Мария Липман

Ключевой вопрос нашей дискуссии – возможен ли «Наш общий дом Европа»? Что такое «общий дом», еще куда ни шло, понятно. Это такой дом, где более или менее живут мирно. А если возникают конфликты, то есть и механизмы их разрешения. Причем эти механизмы признаются легитимными теми сторонами, между которыми конфликты возникают.

C Европой хуже. В каком-то смысле ответ на вопрос: возможен ли «Наш общий дом Европа», то есть мирный дом, возможен только после того, как мы определим, что это такое: географическое ли это пространство, культурное, политическое, какое-то другое, все сразу или несколько из них? Потому что, как мы определим Европу и как проведем ее границы, таков и будет ответ на вопрос, можем ли мы в ней мирно жить.

Это вопрос не пустой, потому что, может быть, надо говорить не об Общем европейском доме, а об общем доме просто, не настаивая на том, что для того, чтобы в нем жить мирно, нужно непременно быть европейцем. Европа, как ее ни определяй, это понятие оценочное во всех странах, не исключая и России. Достаточно просто прислушаться к русскому языку. И как бы кто ни претендовал в России на какое-то евразийство, все-таки, слово «азиатчина» звучит совсем не так, как «европейскость».

Говоря о границах этого «хорошего» пространства, я бы хотела привести конкретные примеры. Это пространство в разное время прочерчивалось совершенно по-разному, особенно до Второй мировой войны, когда пренебрежительно говорить о других народах не считалось предосудительным даже в хорошем обществе.

Например, австрийский канцлер Меттерних. Ему приписываются слова о том, что Азия начинается за Ландштрассе, то есть на востоке Вены. Французский граф Луи Филипп де Сегюр, который ехал послом в Петербург, в конце ХVIII века описывал, как он «совершенно покинул Европу и перенесся на десять веков вспять» при пересечении границы Пруссии и Польши. И о той же границе американец, ехавший в обратном направлении, написал, что он пересек великий рубеж между азиатскими и европейскими манерами. (Эти эпизоды упомянуты в статье российского историка Алексея Миллера «Тема Центральной Европы: история, современные дискурсы и место в них России». НЛО, 2001, № 52). Вспомним также маркиза де Кюстина, который объявил, что Европа кончается за Вислой.

Можно считать эти примеры историческим курьезом, которые не имеет отношения к сегодняшнему дню. Но более свежий пример, из середины 90-х годов, — это Самуэль Хантингтон, который не только выделял славян, причем среди них еще отдельно православных, в отдельную цивилизацию, но и утверждал, что существует: «культурная граница Европы, которая в Европе после «холодной войны» является также и политической и экономической границей Европы и Запада. Ее следует проводить по линии, веками отделявшей западные христианские народы от мусульман и православных».

К вопросу о мусульманах можно вспомнить Жискар д’Эстэна, который всего лишь семь лет назад, в 2002-м году, твердо заявил, что вхождение в Европу Турции было бы концом Европы. Его аргумент – столица Турции не в Европе, 95% ее населения живет не в Европе, это не европейская страна.

Причины, для того чтобы принять или не принять страну в качестве сожителя или соседа по Европейскому дому или даже рассмотреть ее кандидатуру, могут быть различными. И они совсем не всегда совпадают у тех, кто размышляет на эту тему: будь то люди, принимающие решения, или просто вольные мыслители.

Приведу еще один пример из собственного опыта, совсем недавнего — буквально месяц назад, — который тоже свидетельствует о том, что трактовка понятия Европы может быть очень вольной и не принимать в расчет ни географию, ни историю. Недавно я была на конференции в Вене, которая была посвящена проблемам Юго-Восточной Европы. Участникам дарили подарки: набор документальных фильмов, сделанных одной международной неправительственной организацией, и назывался он «Возвращение в Европу». Каждый отдельный фильм был посвящен какой-нибудь одной стране юго-востока Европы. Он включал в себя сюжеты, посвященные не только Румынии и Болгарии, которые уже вроде как вернулись. Среди «возвращенцев» были также Сербия, Черногория, Албания, Босния с Герцеговиной, Македония и новообразованное Косово.

Более того, среди этих «блудных сыновей», которые возвращаются или вернулись в Европу, была названа также и Греция, которая вроде бы Европу никогда не покидала, а греческая античность составляет самую основу европейской цивилизации. Туда же попала и Турция, которая, отродясь, в Европу не входила и поэтому уж точно не может туда вернуться.

Таким образом, представления о Европе действительно могут быть чрезвычайно различны. И, наверное, можно говорить сегодня о том, что страны Центральной Европы ближе всех подошли к собственной европейскости, к тому, чтобы быть Европой. Чем дальше, тем больше они отбрасывают слово «центральный» из названия своего региона.

Если этим странам удастся снивелировать различия между собой и Западной Европой, значит ли это, что и все остальные вернувшиеся и возвращающиеся должны постепенно выровняться по западноевропейскому образцу? Значит ли это, что расширение Европы, о котором говорил Александр Аузан, это процесс бесконечный и более или менее весь мир постепенно мог бы стать Европой?

Мне кажется, что сегодня разговоры о Европейском доме часто подразумевают именно это: мол, постепенно все подтянутся и на деле станут разделять западноевропейские ценности и жить по закону, строить политику на основе объединения групп интересов и т.д. — станут Европой.

Мне кажется, что трудности интеграции сильно недооцениваются. В наши дни об этом говорят многие, но я хочу процитировать человека, который предвидел это в первой половине 90-х. Это Майкл Доббс, американский журналист, автор книги, в которой документирован крах коммунизма по всему миру: «Берлинская стена была разрушена за один день. Но последствия неудачного эксперимента по строительству коммунистической утопии будут еще долго ощущаться в следующем столетии. Интеграция посткоммунистических обществ в современный мир, возможно, самое большое испытание, которое предстоит международному сообществу».

Признать гражданами ЕС жителей стран, которые вступают сегодня и, возможно, вступят в Европейский Союз в ближайшее время, еще не значит их интегрировать. Не все страны, которые недавно вступили в ЕС, действительно соответствуют критериям. И среди тех, которые стоят сегодня в начале очереди, многие еще совсем недавно убивали друг друга. И сегодня, их граждане иной раз, не скрываясь, говорят друг о друге с ненавистью. На этом довольно жестком национализме они строят свою национальную идентичность.

В обозримом будущем они едва ли станут «истинными» европейцами. Но с другой стороны, присягая европейским ценностям хотя бы на словах, они едва ли станут и источником серьезных проблем. Куда бoльшая проблема с теми странами, которые хотят вступить в Европу, но которых Европа по разным причинам не хочет, и в первую очередь это, конечно, Турция, о которой говорил господин Фюкс. А поскольку в Турции есть ощущение, что к ней предъявляют несправедливые претензии и выдвигают требования и стандарты, которые другим не предъявляют, то с ней не так просто иметь дело. И более того, ее лояльности не всегда европейские. Получается порочный круг: оттого, что лояльность не европейская, труднее с ней иметь дело, и обратно: оттого, что трудно иметь дело, не хочется принимать такую страну в Европу.

Еще бoльшая проблема с Россией, которая, на самом деле, не хочет в Европу и ее в Европе не хотят. И для России стимулов для лояльности по отношению к Европе, пожалуй, меньше, чем у Турции. Возникает вопрос: обязательно ли Россия должна стать европейской для того, чтобы выстраивание отношений с ней происходило более гладко и более конструктивно? Или можно представить себе иной подход к отношениям с Россией, который исходит из того, что Россия не станет европейской – в обозримое время, а то и никогда.

Мне представляется, что нужно больше думать о том, что происходит за пределами Европейского дома, чем об обустройстве Европейского дома как такового.

Я вернусь сейчас очень ненадолго в события совсем недавнего прошлого, о котором мы сегодня говорим. Нобелевская премия мира, присужденная Михаилу Сергеевичу Горбачеву, заслужена им, быть может, больше, чем какая бы то ни было другая Нобелевская премия мира. Если мы в качестве критерия выберем количество людей, которые – благодаря деятельности лауреата — почувствовали себя счастливее и свободнее. Чрезвычайно много людей в Европе благодарны Михаилу Сергеевичу за то, что тогда, 20 лет назад, он сделал их свободнее и счастливее, - но в нашей стране это совсем не так.

Для большой части стран Варшавского Договора сразу было понятно, что освобождение от коммунизма – это путь в Европу, это обретение новой идентичности, которая не требовала доказательств, которая ими сразу была осмыслена как «возвращение в Европу». При этом было ли на самом деле это европейское прошлое счастливым, благополучным, справедливым, свободным уже не имело значения. Оно было мифологизировано. Оно давало нации импульс к развитию, основу для единства и национальной идентичности. Потом за первой группой центральноевропейских стран подтянулись и другие, которые тоже стали ощущать европейскость как основу собственной идентичности.

В сущности, сегодня границы Европы и не-Европы проходят в большой степени по границам России. Россия не хочет и не может войти в Европу в том смысле, в котором уже сегодня являются членами европейского сообщества часть бывших советских сателлитов или хотят — и могут (может быть, не сразу) — вступить в Европу другие страны бывшего соцлагеря.

В одной из последних статей, опубликованных в газете «Нью-Йорк таймс» Горбачев пишет о том, что мировые процессы протекают не по воле политиков, а потому, что такова воля их сограждан. Речь в этой статье шла о крахе социалистической системы. Это очень верно. Действительно, как пишет сам Михаил Сергеевич, не он, не Рейган, не Папа Иоанн Павел разрушили коммунизм. Люди, — пишет Горбачев, — не хотели так жить.

Россия не хочет жить в Европе в том смысле, в котором хотят в ней жить и уже живут Польша, Чехия, Венгрия, а также те страны, которые стоят сейчас в очереди.

В конце я бы хотела привести еще одну цитату. Это слова британского историка, который уже цитировался сегодня, — Тимоти Гартон Эша. В недавно вышедшей статье он сказал: «89-й год – один из самых лучших в истории Европы. Трудно припомнить лучший. Весь мир смотрел на Европу. Мировая история вершилась в самом сердце старого континента. Двадцать лет спустя я не могу не думать, — пишет Эш, — что, возможно, это был последний случай, по крайней мере вперед на долгие, долгие годы, когда мировая история делалась в Европе. Сегодня она делается в других местах».

Я думаю, что это ощущение знакомо не только Тимоти Гартон Эшу. Это заставляет задуматься: не слишком ли мы зацикливаемся на Европейском доме, когда думаем о том, как сделать отношения между странами более мирными и взаимодействие более рациональным. Может быть, Европейскому Союзу стоит проявить больше смирения и больше широты?

При этом Европа остается образцом цивилизованности, умения жить по закону, — иногда даже по совести — и мирно разрешать конфликты. Но непременно ли нужно, чтобы для мира и безопасности все стали европейцами, в смысле получили пропуск в Европейский дом? Или возможен другой взгляд, другие идеологемы и другие слова для того, чтобы страны, соседствующие друг с другом в самой географической Европе, на ее границах или даже вдали от нее, могли разумно и мирно строить отношения?

В конце концов, мир — в обоих смыслах — не заканчивается на границах Европы. И как вообще строить мирные, конструктивные отношения, в первую очередь с теми странами, с которыми это пока не очень хорошо получается? Строить отношения независимо от того, добиваются ли они прописки в Европейском доме? Возможно, те, кто озабочен строительством мирного дома в Европе, должны задуматься над тем, может ли задача ставиться шире.