылки «путинского», но это не было единственной альтернативой) надо говорить отдельно. Это серьезный разговор, который, надо полагать, будет продолжаться не только на этой конференции. Ответственность шестидесятников - уже ближе к ее теме, хотя и несправедливо, и наивно ответственность за то, что мы сегодня имеем, возлагать исключительно или даже преимущественно на них. Можно согласиться с тем, что критика и самокритика проведены не полностью. Но до того о шестидесятниках и шестидесятничестве важно сказать, подчеркнуть, зафиксировать главное.
Да, шестидесятники были очень разными, вели себя и эволюционировали, наталкиваясь на сюрпризы, которые преподносило время, по-разному. Но если все же попытаться вывести общий знаменатель, то следует сказать, что в обществе, прошедшем школу подлости сталинизма, они — кто сознательно, а кто не очень — возрождали ум, честь и совесть. Формула избитая и во многом дискредитированная многократным приложением к скомпрометированному объекту, но, как утверждал поэт-шестидесятник Наум Коржавин, «ведь правда не меркнет и совесть не спит». И кто-то должен был начать восстанавливать то и другое в их истинном значении, а не в том, какое им было придано, кто помнит Оруэлла, в новоязе Министерства правды и охранялось достославными службами Министерства любви. По собственному житейскому опыту мы знаем, что ростки живых растений нередко пробиваются сквозь асфальт. История шестидесятничества повествует, как, когда и почему это происходило в жизни советского общества.
Личностное становление шестидесятников, как заявлено в программе нашей конференции, пришлось на периоды Отечественной войны, ХХ съезда и оттепели. Это так, но здесь надо разобраться, ибо роль каждого из этих событий была разной и влияние на жизнь общества неоднозначным.
Победа в войне. Событие, разумеется, всемирно-историческое. Но победа народа, оплаченная десятками миллионов погибших и не меньшим числом сломанных судеб, в общественном сознании была приватизирована режимом, приписана гению Сталина и до нынешних дней является одной из самых главных, если не самой главной подпоркой сталинского мифа. Мы редко обращаемся к сравнению с победой в первой Отечественной войне. Тогда из Европы вернулись свободомыслящие офицеры, противники крепостного права, сторонники Конституции. Многие из них пошли в декабристы. А о победителях в самой страшной в истории России войне, которая спасла и нашу страну, и Европу, очень точно сказал Иосиф Бродский: они «смело входили в чужие столицы , но возвращались в страхе в свою». К сожалению, это было так.
ХХ съезд. Мне уже приходилось в этой аудитории говорить о колоссальной, в известной мере переломной роли ХХ съезда в истории нашей страны. Не отказываюсь ни от одного сказанного ранее слова. Но главное — даже не разоблачения, прозвучавшие на закрытом заседании. Для наиболее продвинутой (правда, не очень многочисленной) части общества в них не было чего-то принципиально нового, а массы людей в общем многое представляли или догадывались. Потрясение вызвал сам факт его широкого распубликования: то, что «секретный» доклад Хрущева, оглашенный в сотнях тысяч аудиторий, на самом деле секретным не оказался. Правда, шок был сильным, но не глубоким и недолговременным. Сами разоблачения были строго дозированы, причины преступлений сведены к негативным чертам личности Сталина, да и зловещая роль диктатора далеко не была вскрыта. А главное, официальная концепция нашей истории, пришедшая на смену прежним фальсификациям «Краткого курса», была ни- чуть не менее лживой. Ее пересмотр официальными инстанциями начался только во времена Горбачева, и то можно проследить по документам, как медленно и постепенно, шаг за шагом Михаил Сергеевич отходил от трактовок, многократно переделывавшихся во времена Хрущева-Брежнева-Андропова. Задачу возвращения подлинной истории в память общества начали решать именно шестидесятники. Преодолевая сопротивление идеологов режима и их спецслужб.
«Оттепель». Кто помнит сегодня сюжет и героев далеко не лучшего произведения Эренбурга? В память врезался образ - оттепель с ледоходом, почками на деревьях и прочими аксессуарами, многократно повторенный во всех видах искусств. И для симпатизантов, и для хулителей «оттепель» — это обозначение исторического периода. Такой период в истории действительно был. Именно в этот период исторически вмещается в основном шестидесятничество. Но нужно сказать, что оно ведет свое начало не с 60-х годов и даже не с ХХ съезда, а с 5 марта 1953 г. Важно подчеркнуть: точка отсчета шестидесятнического движения восходит не к разоблачениям на ХХ съезде, а к началу 50-х годов. В запоздавшем уходе тирана в мир иной и в лихорадочных телодвижениях его преемников люди, до того проделавшие в своем сознании расчет со сталинизмом, и люди, которых эти события подтолкнули к такому переосмыслению, увидели сигнал к глубоким переменам в стране, а многие из них - и к необходимости собственных действий. Действия эти были разрознены и различны, но разоблачители «культа личности» расценили их как угрозу режиму. И когда с востока на запад поезда повезли первых реабилитированных, выживших в ГУЛАГе, навстречу им власть двинула иной поток — первых политзаключенных, пусть не столь многолюдный, но людей, получавших свои сроки еще не по 70-ой, а по статье 5810. . Людей, осужденных не по наветам, а «за дело», которое квалифицировалось как «антисоветская агитация и пропаганда». Я знал некоторых из этих людей. То были первые всходы шестидесятничества.
«Оттепель» же включает interregnum 1953-1957 гг., время Хрущева и еще полтора-два года исторической инерции. А окончательная черта была подведена подавлением Пражской весны. В это время советское общество начало преодолевать сталинистское восприятие мира, страны, себя, своего будущего. Процесс этот — увы! - не завершен до сих пор. И сама «оттепель» вовсе не была процессом последовательным, поступательным. Период 1953-1964/66 гг. - это постоянные перепады оттепелей и заморозков. О том можно напомнить множеством примеров. «Новомирские» публикации конца 1953 — начала 1954 г. - и первое смещение Александра Твардовского с поста главного редактора журнала и истерика на II съезде ССП. Читки доклада Хрущева на ХХ съезде в аудитории, охватившей почти все взрослое население страны, — и разгромные партийные постановления о «гнилых людях», которые позволили себе начать обсуждение услышанного. Новые разоблачения на ХХII съезде, публикации «Одного дня Ивана Денисовича», «Наследников Сталина» - и мракобесный Kulturkampf на рубеже 1962-63 гг. Число таких примеров легко умножить.
Поколение шестидесятников, следовательно, формировалось в непростой исторической обстановке. Политическая температура отличалась резкими перепадами, и развитие шло по алгоритму: иди - стоп — назад! Но идеологическая и политическая «болтанка», когда набеги идеологических опричников перемежались послаблениями, все-таки отличалась от агрессивной манкуртизации сознания людей в сталинский период. Возникли условия, хотя далеко не тепличные, но все же расширявшие мыслящую часть общества, продвигавшие людей к переосмыслению прошлого и настоящего. Важно подчеркнуть, что становление шестидесятников как идейного течения в обществе происходило не благодаря, а вопреки партийно-государственной политике, в преодолении официального «единомыслия» (которое Михаил Гефтер очень точно назвал безмыслием). Оно обретало самостоятельность мысли, а вслед за тем возникало стремление к свободе действия — сначала в идеологии, а потом и в политике. Переход от мысли к действиям советские правители окрестили «идеологическими диверсиями» (типичный аналог средневекового представления о дьяволе, будоражащем души заблудших).
Иными словами, начала возрождаться духовная, идейная оппозиция режиму, хотя люди, собиравшиеся для обсуждения волновавших их политических, культурных, исторических и иных общественных проблем на кухнях малогабаритных квартир, осваивавшие кустарное производство самиздата и с немалым риском привозившие тамиздат, таковыми себя — во всяком случае, вначале — не числили. Но постепенно малые группы сливались в общее культурное пространство, инфраструктуру которого образовали честные произведения, периодически прорывавшиеся в печать, самиздат и тамиздат, радиоголоса, записанные на магнитофон песни бардов. «Эрика» берет четыре копии»,- пел Галич, и не подконтрольная властям сеть коммуникаций становилась со временем все более плотной.
Между тем деятельность шестидесятников вовсе не сводилась к политической философии и публицистике. Поколения людей советских лет рождения приходили в мир, идеологически и культурно стерилизованный, подогнанный под уровень понимания плохо образованных партийных вождей. Были изъяты из нормального обращения целые пласты культуры - творения русских писателей, художников, ученых, выброшенных в эмиграцию или погибших в ГУЛАГе. Люди были отрезаны от современной литературы и общественной мысли Запада. Высшим достижением мировой научной мысли почитался марксизм, адаптированный к уровню последних партийных документов и высказываниям вождей. Из великой литературы, кино и театра ХХ в. отбирались главным образом творения зарубежных авторов - «друзей» Советского Союза и «борцов за мир», которые благосклонно возвели в ранг произведений «социалистического реализма». Шестидесятники выполняли важную культурную работу, восстанавливали связь времен, стран и континентов. Многие публикации в журналах, спектакли, кинофестивали становились для массового читателя и зрителя художественными открытиями. И — в наших условиях — событиями политическими. Ибо, например, первая большая выставка Пикассо в Эрмитаже в 1956 г. и повышенное внимание к ней ленинградцев, особенно молодежи, стали предметом особого внимания и контрдействий КГБ. Не говоря уж о читательских конференциях «Вопросов истории» в том же году и «Нового мира» в 1964 г. в Ленинграде.
Перед людьми, которые в условиях несвободы выламывались из идеологической официальщины, - то есть перед свободомыслящей и социально ответственной частью советской интеллигенции, прокладывавшей пути к источникам информации, и формировавшей новую нравственную и идейную ауру в стране, - со временем все более отчетливо вырисовывался выбор модели поведения.
Можно было пытаться действовать, так или иначе принимая во внимание заданные властями рамки, по мере возможности раздвигать эти рамки (в науке, в литературе, в искусстве) - и получать выход на более или менее широкую аудиторию. То есть работая в академических институтах и университетах, в газетах и журналах, в творческих союзах и издательствах, пытаться проводить через эти официальные структуры освоенные культурные ценности и собственные наработки и идеи (к слову: не зная заранее, где в каждый данный момент проходит подвижная граница дозволенного). И в ненормальных идеологических и политических условиях выполнять нормальные функции, имманентные интеллигенции — продуцировать и транслировать идеи, просвещать общество, в особенности вступающие в жизнь новые поколения сограждан. Отдавая себе отчет в том, что такая работа наталкивается на неизбежные ограничения и предполагает определенные, морально мучительные, а подчас и духовно разлагающие компромиссы с властями.
Либо открыто демонстрировать несогласие с официальной идеологией или, по крайней мере, с теми или иными действиями властей, откуда брало начало чуть позже оформившееся, выросшее из шестидесятничества движение правозащитников, диссидентов. Значительная часть свободомыслящей интеллигенции, каков бы ни был выбор, стала налаживать неофициальные каналы идейного и культурного общения и обмена, изготовляя и распространяя сам- и тамиздатскую литературу, устраивая неформальные выставки, организуя «незримые колледжи» и т. п. Это, конечно, был уже не просто обмен мнениями на кухнях, а большая, нелегкая работа, связанная с постоянным риском. Ибо государственная машина контроля и подавления оставалась, быть может, единственной не изношенной составляющей советской системы.
Перед шестидесятниками, сколь бы высокие позиции в своей профессиональной области они ни занимали и какой бы известностью, в том числе международной, ни пользовались, стоял трудный нравственный и интеллектуальный выбор. Названные выше модели поведения представали перед ними в бесчисленных, переходящих из одной в другую, пересекающихся вариациях. Компромиссный вариант чреват был опасностью соскользнуть по плоскости, описанной еще Щедриным: сначала «по возможности» - потом «хоть что-нибудь» - и, наконец, «применительно к подлости». Но далеко не всегда идеальным образцом поведения для всех представала и жесткая ригористическая позиция несгибаемого противостояния властям. Достаточно вспомнить несправедливые, на мой взгляд, упреки Солженицына Твардовскому, спасавшему журнал ценой маневров и уступок до поры, пока ему это удавалось.
Разделение шестидесятников на открытых диссидентов и тех, кто стремился сохранить статусные позиции, открывавшие возможности влияния на более широкий круг сограждан, в каждый данный момент прикидывая, сколь допустима цена компромисса, мучительно переживалось многими из них. «Кто матери-истории более ценен?» - Я не знаю ответа на этот вопрос и не думаю, что вообще существовал однозначный для всех случаев ответ.
На каждом из избираемых путей были свои «волчьи ямы». Советская система изоляции, подчинения и дискредитации «инакомыслящих» была отлажена на славу. Сталкиваясь с нею, вступая в споры меж собой, переживая подозрения и взаимные обвинения, шестидесятничество в условиях брежневско-андроповского зажима вступало в полосу кризиса. Но оно внесло свой вклад в нравственное просветление и интеллектуальное возрождение известной части советского общества. Которое, как порою могло казаться, при сталинизме прекратило свое существование как таковое, превратилось в массу безмыслящих илотов.
Пятидесятые-шестидесятые годы были очень важным этапом преображения советского общества, произрастания и распространения того свободомыслия, которое впоследствии принесло плоды. Я не думаю, что перестройка — это продолжение «оттепели», прямое продолжение 60-х. Между ними колоссальный разрыв — примерно 17-18 лет. Это было во многом потерянное время. Ибо параллельно шла и ускорялась деградация, разложение народа, утрата нравственных критериев. Это потому было потерянное время для толщи общества, для его развития, для становления каких-то самостоятельных и самодеятельных структур, что импульсы, заданные шестидесятниками, в большей или мепньшей мере ушли в песок. Пришло новое поколение, не испытавшее воздействия «Нового мира», поэтических вечеров в Политехническом и на Маяковке, утратившее уважение к собственному труду (раз его плоды все равно расхищаются ненасытной системой), но увлеченное картинками малодоступного потребительства.
Потерпев серьезный урон в столкновении с системой, шестидесятничество захлебнулось в миазмах реставрации неосталинских порядков в эпоху так называемого «застоя». Сами шестидесятники, конечно, никуда не делись (если не считать утраты важной креативной их части, ушедшей во внешнюю и внутреннюю эмиграцию, разочаровавшейся в возможностях общественного деяния), но они оказались в своего рода культурном гетто, утратили динамизм развития, не смогли стать укорененной в обществе силой, представляющей реальную альтернативу «умиравшей» (в ленинском понимании, отнесенном к «империализму как последней стадии») системе «реального социализма».
Диагноз, поставленный этой системе продвинутым и рационально мыслившим крылом шестидесятников, оказался верным. На исходе ХХ в. в мире у нее не было будущего. Оправдалось даже предсказания А.Амальрика, который отвел срок ее существованию — до середины 1980-х годов (хотя ее развал развернулся по несколько иному сценарию). Система, что бы там ни говорили плакальщики по советскому социализму и сколько бы голосов они ни собирали сейчас на телешоу, была обречена. Стечение причудливо сложившихся обстоятельств выдало чудо (какие вообще-то не раз случались в многовековой истории нашей родины). На главный партийно-государственный пост в «не вполне нормальной стране», с почти неограниченной вначале властью над людьми и событиями, пришел Михаил Горбачев - «человек с нормальными нравственными рефлексами и чувством здравого смысла» (как написал впоследствии один из его сотрудников). Его слова (сначала) и действия (затем) задали импульсы, которые вызвали общественный отклик, сломали инерцию «застоя» и сделали ход вещей во многом необратимым. И в его представлениях о сущем и должном, и в том, как реагировали на перестройку различные слои общества, нельзя не увидеть известного влияния шестидесятничества, влияния внесенных ими идей. Идей, которые накапливались и в философии, и в литературе, и в искусстве, и в самых различных областях знания, мышления, общественной деятельности. Выйдя на поверхность в условиях гласности и свобод, они во многом определили идейную атмосферу просыпавшегося общества. Перестройка идеологически началась не на целине, как перемены в годы «оттепели», а на подготовленной ранее почве.
Шестидесятники объективно (хотя это не всегда осознавалось и не осознано до сих пор) передали — через исторический провал - идейную эстафету Горбачеву и перестроечному поколению. Чтобы оценить их органическую связанность, достаточно посмотреть: многие из них, сохранившиеся физически и интеллектуально, - сегодня, после всех споров и взаимных непониманий, -
с Горбачевым. И Горбачев с ними. А что не получилось у шестидесятников, - это заложить предпосылки перестройки не только идейные, но и политические, организационные. Сформировать когорту политиков, способных сориентироваться в новой, отличной от послесталинских лет ситуации. Ибо — в силу многообразных обстоятельств - они не смогли создать политическую партию перестройки (да и были слишком разнородны, чтобы хотя бы поставить такую задачу). Но грешно их в этом винить. И не надо, как это прозвучало в некоторых выступлениях на конференции, возлагать ответственность за нынешние безобразия на тех людей, которые действовали в своем времени, ошибались и терпели поражения, но в истории страны оставили далеко не худший след.
