Гринберг Р.С.

В связи с прочтением письменных докладов и пожеланиями организаторов нашего Круглого стола разрешите поделиться некоторыми соображениями по трем вопросам, которые кажутся мне сейчас наиболее важными.

Во-первых, можно ли вообще в сегодняшней России реализовать какую-либо внятную экономическую стратегию, даже если бы она уже была в наличии и являлась бы результатом минимального общественного согласия? Приходится в этом сомневаться из-за специфического устройства современной российского политической системы. Между тем и международный, и отечественный опыт указывает на громадное значение политической системы, в рамках которой проводится тот или иной экономический курс.

Ставшее постоянным рефреном российских СМИ "отсутствие политической воли" у российского руководства, его неспособность в отличие от успешных постсоциалистических государств реализовывать общественный интерес - прямое следствие установившегося у нас специфического политического порядка. В России причудливым образом сосуществует необъятность президентской власти, практика почти феодальных указов с бюрократическим произволом на разных ступенях исполнительской вертикали. При этом правительство как таковое зависит только от воли президента и поэтому не несет ответственности ни перед парламентом, ни перед обществом. Но даже если бы оно имело какую-либо более или менее определенную стратегию развития, ему вряд ли удалось бы ее реализовать из-за постоянной угрозы внезапной и часто немотивированной отставки. Сопоставление опыта функционирования политических систем в России и странах ЦВЕ, преодолевших трансформационный экономический спад, явно свидетельствует о том, что только правительство, сформированное с учетом соотношения партийных сил в парламенте, подконтрольно обществу, с одной стороны, и в состоянии проявлять "политическую волю", с другой. Отсюда следует, что необходимость пересмотра российской конституции в сторону перераспределения властных полномочий в пользу правительства становится все более очевидной.

Во-вторых, есть смысл обратить внимание на одно важное обстоятельство мировоззренческого характера, а именно на феномен так называемого "слабого" государства. Я думаю, что возведение "слабости" государства в ранг некой объективной закономерности, якобы, неизбежно проявляющейся в условиях трансформации командной экономики в рыночную, уже однажды сыграло с российскими реформаторами ельцинского призыва злую шутку. В конце концов, август 1998 года был запрограммирован именно таким подходом. Провал, так сказать, первого издания российского либерализма, что бы ни говорили его авторы (успеху будто бы препятствовали "красные" директора, левая Дума, генетическая предрасположенность народа к патернализму и т. п.) был, в сущности, предопределен тем обстоятельством, что ими была сделана ставка на всесилие экономической свободы без учета специфики объекта реформирования. Иначе говоря, игнорируя институциональную компоненту рыночных преобразований, реформаторы явно необоснованно рассчитывали на общественно полезные последствия в принципе желаемого раскрепощения индивидуальной инициативы и механизмов саморегулирования.

Горбачев М.С.

После августа они говорят - хорошо, после этого пошло развитие, подъем.

Гринберг Р.С.

Да, они так и говорят и, как будто, уже сами верят в то, что сознательно инициировали экономическое оживление двух последних лет. Вот уж воистину: поражение - всегда сирота, а у победы - сто отцов. Правда, надо полностью утратить чувство юмора, чтобы крах искусственной макроэкономической стабилизации с серьезным видом выдавать за достижение политики хозяйственного роста. На самом же деле никакой такой политики, как известно, не было. А была 4-кратная девальвация рубля, которая ввергла всю экономику страны в стихийный протекционизм и дала тем самым мощный толчок процессам импортозамещения и товарному экспорту. Сегодня, судя по всему, положительный эффект стихийного протекционизма близок к исчерпанию. Какой же экономической стратегии в этих условиях мы можем ожидать от правительства?

Есть ощущение, что страна находится на пороге новой волны деэтатизации экономики по всем линиям, начиная с ускоренной "доприватизации" еще оставшейся государственной собственности до отмены валютного контроля и дальнейшего сокращения социальных функций государства. По-видимому, и для теперешних российских реформаторов любая государственная активность порочна за исключением обеспечения макроэкономической стабильности, "единства правил игры для всех" и принуждения к их соблюдению. В остальном же, судя по всему, они на практике намереваются следовать сугубо идеологической установке, в соответствии с которой "любая государственная деятельность есть зло, навязываемое одними людьми другим людям".

Надо признать, что, несмотря на свою экзотичность (или даже авантюристичность, если говорить о российской склонности к онтологизации теоретических моделей), антиэтатизм российских практикующих реформаторов находит поддержку в весьма влиятельных кругах западного академического мира, где в последней четверти ХХ века вновь укрепился тезис о врожденной устойчивости рыночного механизма саморегулирования, который если и дает сбои, то главным образом из-за государственного вмешательства. Будучи реакцией на реальный феномен "перерегулирования" развитых рыночных экономик в 60-х - 70-х годах, такой подход еще как-то мог бы быть оправдан в странах Запада. Хотя и здесь дискуссия о границах государственного регулирования современного хозяйства явно "соскользнула" в своего рода манихейский спор о государстве, то есть в чисто идеологический диспут в категориях "добра" и "зла".

Что же касается переходных экономик и особенно России, то здесь упование на неолиберальную доктрину как руководство к действию вообще не поддается какому-либо оправданию, если, конечно, свято не верить в то, что в каждый данный момент у Запада можно позаимствовать очередное "верное, а потому всесильное учение", и последовательно внедрить его в родном отечестве. Уместно в этом контексте упомянуть еще об одной достаточно отчетливо проявившейся в последнем десятилетии тенденции в процессе формирования и импорта западных мировоззренческих императивов и идей постсоциалистическими государствами. Так как системная трансформация в этих странах по времени совпала с победой неолиберальной ортодоксии в "основном русле" мировой экономической мысли, резонно было ожидать, что мотивы всеобъемлющего дерегулирования составят основное содержание западных рекомендаций и советов реформаторам на Востоке. Что, собственно, и произошло. При этом девиз "долой государственный интервенционизм" применительно к постсоциалистическим странам получил особое звучание, если не сказать усиление. Стало, в частности, весьма популярным представление, что страны, только ступившие на путь строительства рыночной экономики, должны быть особенно нетерпимыми ко всякого рода государственным интервенциям. Начиная, так сказать, с "чистого листа", эти страны имеют шанс не повторять ошибки Запада, который якобы не может избавиться от "удушающего" экономику государственного регулирования только потому, что в свое время неосмотрительно допустил его разрастание, влекущее за собой укрепление мощных узкогрупповых интересов в ущерб общественным. В этой связи в литературе появилось множество "шоковых" рецептов трансформации командной экономики в рыночную. При этом их обоснование в сущности сводилось к следующему тезису: "Как бы велико ни было искушение прибегнуть к государственным интервенциям и массовым социальным трансфертам, лучше от такой затеи отказаться сразу, ибо впоследствии исключительно трудно их ограничивать по политическим мотивам". Мне довелось как-то дискутировать с одним известным немецким профессором по поводу радикализма антиэтатических рецептов, прописываемых влиятельными академическими кругами Запада реформаторам стран бывшего социалистического мира. В процессе дискуссии обнаружилось, что характер такого рода рецептов, как правило, определяется сознательным, а зачастую и подсознательным желанием их авторов сконструировать некий идеал социальной политики... для стран Запада. Ясно, что при таком подходе изучение конкретных условий в странах, совершающих беспрецедентный переход от командной экономики к рыночной, не столь важно. Не стоит тогда особенно задумываться и о всяких там социальных амортизаторах такого, как выясняется, весьма болезненного перехода. Главное - знать, что действующая в условиях реального социализма система тотального патернализма должна быть максимально быстро и эффективно заменена системой индивидуальной ответственности. Другими словами, государство должно уйти из экономики независимо от "места и времени", в которых оно функционирует. Вряд ли стоит доказывать, что руководствоваться данной установкой в реальной политике, мягко говоря, контрпродуктивно.

Наконец, в-третьих, несколько замечаний по поводу конструктивных альтернатив, связанных с экономической стратегией. Мне кажется, уповать на заимствование и освоение институциональной структуры Европейского Союза как средство обеспечения устойчивого экономического развития в России, о чем только что говорил Владимир Мау, - это в лучшем случае выдавать желаемое за действительное. Такая попытка еще имела бы какой-то практический смысл, если бы Россия могла реально рассчитывать на полноправное членство в ЕС. Но раз это исключено, вся затея носит чисто академический характер. В каком-то смысле она напоминает мне модные в послесталинские советские времена идеи о внедрении мировых стоимостных пропорций в плановый хозяйственный механизм с целью повышения эффективности его функционирования. При этом, однако, фактическая "нерыночность" и изолированность национальных социалистических экономик от мирового хозяйства сомнению не подвергалась. В результате мировые стоимостные параметры при трансплантации на чужеродную нерыночную почву автоматически превращались в простые счетные единицы и тем самым напрочь утрачивали какие-либо стимулирующие функции.

Что нас ожидает в ближайшей перспективе? Еще раз повторю, что в теперешнем российском правящем доме, судя по всему, побеждает школа мышления, в соответствии с которой положительные тенденции хозяйственного развития двух последних лет могут быть поддержаны исключительно за счет нормализации инвестиционного климата при последовательной реализации курса на уход государства из экономики.

Во-первых, это означает, что помимо реализации принципов вашингтонского консенсуса правительство должно сосредоточить свое внимание на завершении формировании законодательства, адекватного цивилизованной рыночной экономике. Во-вторых, государственная власть обязана позаботься о пресечении так называемых неформальных, неправовых экономических отношений и соответственно о создании условий для беспристрастно равного применения правовых норм ко всем физическим и юридическим лицам. Чаще всего в этой связи справедливо говорят о соблюдении прав собственности и контрактного права, а также о существенном ограничении расцветающей в России "экономики льгот и привилегий". В-третьих, данная школа мышления делает особый акцент на мероприятиях по снижению налогового бремени инвесторов в сочетании с курсом на последовательную индивидуализацию и приватизацию социальной сферы.

Если конкретная политика будет ограничиваться только этими задачами, - а они, с моей точки зрения, абсолютно разумны за исключением антисоциальной направленности "социальной" политики, - и если считать, что помимо почти пятикратной девальвации рубля и резкого повышения мировых цен нефти в долгожданный экономический рост страны уже вносят вклад некие (на мой взгляд, пока чисто мистические) независимые от этих неожиданных стимулов факторы, российской экономике предстоит испытать нечто, отдаленно напоминающее вариант интеграции стран ЦВЕ в мировое хозяйство. Другими словами, российская экономика и впредь будет структурироваться чисто стихийно, во-первых, и отчасти в соответствии с интересами транснациональных корпораций, во-вторых, если, конечно, сохранится теперешняя степень ее открытости. Но на этом сходство заканчивается.

Спонтанность формирования хозяйственной структуры в России в принципе не имеет ограничителей, ибо в отличие от стран ЦВЕ ей не "грозит" принятие институциональных норм Европейского Союза. Нужно понимать, что ее хозяйство, как, впрочем, и экономика других государств постсоветского пространства, становится объектом других более мощных экономических "игроков" без каких-либо шансов на укоренение здесь "еэсовского" институционально-правового каркаса. Даже Украина слишком велика, чтобы оказаться в объятиях такого каркаса, как бы к нему ни относиться, с ненавистью, любовью или холодным безразличием. Что же тогда говорить о России?

Отсюда вытекает целый ряд последствий, затрудняющих становление желаемой цивилизованной рыночной экономики. Тенденция примитивизации российского хозяйства при таких условиях становится, судя по всему, необратимой, независимо от того, удастся ли добиться прорыва в соблюдении законов и стабилизации условий ведения бизнеса. Даже при сохранении положительной экономической динамики решающий вклад в нее будут вносить энерго-сырьевые отрасли промышленности, обладающие экспортным потенциалом, в то время как значительная часть обрабатывающей промышленности утратит всякие шансы на выживание.

Изложенному варианту развития событий все еще сохраняется реальная альтернатива, основывающаяся на активизации имеющегося научно-производственного потенциала в целях достижения и поддержания приемлемого международного уровня конкурентоспособности отобранных отраслей и секторов российской экономики. Ясно, что движение по этому пути предполагает разработку и проведение соответствующей структурной и инновационной политики. Кстати, только в этих условиях появляется шанс для сознательного структурирования постсоветского пространства или, по крайней мере, его большей части. Другими словами, реальные предпосылки для превращения аморфного СНГ в жизнеспособный региональный блок возникнут только тогда, когда на смену благостным интеграционным мечтаниям придут вполне конкретные задачи, вытекающие из такого же конкретного коллективного интереса.

Если Россия инициирует комплексную программу структурной перестройки постсоветской экономики на основе тщательно отобранных приоритетов и широкого распространения современных технологий, такой интерес появится без всякого принуждения. Я бы его обозначил как коллективную заинтересованность в групповом обособлении заинтересованных стран теперешнего СНГ с целью организации и развития собственных конкурентоспособных ТНК или виртуальных ныне финансово-промышленных групп, способных участвовать в олигополизации мировой экономики в качестве субъектов, а не объектов процесса.

Не берусь предсказывать, какой сценарий развития возьмет у нас вверх. Пока шансы можно оценить как равные. Правда, время не на стороне второго варианта: страна все еще топчется на развилке с постоянно ухудшающимися шансами для его реализации.