Мне кажется, что момент после выступления Вадима Межуева для меня удачный – в том смысле, что я готов ему и возразить, и поспорить по существу. По существу, как мне кажется, у меня несколько иной – чтобы не сказать даже совсем другой – взгляд на шестидесятников по сравнению с тем, о котором говорил Вадим Михайлович - и не только он один.

Волею судеб, стечением обстоятельств, набором и масштабом самих фактов и событий шестидесятники как поколение были буквально придавлены к необходимости стать самокритичными, готовыми к самоидентификации себя как некоей субкультуры. Но вместе с тем они теми же фактами и событиями, их характером и масштабом, казалось бы, буквально как к стенке оказались припертыми к необходимости критически осмыслить не только свою судьбу, но и саму эту культуру, которую они представляли. То есть задуматься не только над тем, почему они сами именно такие в смысле их мировидения и миропонимания. Но и о том, как и почему именно таким в плане его постижения стал весь ХХ век и для них самих, и для России как для определенного типа культуры, для Советского Союза как для страны. Иными словами, проблему по теме конференции, на мой взгляд, можно было бы сформулировать в форме вопроса примерно так: оказались ли способными шестидесятники к осмыслению, к постижению России в ХХ веке?

В такой постановке вопроса самое главное, что мне хотелось бы сказать, сводится к следующему.
Шестидесятники, в целом, как некое явление нашей культуры, некая поколенческая целостность продемонстрировали неспособность не то, чтобы ответить на подобные вопросы о самих себе и окружающем их мире. Особенно наглядно такая их неспособность проявилась даже не в 60-х годах, а несколько позже, в 80-х, когда из уст Горбачева прозвучало это слово – «перестройка».

Перестройка чего? Перестройка во что?

Именно тогда они обнажили свою неготовность даже к тому, чтобы увидеть эти вопросы как самой судьбой обращенное к ним самое сокровенное жизненное вопрошание, как эпохальный зов сердца и разума.
Такой душераздирающий упрек (я имею в виду только свою душу, конечно) не следует воспринимать как обвинение в адрес шестидесятников. Надо увидеть в нем горькую констатацию нашей общей беды (в том числе и моей личной беды тоже). Для того чтобы это объяснить, следует сказать несколько слов о том, что я имею в виду под «стечением обстоятельств, набором и масштабом самих фактов и событий».

Это не просто сам по себе тот событийный ряд, который обычно при объяснении феномена шестидесятников выстраивается из таких известных не только нам, но и всему миру событий – имен собственных, делающих ХХ век. К ним относятся: «революция 1917 года», «Гражданская война», «построение социализма и ГУЛАГ», «жертвы сталинских репрессий», «Вторая мировая война», «ХХ съезд КПСС и разоблачение культа Сталина» и т. п.
Я имею в виду не сами по себе данные события, а способность определенного поколения постигать и раскрывать их смыслы. Если они, эти события – вехи, знаки, символы в нашей истории, то, что представляет собой то означаемое, которое этими знаками и символами – как именами собственными – олицетворяется?

Смыслы, как правило, постигаются в ходе научного познания на основе логики и фактов, с применением всех доступных науке на каждый данный момент подходов, методов и способов научного анализа и синтеза. Но возможно и образное постижение тех же смыслов средствами художественной литературы, поэзии, живописи, кино. При одном, однако, непременном условии: в обоих способах постижения смыслов – научном и художественном – целью самого постижения может быть только постижение истины. Подобное непременное условие может показаться совсем уж банальным, но, полагаю, только лишь на первый взгляд. Шестидесятники, по крайней мере, именно на нем-то и споткнулись. В итоге, ни тот, ни другой способы постижения для них – как для некоей поколенческой целостности – оказались недоступными.

 

II

Теперь о самих смыслах данных событий. Я приведу лишь отдельные примеры. Приведу их не для того вовсе, чтобы сказать каждым из них, что только вот в этом, только в том, на что я сейчас укажу, и заключен единственно возможный смысл такого-то события, что это и есть его истина в последней инстанции. Ничего подобного. Постижение истины – деяние сугубо индивидуальное, интимное даже, можно сказать. Оно не тиражируется и не подлежит распространению как одно-единственное для всех и каждого. Я сошлюсь на них для того, чтобы было ясно, что значит, точнее, как я сейчас понимаю постижение смысла в отношении такого, например, события, как «революция 1917 года» и ее естественного продолжения – «построения социализма». Тем самым я поясню, на какого рода зов сердца и разума тогда, в 60-80-х годах, оказались неспособными откликнуться шестидесятники.
Для меня эта революция – не верхушечный переворот и не заговор чуждых России большевиков – кучки «немецких наймитов» во главе с Лениным.

При определенных ограничениях по месту и времени (например, если взять только Петроград в ночь с 24 на 25 октября, а все остальное отбросить) и доведенном до крайней примитивности ее объяснении (внешняя вражеская сила, «жидо-масонский заговор», заимствованный у Запада марксизм) можно, конечно, усмотреть и такой поверхностный, случайный, привнесенный, якобы, извне смысл в этом событии. Что, надо сказать, свойственно и до сих пор очень многим историкам и не только им одним.

Таким образом, сама революция и последующее за ней построение социализма лишаются их собственного социального содержания, оно обнуляется, его место замещается повествованием о великих свершениях.
Для меня же смысл данного события в том, что у этой революции солидные отечественные, почвенные основания, а у большевизма – глубокие русские корни. Это была по-настоящему массовая народная революция. Ее массовость была обусловлена консервативным – даже правильнее сказать, реакционным ответом подавляющего большинства крестьянства на начинавшуюся тогда модернизацию российского социума. На такой массовости, оседлав ее, как пена на гребне морской волны, взмыли наверх и захватили власть большевики. Стихийность и антигосударственность масс в революции соотносились с организованностью и целеустремленностью большевиков буквально по Гегелю – как единство и борьба противоположностей. В революцию погрузилась, опрокинулась вся Россия. Погрузилась и опрокинулась в нее, а вместе с ней – надо подчеркнуть – и в глубокую, допетровскую еще русскую архаику. В революции принимали активное участие, в том числе с оружием в руках, десятки миллионов. Она начиналась, как это ни парадоксально прозвучит, победой большинства участвующего в ней народа, сопровождалась даже установлением на какое-то время его диктатуры, а продолжается поражением, трагедией победившего большинства и установлением тирании, диктатуры меньшинства – партии большевиков. Время окончательного утверждения диктатуры большевиков известно – именно начало 30-х годов. А вот дата завершения трагедии победившего поначалу в революции большинства и до сих пор остается открытой. В этом смысле – революция продолжается. Потому что смысл революции в архаичном еще, расколотом по многочисленным антагонизмам российском обществе проявился в еще большей его атономизации и в превращении ее, такой атономизации, уже в ходе «построения социализма» в перманентную и нарастающую враждебность всех против всех – в борьбу на самоуничтожение. И в данном смысле она тоже продолжается.

Но и все сказанное – не предел постижения истины относительно глубины этой проблемы: «Россия – Революция – Социализм – ХХ век».

Только прямые людские потери России и Советского союза после 1917 года – погибшие в войнах, ГУЛаге и депортациях – превышают 60 млн человек. Косвенные демографические потери (нерожденные, до срока умершие) не поддаются учету. И даже не только сами по себе названные цифры, холодящие кровь и потрясающие воображение, и даже не только ужасные формы общих потерь составляли эпохальное вопрошание, совокупный зов сердца и разума, обращенный к шестидесятникам.

Смысл проблемы – в отношении к умерщвленным тех, кто остался в живых в ходе тех же событий или родился уже после них. В самом сжатом виде это отношение можно выразить так: не увидели, не осознали, не ужаснулись.
Потому что опрокидывание общества в патриархальную архаику в результате революции и в ходе имманентного её продолжения – в построении социализма – происходило путем его десоциализации, дерационализации и деморализации. Происходило расчеловечение, раскультуривание социальности, превращение ее в социальность животную, зверскую, инстинктивную. В искусственно созданную социальность. Дегуманизация общества осуществлялась целенаправленно, по заранее разработанному плану. Хотя и не совсем как по чертежам, по каким строят мост или какое-то другое сооружение. Пускай всего лишь как по черновому наброску, с импровизациями по ходу дела, но, тем не менее, все-таки по априори задуманной идее – декларативно, вербально никак не связанной с прошлым России.

Разумеется, цели провозглашались совсем иные, ничего общего не имеющие с фактической дегуманизацей. Последовательно, в течение семидесятилетия лозунги звучали так: «прорыв в слабом звене империализма», «мировая революция», «построение социализма в одной стране», «подготовка к отражению внешней угрозы», «создание мировой системы социализма», «построение коммунизма».

Дегуманизации социума осуществлялась в двух сферах одновременно, в социальной и духовной.
После «военного коммунизма» и гражданской войны – неудавшейся, но искорежившей всю Россию, попытки прямого перехода к социализму, – был короткий, но бурный событиями промежуток НЭПа. С переходом к нему неожиданно резко усилилась социальная дифференциация и духовное разнообразие общества. Стали появляться все новые мелкие частные производства, росли кустарные промыслы, возникали и крепли новые крестьянские хозяйства, а на этой основе формировались, разнообразились, утончались все новые личные и общественные интересы и, как грибы после дождя, множились всяческие кооперативы, профсоюзы, творческие объединения, общества. Казалось бы, в России снова забрезжило самым началом ХХ столетия. Продолжалась поэзия «серебряного века». Но уже в ходе НЭПа Сталин понял, что с таким взрывным обилием разнообразных частных и общественных интересов, с таким пестрым народом воплотить большевистский Проект, как один для всех, будет невозможно.

И он решил заменить народ.

О подлинных целях «построения социализма» в ходе коллективизации, индустриализации и культурной революции судить надо по их результатам. А они таковы, что все население Советского Союза – поголовно все! – по социальной своей сущности было превращено в государственных служащих. И все они в таком их социальном статусе, но в то же время каждый из них поодиночке, оказались привязанными на короткий поводок полной зависимости от этого самого государства.

Хотели изничтожить в человеке его личный интерес и его естественное стремление по своему выбору реализовывать свои способности. Только государство, его Проект и его интересы. А поскольку по априорной идее создать общество невозможно, да еще и заселить его людьми, подходящими исключительно для такого, выдуманного из головы общества, результат получился трагический. Вместо человеческой социальности на основе права и морали получили социальность искусственную и в то же время – зоологическую, стадную, основанную на насилии, страхе и животных инстинктах. Личный интерес оказался, как и следовало ожидать, неистребим, но реализовать его стало возможным только в обход запретов, то есть криминальным путем. «Теневая» экономика, двойная мораль и поголовная преступность стали рукотворными нормами, иносказанием социализма.

 

III

Введение единомыслия – столь же важная составляющая «построения социализма», как и достижение искусственного социального однообразия. Но у него была и своя история: от «корабля философов», «Краткого курса» через основные вехи борьбы с «формализмом», «аполитичностью», «космополитизмом», «абстракционизмом». Были у него столь же трагические, как и в достижении социального однообразия, но все-таки свои, специфические результаты.

Если эти результаты рассматривать как постижение глубинной сущности человека и структуры человеческой личности, а в качестве подхода воспользоваться возможностями психоанализа, поскольку другого, более совершенного научного способа на сегодня, по-моему, просто нет, то итоги введения единомыслия будут выглядеть примерно так.

Большевики хотели сделать человека существом сугубо рациональным, наполнить его, как порожний сосуд, позитивными знаниями из области техники, медицины, естествознания, а сознание очистить от «пережитков прошлого», от всяческих сохранившихся в нем «предрассудков» и сделать его просветленным марксистско-ленинскими, тоже, как они полагали, вполне рациональными положениями.

Но и здесь в итоге получилось все совсем не так прямолинейно положительно, как им хотелось бы. В плане долговременного глубинного воздействия на психические основания личности и на общественное сознание произошло, наоборот, нечто никем не предвиденное и совершенно ужасное.

Еще до революции личностные начала в российском человеке, составляющие его сознательное «Я», были не массовой нормой, а редкими исключениями, как раз составлявшими собой частично ту самую тонкую пленку, которой так и не хватило, чтобы ею хотя бы слегка накрыть всю Россию. По этим-то исключениям революция с построением социализма и прошлись в первую очередь. По тем личностям, которые не смогли, не захотели отказаться от своего «Я» в пользу нечеловеческих требований, предписаний и запретов советской власти. Среди подлежащих уничтожению личности в человеке все оказались равны: поэт, крестьянин, философ и генерал.
Но сознательное «Я», делающее человека личностью, дано далеко не каждому. Что же касается стран, где сознательному «Я» и, следовательно, личности довелось за многие века расширить свою свободу и стать основанием общества, то таких стран совсем немного. Они и в современном мире остаются исключением, а не нормой. А Россия вообще никогда не была в их числе.

Зато в каждом из нас, в психике любого человека есть бессознательное – «Оно»: зона неуправляемых инстинктов, борьбы неосознаваемых мотивов поступков. Сегодня, когда многие стали задумываться, что же творится у нас в России с человеком и обществом, почему на глазах так стремительно опускается общая планка человечности по сравнению даже и с советскими временами, по-прежнему осталось в стороне нечто весьма существенное. Никто, кажется, и не думает о сфере подсознательного в психике каждого человека. Едва ли даже много таких, кто вообще учитывает сам факт ее существования, когда испытывает на себе или наблюдает в других жгучие терзания современности.

Но это «Оно» не только, как всегда и повсюду, остается в психике человека. Подсознательные мотивы в его поступках и их проявления в российском обществе в последние годы еще больше активизируются, расширяются и приобретают все более агрессивные, антигуманные формы.

Целенаправленными действиями на протяжении теперь уже почти целого столетия российская власть стремилась и стремится расширить сферу разума за счет очищения человеческого сознания от пришедших из прошлого и мешавших, по представлениям власти, строительству социализма (а последние двадцать лет – капитализма) стереотипов, привычек, «устаревших» нравственных ценностей и способов мировидения. Тем самым осуществлялось и осуществляется массированное, по существу – тотальное, воздействие на еще одну компоненту психической структуры человека – на сферу «сверх-Я» («супер-эго», «идеал-Я»). Эта сфера – носитель традиций, жизненных ценностей, всевозможных предрассудков, мифов, стереотипов морали, передающихся из поколения в поколение. Она же формирует общественное сверхсознание. На протяжении столетий данная сфера сверхсознания – «сверх-Я» – выполняла социальную функцию противостояния бессознательному «Оно», поддерживала баланс между ними, как бы изнутри «запрещая» сознательному «Я» выполнять присущие ему инстинктивные стремления и желания.

Как стало очевидным сегодня, все усилия по насильственному введению единомыслия привели к прямо противоположным по сравнению с задуманными результатами. Сфера «сверх-Я» в человеке довольно устойчива, и трудно поддается изменениям в заранее запрограммированном направлении. Но разрушить, разбалансировать основания человеческой психики и глубинные ее структуры оказалось очень даже возможно.

На это разрушение работала в первую очередь вся система советского дошкольного, школьного и вузовского образования. О ней много говорят в последнее время, подчеркивая ее достоинства: общедоступность, бесплатность, – особо выделяя добротность высшей школы в подготовке специалистов-профессионалов для народного хозяйства. С такой задачей она действительно как-то справлялась. Не говорят, как правило, о нашей системе образования (она в этом смысле не изменилась до сих пор) в связи с формированием человека думающего. Будучи ретранслятором готового, непонятого знания, данная система всегда была и остается средством насильственного внедрения в сознание человека навыков его умственного закрепощения, рабского подчинения внешнему давлению в ущерб его природному стремлению к истинной свободе, в ущерб внутренней потребности понимать. И именно этим она буквально калечит людей, закрепощая мышление, загоняя в колею бездумной, глупой псевдонаучности.

В том же направлении насильственного внедрения бездумности работала и вся машина советской пропаганды. Радиоточка – обязательно в каждой квартире; газета, хотя бы районная, – в каждой семье; кино, ритуальные шествия, парт- и профсобрания с разнообразными разоблачениями на протяжении десятилетий и с персональными делами – обязательно для всех.

Введение единомыслия обернулось укрощением и без того ослабленного стремления советского человека понимать и, следовательно, еще большим сужением сферы сознательного «Я» в его психике. Что же касается сферы «сверх-Я», то попытки советской, а вслед за ней и постсоветской власти мобилизовать мифологизированное сознание масс в заданном, желательном для нее направлении завершилось здесь не просто еще большим сгущением издревле присущей такому сознанию непроясненности. Манипуляторская историческая политика и попытки сформировать в обществе «нужную» для власти память о прошлом привели к полному «цивилизационному сумбуру» в массовом сознании. Ветхозаветное «око за око» синхронно сосуществует в нем с «энергетической сверхдержавностью», «народ-богоносец» – с «народом-быдлом», царский герб – с красным знаменем. А в целом случилось невиданное доселе обрушение массового сознания в архаику.

 

IV

И все-таки еще не в самих по себе всех приведенных констатациях о создании искусственной социальности и о вторжении в основания человеческой психики было самое сокровенное жизненное вопрошание, эпохальный зов сердца и разума, обращенный к шестидесятникам по поводу России ХХ века. Точнее, не только в них, но и в тех выводах, которые следуют из таких констатаций. Эти выводы (опять же подчеркну, исключительно, как они представляются мне) всего лишь – резюме сказанного.

Не случайно, по-моему, именно на долю России выпали самые крупномасштабные, по сравнению с другими странами, социокультурные катаклизмы в минувшем веке. Набравшие тектоническую силу, веками не разрешаемые здесь проблемы воплотились в прошлом столетии событиями, затронувшими глубинные основания сущности человека и общества..

Резюме сказанного и суть этих событий можно выразить, одним словом – античеловечность. Невообразимые людские потери, искалеченные души оставшихся в живых, общий трагизм происходящего в том, что вместе с властью в античеловечную практику на протяжении минувшего столетия была вовлечена очень значительная часть всего населения. Настолько значительная, что дает основание, например, Ю. Пивоварову обозначить уникальный в мировой практике социокультурный феномен с не самым, может быть, удачным, но вполне определенным названием – властепопуляция, имея в виду власть вместе с населением как актора, как действующего субъекта.
Аналог подобного феномена в экономической реальности - властесобственность, когда собственность-реальность остается эфемерной, пока не соединяется с собственностью-функцией, властной должностью-креслом или с теперь уже миллионами властесобственников, напрямую или опосредованно вовлеченных во власть. Политически персонифицированной реальностью властепопуляции первым после революции явил себя Сталин-самодержец – как интегральное воплощение десятков миллионов реальных, но анонимных сталиных-самодержцев с усами и без усов.

Во властепопуляции, с одной стороны, не отождествляются и не уравниваются власть и население ни социально, ни по функциям, ни по ответственности за содеянное. С другой стороны, между ними нет и жесткой демаркационной линии. Здесь так же, как и в православной церкви, – симфония. Не научились еще и здесь отдавать Богу – Богово, а кесарю – кесарево. Отношения власти и населения всегда выстраивались в России по принципу дихотомии: не разлей вода – борьба на уничтожение; контакт – конфликт; любовь – ненависть. У нас трудно даже помыслить власть и население по отдельности. Только поврозь и вместе. Даже палачей и жертв за все советские годы расквартировать с постоянной пропиской по какому-то только одному адресу никак не получается: один и тот же человек иногда по нескольку раз за свою жизнь менял роли палача и жертвы.

Античеловечность становилась нормой советского общежития не только в ходе прямого участия в самоуничтожении миллионов людей в революции и Гражданской войне. Самоуничтожение населения под предводительством власти сопровождало все годы «построения социализма». Одни и те же люди вершили социальное единообразие, уничтожая, соскабливая по живому человеческий гумус с тела земли. И они же делали то же самое, проводя в жизнь, реализуя «курс партии и правительства» на введение единомыслия во всей стране. (Козьма Прутков в 1863 г. еще только шутил на сей счет.) Кампании по разоблачению и уничтожению «антипартийных блоков» (сколько их было!) сменялись общими собраниями по одобрению решений по журналам «Звезда» и «Ленинград». А за «Шахтинским делом» следовало «дело промпартии». И снова «открытые» суды, митинги и собрания ненависти, презрения и осуждения. И снова с одобрения миллионов – смертные приговоры и новые пополнения ГУЛага. Так вплоть до «дела врачей-вредителей» и до борьбы с абстракционизмом. А еще за все это время – три голодомора (1921, 1932 1947), наказание народов, Новочеркасск, Челябинск, Караганда. Нельзя забыть и про спецвойска ВОХРа, про заградотряды в войну и про сексотов всегда и везде. Здесь тоже счет на миллионы. И после всего – поди разберись, где Россия, которая сидела, и где та, что сажала. И где было больше античеловечности – по ту или по эту сторону колючей проволоки. Везде и во всем, во всей нашей вязкой античеловечной реальности одни и те же люди уничтожали и уничтожались, доносили и сажались, одобряли и подвергались, расстреливали и расстреливались.

Примерно все это я и имел в виду, говоря про шестидесятников, что они не увидели, не осознали и не ужаснулись.

 

V

Возникает самый важный вопрос: неужели никто из шестидесятников так и «не увидел»? Или же «не осознали и не ужаснулись» - это и есть проблема данного поколения?

Шестидесятничество ни по мировоззрению, ни интеллектуально, ни идейно, ни, тем более, политически совсем не представляло собой ничего похожего на монолит. Что-то вроде смутного единства просматривается здесь в том, что трудно выразить рационально: душевный порыв, нравственная устремленность, раскрепощенность духа, желание «обнять небо» и уехать в тайгу «за туманом»… Это трудновыразимое настроение тоже было реальностью. Притом той реальностью, что сохраняет надежду на неукротимость света и добра. Во всем остальном поколение было действительно разным, причем разным до принципиальных оснований в каждом из названных выше различий.
Предшественниками шестидесятников были Анна Ахматова, Михаил Булгаков, Евгений Замятин, Михаил Зощенко, Андрей Платонов, Василий Гроссман, Осип Мандельштам. Эти имена, их творчество – продолжение еще «серебряного века» русской культуры во время жизни шестидесятников. Своего рода, живой интеллектуальный, нравственный и художественный критерий для них. Критерий как горизонт, постоянно удаляющийся от них. И вместе с тем они – компас и глубиномер для проблемы «Россия в ХХ веке»: и в плане видения направления движения страны, и в плане глубины постижения истины.

Среди шестидесятников было много религиозных людей – притом, что и веровали они, даже оставаясь в православии, по-разному. На мою долю, как человека невоцерковленного, выпала большая честь и радость не только приятельски общаться, но профессионально сотрудничать с такими людьми, как Сергей Аверинцев, Александр Мень, Игорь Виноградов, Ольга Седакова, Георгий Кочетков, Сергей Юрский, Григорий Померанц. Участвуя с ними в научных конференциях и присутствуя на богословских дискуссиях с их участием, мне довелось убедиться, что поиск Истины был для них последовательным и бескомпромиссным. Это в равной мере распространялось как на литературоведение, библеистику, этнографию и т.п., так и на веру. Неслучайно, видимо, многих из них отличала радикальная жизненная позиция в отношении сущего. Многие из них отвергли каноническое православие РПЦ и в своей вере пришли в православные братства, по существу же – в различные формы катакомбной церкви. А, может быть, эта «катакомбность» стала своеобразным выражением их эскапизма по отношению к социально-политической реальности?

Были среди шестидесятников и среди их современников писатели, художники, которые в постижении истины по некоторым важнейшим проблемам достигли тех же предельных глубин.

Война как социокультурная проблема, как трагедия, надломившая страну, предстала в работах Виктора Некрасова, Василя Быкова, Виктора Астафьева, Алеся Адамовича, Григория Бакланова, Элема Климова, Алексея Германа. Их работы, конечно, больше, чем про войну, а иногда даже и не совсем про нее. Они, как у Василия Гроссмана, - про жизнь и судьбу России…

И писателей-«деревенщиков» мне почему-то совсем не хочется называть «деревенщиками». Как будто бы мелко плавающих из-за их замкнутости в какую-то узкую, специальную, даже маргинальную тему. Такие, самые выдающиеся из них, на мой взгляд, как Федор Абрамов, Борис Можаев, Валентин Распутин раскрыли советскую повседневность как продолжение и один из моментов кризиса русской культуры. В частности, они увидели в приспособляемости к среде на грани выживания важнейший архетип русскости как социокультурного типа. Они поняли, что терпение – удел сильных духом, а приспособляемость, адаптативность – не терпение, а навсегда сломленный дух, рабская покорность и раздавленность человеческого существа.

Не укладываются в какое-то определенное направление шестидесятничества такие имена, как Абдурахман Авторханов, Иосиф Бродский, Алексей Герман, Фазиль Искандер, Андрей Сахаров, Александр Солженицын. Скорее всего, не вписываются в него вообще. При том, что Сахаров и Солженицын, например, были идейными антиподами, а вместе они совсем иначе – не так, как, скажем, Герман, Искандер или Померанц, – в совершенно иных формах и способах постигали и являли миру свою истину. Вписать их всех вместе в какое-то одно, общее для всех, хотя бы поколенческое течение невозможно. Но и не назвать их в связи с шестидесятниками тоже нельзя. Кто-то из них опередил в чем-то конкретном не только тогдашнее, но и, возможно, нынешнее время. Кто-то волею судеб оказался далеко или в стороне от трепетной действительности той поры. Но, когда мы говорим о шестидесятниках сегодня, эти имена и их вклад в культуру не только фиксируют собой некую заданность, тот своего рода интеллектуально-нравственный и творческий уровень, ориентируясь на который что-то вокруг них и около можно взять за правило, а что-то отнести к исключениям. Они ещё и олицетворяют ту идейную и этическую какофонию шестидесятничества, которая была присуща этому явлению.

Диссидентское движение тоже не бесспорно и даже тоже вообще вряд ли напрямую и целиком вписывается в явление шестидесятничества. Но к пониманию этого феномена оно (как и самиздат), безусловно, имеет прямое отношение. Диссидентство в свою очередь довольно определенно делилось, как минимум, надвое, а именно: диссиденты-правозащитники довольно четко отличали себя от диссидентов-политиков. Последние преследовали политические цели, ставя под вопрос само существование советского режима. Но тех и других объединяло, и в то же время граждански противопоставляло шестидесятникам, откровенно враждебное отношение к ним советской власти, вплоть до готовности их уничтожения. Среди них: – такие, как Андрей Амальрик, Владимир Буковский, Лариса Богораз, Валерия Новодворская, Юлий Даниэль, Анатолий Марченко, Сергей Ковалев – и бывали, и погибали в тюрьмах, психушках, в изгнании. Для понимания шестидесятников диссидентское движение существенно как еще один, выразитель глубины и разнообразия многочисленных расколов, существовавших в советском социуме.

 

VI

Размышляя о шестидесятничестве, нельзя обойти молчанием и тех отдельных личностей той поры, для которых умение думать и рассуждать, казалось бы, должно было быть не только призванием и удачей, но их основной профессией. Я имею в виду плеяду советских обществоведов и представителей гуманитарного знания, окончивших Московский университет. Назову только две группы - одну из философов и социологов, другую – из историков. Обе эти группы – яркие исключения на общем сером и скучном фоне советского обществоведения.

Наиболее известные имена здесь - Александр Зиновьев, Эвальд Ильенков, а вслед за ними – Борис Грушин, Генрих Волков, Карл Кантор, Юрий Карякин, Юрий Левада, Мераб Мамардашвили, Георгий Щедровицкий. Чуть позже пришли туда же Нелли Мотрошилова и Эрих Соловьев. Потом некоторые из этих выпускников МГУ оказались вместе, но уже в ИМРД – Институте международного рабочего движения Академии Наук и объединились там, в одном отделе, а заодно и в «кружке Юрия Замошкина», куда вошли ещё и Виталий Вульф, Юрий Давыдов, Александр Пятигорский. Потом, в семидесятые годы и позже судьба разводила, разбрасывала этих ярких, одарённых людей. Кто-то из них уехал из страны навсегда, кто-то отправился «на время», работать в Прагу в журнал «Проблемы мира и социализма», кто-то ушел, по сути, во внутреннюю эмиграцию, внешне продолжая работать «по специальности».

Для всех этих расходящихся путей развилкой стал выбор для каждого из них: погружение в среду ради постижения России – или сделка с советским режимом ради сохранения профессии. Все они ( кроме Александра Зиновьева) тогда выбрали второй путь. Эта сделка сказалась на них по-разному – в их исследовательской проблематике и в их отношении к русской интеллектуальной традиции.

Почти все они в исследовательском плане занимались западноевропейской проблематикой. В частности, они подняли важную проблему несоответствия, и даже противоположности раннего Маркса ему же самому более позднему. Тем самым вольно или невольно благодаря ним под вопросом оказывался в определённом смысле и сам марксизм в целом, претворявшийся в Советском Союзе. Это, конечно же, было новое слово, даже, можно сказать, это был уже язык другой эпохи. Они стали там, на Западе искать и исследовать последствия марксизма, а героями их повествований становились, например, Сартр и Маркузе…

Что же касается отношения философов и социологов этой группы к отечественной интеллектуальной традиции, включая и досоветскую, то хотя многие из них в эту традицию были погружены, ею поглощены, но довольно странным, почти парадоксальным образом – сами они этого как будто не осознавали. Сущность же самой традиции точно выразил выдающийся русский мыслитель Георгий Федотов: «Русская интеллигенция есть группа, движение и традиция, объединяемые идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей».

Вторая группа гуманитариев, на которую я хочу обратить внимание – это студенты, аспиранты и молодые преподаватели истфака МГУ, ставшие известными как «группа Краснопевцева». В середине 60-х годов, сразу после ХХ съезда КПСС они стали обсуждать, не просто, что такое культ личности Сталина, но и то, как это явление соотносится с советской действительностью. Кроме Льва Краснопевцева в разное время в группу входили Вадим Козовой, Николай Обушенков, Николай Покровский, Леонид Рендель, Марат Чешков. С этой группой были связаны и проходили «по делу группы Краснопевцева» и другие студенты, аспиранты и преподаватели истфака МГУ и других московских вузов (например, Владимир Крылов, показавший себя уже после освобождения талантливым и разносторонне эрудированным исследователем). В 1958 году состоялся закрытый процесс по делу этой группы. Все привлечённые по делу получили от пяти до десяти лет лагерей и были пожизненно лишены права проживания в Москве.

Власть жестоко покарала их за то, что они нарушили святая святых – табу сталинского властвования – показали, что возможен иной, по сравнением с навязанным, взгляд на советскую историю, что можно критиковать сам общественный строй. К тому же, власть устрашилась их просветительной активности, усмотрела признаки нелегальной деятельности в диспутах, в неформальных собраниях, в попытках установить связи с рабочими, в поездках со студентами во время летних каникул на работу в колхозы. Преследовалось и каралась сама мысль, любое новое слово о советской реальности, любая активность за рамками дозволенного.

 

VII

Мне кажется, что на фоне поколений 30-х и 40-х – жутких и тяжелых предвоенных и военных лет мобилизационной активности и сверхчеловеческого перенапряжения, после надрывных, «эпохальных» десятилетий – следующего поколения (в основной своей массе) могло хватить лишь на имитацию деятельности, в том числе, и мыслительной.
Это не вина, а беда шестидесятников. Они долго оставались инфантильны, вели споры о «физиках и лириках» – лирика вообще играла большую роль в формировании эпохи и поколения. Само мировосприятие тогда было преимущественно эмоциональным. Достаточно вспомнить поэтические вечера в Политехническом институте как сильнейшее притяжение времени – через поэзию, бардовскую песню прорывался голос немотствующего большинства.

Имитация (деятельности) и неумение (помыслить и понять Россию) – ключевые, на мой взгляд, понятия, характеризующие это поколение . Закономерный инфантилизм шестидесятников проявился в их «поздней зрелости», в долгом взрослении. Они «заговорили» гораздо позже своих «отцов», погруженных в иные исторические обстоятельства. Пробудилась часть поколения – и то лишь к своему собственному сорока-пятидесятилетию… А до того времени поколение «зрело», слишком медленно избавляясь от инфантилизма.

 

VIII

В русском языке греческое слово метанойя ассоциируется с покаянием, Это не в полной мере выражает смысл слова, потому что «метанойя» означает еще и «перемену ума», перемену в восприятии фактов и явлений – процесс постоянного переосмысления.

Далеко не все способны на это и не у всех есть потребность нескончаемо «передумывать» самого себя и происходящее вокруг. В православной культуре, покаяние отнесено к единичному деянию, к разовому ритуалу, а не к постоянному жизнеощущению. Бывали, конечно, и великие исключения. Например, исихазм - широкое и продолжительное явление в русской религиозной жизни. С этим явлением связаны такие имена, как Сергий Радонежский, Феофан Грек, Андрей Рублев, Нил Сорский, протопоп Аввакум; такие движения, как нестяжательство и старообрядчество. Практика метанойи была для исихастов константой их жизни, но это были исключения в русской культуре. Они вошли в историю, как пример постоянного переосмысления, выработки нового взгляда на мир. Именно это я имею в виду, говоря о ключевой проблеме поколения шестидесятников.