Кулик А.Н.

Трагедия выступающего последним обычно состоит в том, что к этому времени все, что можно сказать по предмету обсуждения, уже высказано. И к тому же все уже устали. Но, тем не менее, я хотел бы по возможности коротко отреагировать на выступление моего коллеги К.Г.Холодковского, который затронул действительно очень важный для оценки перспектив российской многопартийности вопрос, который остался за рамками дискуссии: а нужны ли сегодня вообще политические партии в России?

Несмотря на кажущуюся парадоксальность этого вопроса, для его постановки есть объективные основания. Одно, самое очевидное – многопартийность не оправдала надежд продемократической элиты на то, что она сыграет ведущую роль в быстром переходе поставторитарной России к демократии и процветанию.

Другое, менее очевидное для отечественной аудитории – дискуссия относительно кризиса политических партий и заката партийной демократии, вызванных переходом западных обществ к позднеиндустриальной и затем постиндустриальной стадии развития и сменой парадигмы развития модернити на постмодерн. Эта дискуссия находилась в центре внимания политической науки на Западе все последние 30 лет, а ее характер хорошо передает название одной из публикаций по данной проблеме – «Политические партии и демократия: взаимное убийство?»[1].

Массовые, иерархически организованные и сплоченные партии со своими традиционными стабильными электоратами возникли в Европе в середине XIX века в эпоху индустриализации с расширением избирательного права на многочисленные малообеспеченные слои промышленных рабочих. Они служили инструментом их коллективной борьбы за удовлетворение первичных жизненных потребностей. По мере повышения уровня материального благосостояния среднего и низших слоев населения в условиях экономического роста, соответствующего снижения остроты социальных конфликтов между трудом и капиталом, расширения государственной системы социальных гарантий, а также уменьшения численности промышленных рабочих, составлявших социальную базу массовых партий, и роста численности среднего класса, к которым привел технологический прогресс, значение массовых партий неуклонно падало. Массовые партии выполнили свою миссию: государство-«ночной сторож» трансформировалось в социальное государство. Удовлетворение первичных потребностей «от колыбели до могилы» отныне стало частью неотчуждаемых социально-экономических прав граждан. Радикальные социальные сдвиги привели к постоянно растущей фрагментации западного постиндустриального общества на фоне роста межличностного доверия и выдвижению на первый план постматериальных индивидуальных потребностей, прежде всего, потребности в свободном развитии и самоактуализации личности. Мажоритарная модель демократии, в которой партии претендуют на роль основных представителей коллективных интересов общества, трансформируется в плюралистическую, где фрагментированные интересы структурированного общества в системе принятия решений представлены многочисленными группами давления. Привлекательность массовых партий с их фиксированным членством, взносами, партийной дисциплиной и обязательствами членов перед партией сходит на «нет». Но и кадровые партии теряют своих постоянных, традиционных сторонников. Как отмечал известный немецкий политолог Клаус фон Байме, «в постмодернистском обществе членство в партии, как и членство в церкви, какой-либо ассоциации или даже в браке, больше не является принадлежностью всей жизни […]. Люди вступают в партию, как входят в вагон, в котором едут какое-то время, и выходят, когда не видят причин ехать дальше».

В условиях достижения консенсуса относительно принципов политического устройства и рыночного характера экономики идеологические различия партийных программ стираются, а предвыборные платформы становятся своего рода бизнес-планами, в которых партии предлагают свои альтернативные варианты решения одних и тех же проблем, стоящих на момент выборов перед обществом. Стремление получить большинство голосов избирателей заставляет их адресовать свои платформы одновременно всем слоям населения, из защитников конкурирующих групповых интересов они превращаются в универсальные партии catch-all.

Партии на Западе сегодня – это, скорее, не прежний институт активного политического участия граждан, а корпорации профессиональных менеджеров по управлению государством, которые предлагают свои услуги на политическом рынке на ограниченно конкурентной основе. Рынок сформировался, основные продавцы образовали картели, и проникновение на него аутсайдеров затруднено. Но и сами граждане меньше стремятся к активному политическому участию, они превратились в потребителей на рынке услуг, выбирающих подходящего производителя по критерию стоимость/эффективность и меняющих свои предпочтения от выборов к выборам. При стабильности партийных систем растет нестабильность партийных электоратов.

Такое отношение к партиям стало возможным отчасти благодаря наличию отлаженных механизмов постоянного общения граждан с органами управления, построенными на принципе субсидиарности, когда большинство вопросов, затрагивающих непосредственные обыденные интересы населения, регулируются рутинными процедурами судопроизводства, системами социального партнерства, институтами местного самоуправления на уровне территориальных коммун; отчасти – благодаря развитию альтернативных форм участия в виде множества самых разнообразных групп давления, объединяющих людей по принципу общности одной проблемы или одного интереса. Часто индивид может являться одновременно членом нескольких таких групп давления, самоорганизовавшимся по проблемам, которые затрагивают его интересы.

Интересно отметить, что неизбежность кризиса института политических партий по мере усложнения общества, роста числа и разнообразия возникающих в нем проблем, «эмансипации индивидуума и дифференциации социальных условий более сложной цивилизации» предвидел еще столетие назад М. Острогорский в своей ставшей классической работе «Демократия и организация политических партий». Он полагал уже тогда, что система постоянных партий, «настолько же искусственная, как и иррациональная и устарелая в своем принципе», должна уступить место «специальным организациям, ограничивающимся какими-либо частными объектами», и что «изменение метода политического действия на этой основе коренным образом обновило бы функционирование демократического управления», «задыхающегося при партийном режиме», сделало бы его «более эластичным». Становление «новой концепции управления» М. Острогорский видел «в усилении роли лиг, посвященных защите каких-либо частных задач», которые уже тогда существовали, например, «в хорошо организованном парламентаризме Бельгии […] в ущерб постоянным  партийным организациям». Однако, полагал он, «это изменение сможет произойти лишь после довольно  долгой эволюции». Сегодня эта эволюция произошла – группы давления, зримым прообразом которых являются лиги времен М. Острогорского, сильно потеснили партии в плюралистической модели демократического управления.

Но партии не исчезли. Точку, если не в конце, то, по крайней мере, на нынешнем этапе современной дискуссии о кризисе партийной демократии поставила статья старейшего исследователя партий С. Липсета в январском 2000 года выпуске Journal of Democracy, подводящем итоги столетия распространения демократии в мире. С. Липсет назвал ее «Неизбежность политических партий».

Группы интересов более эффективно справляются с артикуляцией разнообразных многочисленных интересов общества и с выдвижением их на политическую повестку дня, а также со многими другими функциями, которые традиционно возлагались на партии, включая и адаптацию идеологий к меняющимся условиям жизнедеятельности общества. (Например, в США ведущую роль в «неоконсрервативной революции» сыграли непартийные группы – «Моральное большинство», Национальный консервативный комитет политических действий и др. Во Франции такое же значение имел клуб «Оверлож», учрежденный в 1974 году выпускниками Национальной школы управления. Созданные по инициативе подобных групп интеллектуальные и исследовательские центры и вырабатывают идеологии, которые затем распространяются в обществе СМИ. Так, трибуной консерватизма во Франции стало воскресное приложение к «Фигаро»).

Однако сегодня не существует иного, кроме партий, механизма передачи государственной власти, ее легитимации, практического решения проблем, выдвигаемых на повестку дня группами давления, а также мобилизации общества, когда речь идет о чем-то большем, чем решение частных проблем.

Какое отношение все это имеет к российской многопартийности?

Изменения места и роли партий в современных демократиях не могут не оказывать влияния и на формирование партийных систем в поставторитарных режимах. Как отмечает Ф. Шмиттер, занимающийся исследованием переходных обществ, «даже в политиях, которые долго находились под властью авторитарных режимов и не имели в прошлом гражданского общества граждане проявляют сегодня совсем иные организационные склонности: они менее охотно солидаризуются с узкопартийными символами и идеологией и отстаивают значительно более широкий набор интересов»[2].

В этой связи интересно также недавнее (1999 г.) сравнительное исследования связи между партиями и обществом в пяти бывших соцстранах Центральной и Восточной Европы – Болгарии, Чехии, Венгрии, Польше и Румынии[3]. Согласно широко распространенной в политической науке гипотезе, партийные системы на Западе формировались вдоль линий глубоких социальных расколов в обществе, которые они и представляли. В посткоммунистических обществах структура расколов чрезвычайно размыта и не поддается четкой идентификации. Единственный однозначно выявленный в этом исследовании раскол – между меньшинством, которое выиграло в результате посткоммунистической борьбы и стремится увеличить свой выигрыш, и большинством проигравших, которое хочет замедлить темп происходящих перемен, сохранить или восстановить прежнюю систему социальной защиты. Партии для победы на выборах стремятся заручиться поддержкой проигравшего большинства, но, получив власть, чаще следуют воле выигравшего меньшинства по соображениям целесообразности или личной выгоды или по совокупности того и другого. Чтобы как-то выделиться в сознании электората, партии акцентируют расхождение своих позиций по другим, второстепенным проблемам, не представляющим особого интереса для избирателей (в качестве примеров приводится отношение к прошлому, декоммунизация). Избиратели часто голосуют за ту или иную партию, приписывая ей собственные взгляды, но затем разочаровываются деятельностью своих избранников, получивших власть. Отсюда – отчетливо наблюдаемая от выборов к выборам тенденция перехода избирателей от партии к партии, от кандидата к кандидату в тщетной надежде найти тех, кто защитил бы их действительные социально-экономические интересы. Один из основных выводов исследования – в посттоталитарных странах процесс формирования партийных систем скорее отражает самодостаточную борьбу за власть, чем структуризацию общества.

Что же касается России, то многопартийность никто здесь не отменит хотя бы по той самой причине, по какой она была создана правящим режимом. Но не стоит питать иллюзии относительно того, что она является политическим институтом гражданского общества. Гражданское общество – это, во-первых, общество граждан, т.е. независимых от государства индивидов, которые обладают достаточным знанием о политике и управлении обществом, хотят участвовать в политике и принимают ответственные и рациональные решения; во-вторых, это общество структурированное, т.е. состоящее из групп, осознающих свои интересы и организованных для представления и защиты этих интересов в механизме принятий политических (т.е. на уровне государства и обязательных для всех) решений; в-третьих, общество, где между индивидами и государством установлены отношения реципрокности, при которых индивид принимает на себя определенные обязательства, предписываемые ему статусом гражданина, в обмен на выполнение государством своих обязательств перед гражданами по защите их прав и свобод, включая социально-экономические. При слабом гражданском обществе не партии будут контролировать власть, а власть – партии, и предлагаемая реформа направлена на усиление этого контроля.

РОССИЙСКАЯ МНОГОПАРТИЙНОСТЬ: ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ

В марте 1990 г. была изменена 6-я статья Конституции СССР, дававшая КПСС монопольное право на власть, а в октябре этого же года принят Закон об общественно-политических объединениях граждан. Это была вторая попытка модернизировать политическую систему России по западной модели представительной партийной демократии, если считать первой Указ от 4 марта 1906 года «О временных правилах об обществах и союзах» и учреждение Государственной Думы как некоего прообраза европейского парламента.

В западной модели организации власти функции партии определяются ее ролью основного посредника между обществом и государством, института, дающего «свободным и ответственным гражданам» реальную возможность выбирать себе управляющих и отстранять их без насилия, если те плохо распорядились делегированной им на определенное время и на определенных условиях властью. Организуя избирательные кампании и предлагая на них различные альтернативы, партии позволяют осуществиться самой возможности выбора. При этом не только и не столько между управляющими, но и между альтернативными вариантами будущего. В своей программе, исходящей из определенной системы ценностей, партия формулирует коллективную цель для общества, которую управляющие обязуются воплотить в случае избрания.

Партия, как общественное объединение граждан, является частью гражданского общества. В то же время кандидаты от партии, поддержанной обществом, заняв ключевые посты в управлении государством, становятся распорядителями государственной власти. Эта двойственность – частично власть, частично гражданское общество – и позволяет партиям, выступая в качестве социального посредника, снять отчуждение между властью и обществом.

Сегодня не существует ни одной «беспартийной демократии», и, как утверждает Ф. Шмиттер, представительная демократия, контролируемая посредством многопартийных, состязательных выборов, служит ориентиром демократической трансформации поставторитарных обществ в любом культурно-географическом регионе мира.[4]

В России обе попытки модернизации формы правления были предприняты в условиях острого системного кризиса, когда правящий режим оказался неспособным прежними средствами контролировать политический процесс, развитие которого стало угрожать его существованию. Первая попытка оказалась неудачной: режим на деле не захотел трансформировать самодержавную централизованную власть в представительную, разделенную и партийную. В результате он оставался отчужденным от общества и нелегитимным в его глазах, что привело режим к коллапсу даже при относительно слабых воздействиях.

Советская система государственного управления, сменившая патриархальное самодержавие, изжила себя к 70-м годам, когда стало очевидным, что она проигрывает в эффективности управления западным демократиям, и после распада коммунистического режима никакой другой модели модернизации альтернативной партийной демократии просто не оставалось. В начальный, «романтический» период перестройки она воспринималась как «наилучшая форма общественного управления, выработанная человеческой цивилизацией».[5] То, что политические партии сыграли решающую роль в становлении демократии в странах первой волны модернизации на Западе в XiX - начале XX веков, давало надежду, что формирующаяся в России многопартийность станет своего рода локомотивом, ведущим общество к стабильной процветающей демократии. Многие авторитетные отечественные ученые и демократически настроенные политики и сейчас искренне продолжают считать многопартийность «движущей пружиной политического процесса» в стране.

Россия присоединилась к самой поздней и самой многочисленной «третьей волне» модернизации. Поставторитарные трансформации этой волны породили множество политических режимов, формально отвечающих таким критериям демократии, как всеобщее и равное избирательное право, регулярные выборы и наличие оппозиционных партий, но в то же время весьма далеких от «партийных демократий» Запада. Большинству этих электоральных демократий присущи слабость (как неспособность выполнять свои обязательства по отношению к обществу) государства, неподконтрольные обществу зоны власти и ее привилегии, монополизированные неэффективные закрытые экономики, гипертрофированный и коррумпированный бюрократический аппарат, аморфность политических партий и крайне низкий уровень социальной и правовой защищенности населения. В таких режимах отсутствуют мобильность и открытая конкуренция политической элиты, реальное разделение ветвей власти, главенство закона и независимость суда, разделение субъектов экономической деятельности и политики и административного аппарата. Сохранение же формально свободных выборов и оппозиционных партий в качестве демонстрируемых Западу атрибутов демократии рассматривается правящими режимами утилитарно – как плата за признание Западом и за его экономическую помощь.

Сегодня в России зарегистрировано около 190 партий и движений (на федеральном уровне), имеющих право участвовать в выборах, и уже три раза проводились «свободные и честные» выборы по партийным спискам, под которые выделена половина депутатских мандатов в Думе. Но при этом партии так и не стали социальным посредником между обществом и властью, обеспечивающим власти легитимность в глазах общества, а обществу – контроль над властью.

В 1994 году, т.е. через год после принятия Конституции РФ, официально признавшей многопартийность, в опросе Института социологии парламентаризма только 5% респондентов согласились с тем, что власть действует в интересах народа, тогда как 35% сочли, что – в интересах мафии, 32% – чиновников госаппарата. По отношению к власти у населения доминировали такие чувства: недоверие, страх – 73%, обида, протест – 63%, безразличие – 50%.[6] В октябре 2000 года РОМИР поинтересовался, стала ли власть сегодня ближе к народу. 7% опрошенных ответили "да", 46% не заметили или почти не заметили такого движения, а почти четверть не поняли вообще, о чем идет речь.[7]

Что же касается возможности общества контролировать через партии власть, то, хотя 80% респондентов РОМИР в том же опросе высказали убеждение в полной коррумпированности власти сверху донизу, по данным другого социологического опроса 1998 года на участие в деятельности политических партий как на способ воздействия на власть указали 1,2% опрошенных. В 1995 году таких было 3,2%.[8]

Почему же, институт партий, с которым было неразрывно связано становление либеральных демократий в Западной Европе и Северной Америки, не работает таким же образом сегодня в России?

Партийная демократия возникла на Западе в процессе «органичной» модернизации, который охватил одновременно все сферы жизнедеятельности общества: экономику, политику, право, социальные отношения. Ее корни уходят в буржуазную (т.е. городскую) культуру модерна, порожденную эпохой Возрождения, Просвещения и Реформации, которая провозгласила высшей ценностью человеческую личность и делала акцент на единство личной свободы и индивидуальной ответственности. Становление партийной демократии как института гражданского общества происходило в течение полутора веков, параллельно с укреплением парламентаризма и социальной стратификацией индустриализирующегося общества, и в едином процессе формирования самого гражданского общества, его политического сознания и культуры.

Россия развивалась по иной, прямо противоположной модели. Как отмечал еще А. Герцен, если «в признании личности — один из важных человеческих принципов европейской жизни», то «у нас, в России, чем сильнее становилось государство, тем слабее становилось лицо».[9] Коммунистический режим возвел этот принцип в абсолют. Он ликвидировал появившиеся в начале ХХ века в Российской империи партии и начала парламентаризма. Социалистическая индустриализация, приоритетом которой являлось создание мощного военно-промышленного комплекса, проводилась по традиционной для России принудительной «имперской» модели модернизации – посредством создания общественной системы мобилизационного типа, в которой все независимые от государства элементы гражданского общества либо были уничтожены, либо трансформировались в декоративные придатки власти.

После себя режим оставил тотально зависимый от государства советский социум. Отсутствие частной собственности, составляющей основу самостоятельности и независимости индивида, разнообразных групп со своими интересами и оформляющими эти интересы организационными структурами, отчуждение граждан от политического участия и фрагментация социума после распада режима и утраты социумом советской идентичности позволили возникшей из продуктов распада новой системе правления выработать свои инструменты поддержания стабильности. В набор этих инструментов система встроила и политические партии, включая КПРФ, возглавляемую самой неблагополучной, оставшейся «нетрудоустроенной» частью прежней партийной элиты среднего звена. Появление на свет многопартийности опередило формирование гражданского общества. Возникшая на поверхности аморфного социума многопартийность поддерживалась новым режимом правления в расчете на то, чтобы сделать политический процесс более контролируемым, а также для придания себе демократического имиджа в обществе и на экспорт. В отличие от западных партий, которые были порождением гражданского общества и изменили природу власти, многопартийность в постсоветской России стала продуктом режима правления, его средством самосохранения. Это обстоятельство и сегодня определяет во многом ее природу и место, как в политической системе, так и в обществе.

Фактически многопартийность была учреждена в качестве элемента политической системы России в 1993 году указом Б. Ельцина, который «зарезервировал» за партиями половину мандатов Государственной Думы первого созыва, хотя уровень доверия к партиям и знания о них в обществе оставался, по данным социологических опросов, крайне низким. Этот шаг был продиктован соображениями «политической целесообразности» в расчете на то, что в условиях острейшего политического кризиса и действия дискриминационных по отношению к оппозиционным партиям мер такие «правила игры» обеспечат избрание лояльного Кремлю большинства и одновременно будут способствовать легитимации новой системы власти. [10]

Однако, наделив партии парламентским статусом и ощутимыми привилегиями, Кремль не стал делиться с ними реальной властью. Организация государственной власти по Конституции РФ 1993 года носит в целом непартийный характер. Ни парламентское большинство, ни парламентская коалиция не обладают правом формировать правительство, и поэтому борьба партий на выборах и сами выборы лишаются того основного смысла, которым они наделены в партийной демократии, где их основная цель – смена утратившего поддержку общества правительства и его курса. Так как победа все равно не дает партии возможность ни реализовать свою программу, ни контролировать правительство, теряется такой критерий голосования, как оценка партии по экономическим результатам работы сформированного ею правительства за истекший срок, который является решающим для избирателей в партийной демократии. Поэтому реальный выбор фактически подменяется голосованием, которое принимает в значительной мере протестный характер (одна часть электората голосует против существующего режима, другая – против возможности коммунистического реванша) и объективно служит «демпфированию» энергии социального протеста. На парламентские партии, не влияющие на политику правительства и не несущие ответственности за ее социальные последствия, распространяется отношение к Думе. По данным на февраль 2000 года, 3% населения верят, что Дума принимает нужные для страны законы и решения, тогда как 17% полагают, что, хотя Дума обсуждает нужные законы и решения, она все равно не в состоянии обеспечить их реализацию, а 60% – что Дума занимается бесполезным выяснением отношений с исполнительной властью.[11]

Отчужденность партий от общества ставит их в повышенную зависимость от Кремля. Не случайно за все время пребывания в Думе партии, вопреки широко афишируемой оппозиционности Кремлю, ни разу так и не решились выразить недоверие правительству, не полагаясь на постоянство симпатий своих избирателей в случае роспуска Думы и досрочных перевыборов и помня урок 1993 года. Маргинальность партий в политической системе еще сильнее проявляется в регионах. Система выборов по партийным спискам, которая поддерживает участие партий в политическом процессе на федеральном уровне, сохраняется только в немногих из 89 субъектов Федерации.

Но стремление Кремля к концентрации в своих руках всей власти не ограничилось существенным сужением властных полномочий партий в Конституции. Накануне первых нечрезвычайных выборов в 1995 году Кремль предпринимает попытку создать послушную двухпартийную систему, в которой одну партию возглавил бы глава правительства, другую – спикер Государственной Думы, над которыми в качестве гаранта Конституции стоял бы Президент. Эти партии «левой и правой руки» власти, как их окрестили СМИ, должны были по замыслу политических технологов занять основную часть электорального пространства, оттеснив за 5-процентный барьер всех нелояльных по отношению к Кремлю. Такая система хорошо ложится на определение корпоративизма как системы представительства интересов, элементами которой являются ограниченное число обязательных единиц, признанных, лицензированных или созданных государством и наделенных монополией на представительство – в обмен на контроль за подбором их лидеров и выдвигаемыми требованиями. Примерно так понимал корпоративизм Б. Муссолини, хотевший создать в Италии корпоративное государство.

Похоже, что В. Путин также стремится использовать  многопартийность прежде всего для того, чтобы установить полный контроль Кремля над Федеральным собранием. Он делает это гораздо последовательнее, чем его предшественник, и, судя по результатам последних выборов, ему это удается. На них Кремль за три месяца до голосования создает свой избирательный блок «Единство» и, используя административный ресурс, контроль над общероссийскими каналами телевидения и агрессивные электоральные технологии в масштабах, сопоставимых только с избирательной кампанией Б. Ельцина на президентских выборах 1996 года, проводит его в Думу, где формирует вторую по числу мандатов фракцию[12]. Затем «Единство» преобразуется в общероссийскую партию (с региональными отделениями во всех субъектах Федерации, включая Чечню)[13]. Ее назначение С. Шойгу определил следующим образом: «Мы должны создать партию, которая бы являлась политическим ресурсом власти»[14]. Если прежние номенклатурные партии власти – «Выбор России», ПРЕСС, «Наш дом – Россия» – создавались вокруг первых фигур в правительстве и лопались, как пузыри, как только президент убирал эти фигуры со сцены, «Единство» однозначно идентифицирует себя в качестве агента президентской власти, как единственно реальной в существующей системе правления. Ни о каком представлении интересов общества в принятии решений и ни о какой функции социального посредника нет даже речи.

На смену «демократии беспорядка» ельцинской эпохи сегодня приходит «упорядоченная» демократия, которой понадобилась своя «руководящая и направляющая», некая функциональная реинкарнация КПСС в изменившемся, постсостсоветском контексте (а с нею – и свой «комсомол», молодежное «Единство»).

После демонстративной поддержки «Единства» президентом и последующей победы блока на выборах в Думу желание присоединиться к победителю выразили множество политиков и политических объединений, не исключая даже тех, кому на выборах изменило чувство конъюнктуры и кто выступал его конкурентами, а также большинство номенклатурно-лоббистских образований, которые в разное время претендовали на роль «партии власти»[15]. Характерная деталь: накануне перевыборов губернатора в Пскове руководителем регионального отделения «Единства» там становится действующий губернатор Е. Михайлов, бывший функционер ЛДПР, благодаря поддержке которой он получил в 1996 году губернаторский пост[16]. Свои выборы он выиграл...

В русло политики Кремля по «упорядочению» политического пространства укладывается недавнее появление нового общественно-политического движения «Россия», возглавляемого спикером Думы Г.Селезневым. Знаменательно совпадение целей создания «России» и «Единства». Один из лидеров московского отделения «России», генерал В.Андреев, доверенное лицо В. Путина и руководитель Союза офицеров запаса, обозначил цель ее создания так: «Президенту нужна опора, и такой опорой призвана стать организация «Россия»[17].

Сам факт появления новых организационных образований в условиях, когда, как принято считать, устойчивые политические предпочтения электората уже сложились, дает ответ на один из поставленных перед Круглым столом вопросов, возможно ли сегодня появление новых влиятельных партий. Возможно, если их появление инициировано Кремлем, если они располагают его административной поддержкой и поддержкой контролируемых им СМИ. Таково сегодня российское общество…

Чьи интересы они могут представлять? – Прежде всего, Кремля[18].

Администрации президента, по свидетельству В. Рыжкова, удалось выстроить в Думе систему строгого контроля не только за «Единством», но и за всеми остальными фракциями и депутатскими группами[19]. Одна из газет недавно сравнила российскую многопартийность с баржей, прочно привязанной к кремлевскому буксиру и уверенно следующей его курсом. Не удивительно, что и сам депутатский корпус ощущает себя скорее не субъектом власти, каковым он является по Конституции, а ее объектом.

Постсоветская многопартийность мало походит сегодня на институт гражданского общества. Одна из причин – в том, что в новом постсоветском контексте человек, как и в прежнем советском, не стал самодостаточным по отношению к власти, которая, как и прежде, остается главным источником благосостояния, от нее же исходят основные угрозы благополучию. Обеспечить самодостаточность личности могут только частная собственность и независимый суд. Но при отсутствии последнего даже обладание частной собственностью не освобождает человека от полной зависимости от власти, неизбежно порождающей коррупцию в отношениях между бизнесом и государственной бюрократией и конформизм в политике. Как недавно заметил Б. Немцов, пока государство перераспределяет в бизнес серьезное количество благ – от экспортных квот до льгот и от гарантий до прямого финансирования, – страна обречена на черный лоббизм[20].

На многопартийность проецируется не структура социальных расколов общества, как это было характерно для формирования партийных демократий, а, скорее, множество кланово-корпоративных группировок бизнеса и бюрократии, для которых участие в партийной политике служит способом самоидентификации и пространством борьбы за место под солнцем в системе, где отсутствуют эффективные структуры и прозрачные механизмы легитимной лоббистской деятельности. Большинство из создаваемых партий заявляет о центризме, поскольку у них нет потребности в собственной программе и нет своей идеологии (набора ценностей и представлений относительно экономической, социальной и политической системы общества), их вполне устраивает существующий характер власти. Если центризм на Западе определяется конвергенцией партийных идеологий в условиях ослабления социальной конфликтности и достижения консенсуса общества относительно основных принципов устройства его экономической и политической систем, то центризм в России больше означает декларирование партиями своей лояльности Кремлю вне зависимости от того, какую политику он проводит.

Как отмечалось выше, для становления партийной демократии необходимы как минимум два тесно взаимосвязанных условия – поддержка партий обществом и наличие у партий, поддержанных обществом, реальных властных полномочий. Российская многопартийность, лишенная того и другого, находится в порочном кругу. Маргинальность партий в конституционном дизайне обрекает их на маргинальное положение в обществе, а слабость социальной базы – на зависимость от Кремля. За более чем десять лет своего существования многопартийность в России превратилась в традицию политического участия околовластной элиты, но никак не масс. Партии, занятые своими отношениями с властью, гораздо меньше озабочены отношениями с обществом. И общество, не видя в них силы, способной и готовой защитить его интересы, отвечает им тем же. Партии устойчиво пользуются наименьшим среди всех политических институтов доверием. В 1997 году, через семь лет после принятия закона, разрешившего создание партий, всего 1% опрошенных заявили о полном доверии к ним, еще 4% – о доверии «в известной мере», в то время как недоверие выказали 76%[21]. В поставторитарной Испании за период с 1971 по 1976 годы доля избирателей, считающих, что политические партии полезны, выросла с 12% до 67%[22].

Б. Рубль, директор Института углубленных российских исследований им. Кеннана, заметил как-то на одной из конференций по проблемам становления гражданского общества в России, что основой жизнеспособного общества является его способность трансформировать борьбу по поводу непоколебимых принципов в борьбу за удовлетворение повседневных потребительских нужд людей, создать пространство, в котором индивиды и сообщества могут существовать спокойно, не поступаясь своими взглядами. Но в этом направлении социальной активности больше заметны не партии, а так нназываемый «третий сектор» – некоммерческие, негосударственные организации граждан. Скорее эти структуры самоорганизации индивидов на уровне «корней травы», а не партии, выступают сегодня посредником между обществом и государством. Они способствуют преодолению пассивности, воспитанной во многих поколениях традиционной политикой подавления властью любых несанкционированных инициатив, отчуждения людей от происходящих в стране социально-экономических и политических процессов. Здесь происходит артикуляция групповых интересов и интересов локальных сообществ, осуществляются конкретные акции по их защите[23]. На фоне наблюдающейся апатии большинства НКО организуют социально активные меньшинства. Из этого сегмента социума скорее всего можно ожидать появления импульсов к трансформации страдающей серьезными родовыми травмами многопартийности в институт гражданского общества и правового государства.

Кремлевская же акция по коррекции партийной системы находится в русле его других законодательных (а также традиционных для российской политики неформальных) инициатив, последовательно направленных на изменение характера правления – от «демократии беспорядка» к «упорядоченной демократии», предполагающей дальнейшую концентрацию власти. Здесь и введение института представителей Президента в регионах, и реформирование местного самоуправления, и преобразование Совета Федерации, и кадровая политика в отношении высшего звена управления, и стремление призвать к порядку независимые СМИ, и пр., и пр. Основная очевидная цель партийной реформы – сделать многопартийность более компактной, обозримой и управляемой, чтобы через нее поставить под гарантированный контроль Кремля и без того слабую законодательную власть.

Для создания партии, отвечающей требованиям предлагаемого закона относительно десятитысячного индивидуального членства и наличия региональных организаций в половине субъектов Федерации, и для того, чтобы эта партия смогла добиться электорального успеха, необходимо располагать большими материальными ресурсами, иметь мощную административную поддержку в центре и в регионах, а также обеспечить поддержку СМИ и, прежде всего, общероссийских каналов телевидения, которые в результате других инициатив Кремля все больше переходят под его контроль. Т.е. уже по исходным условиям это может быть только партия, лицензированная Кремлем и подконтрольная ему (См. выше определение неокорпоративизма).

Из мировой практики хорошо известно, что для существенного изменения характера правящего режима не обязательно менять Конституцию – гораздо проще изменить избирательную систему, включающую наряду с законами о выборах, закон о политических партиях.

Из мировой практики также известно, что политические партии, прошедшие в законодательные органы, стремятся принимать такие законы, которые закрепляют их преимущества и закрывают путь в парламент аутсайдерам. Можно ожидать, что суть поправок Думы к президентскому варианту законопроекта о партиях сведется к этому. Можно ожидать также, что президентская сторона пойдет здесь на уступки партиям. По крайней мере, политика Кремля по отношению к думским фракциям чаще сводилась к простой формуле «привилегии – в обмен на скудность реальных властных полномочий».

Обычно инициаторы институциональных изменений руководствуются своими рационально выражаемыми интересами. Однако они не всегда могут предвидеть средне- и долгосрочные результаты изменений, особенно в переходных обществах. Конечно, всегда найдется много желающих поучаствовать в партии, приближенной к власти, и Кремль без сомнения формально преуспеет в своем замысле. Но сомнительно, чтобы выписанный Кремлем рецепт по лечению страдающей серьезными родовыми травмами многопартийности способствовал снятию отчуждения между партиями и обществом, легитимации власти, и установлению общественного контроля за ее использованием, т.е. превращению правящего режима в партийную демократию.

Нет оснований сомневаться в том, что в своих инициативах Кремль руководствуется желанием повысить эффективность системы управления с тем, чтобы вывести страну из системного кризиса. Однако создается впечатление, что в их основе лежит механистическое, характерное для середины XVIII века представление об обществе как детерминированной системе, устроенной наподобие часового механизма с винтиками, гаечками и колесиками, в которой часовщик – монарх, генсек, президент – заводит механизм и устанавливает стрелки. В такой системе партиям уготовлена только одна роль – приводных шестеренок. И если ельцинская «демократия беспорядка» все же обладала некоторым внутренним потенциалом устойчивости за счет этого самого беспорядка, то ригидная «упорядоченная демократия» без обратной связи, которую обеспечивают партии, способные выполнять функцию социального посредника, подвержена гораздо бόльшим рискам.

Реформируя партийную систему таким образом, Кремль лишает себя механизма гомеостазиса, обеспечивающего своевременное и адекватное реагирование управляющей системы на изменения в состоянии общества. Никакая ФСБ не может выполнять функцию обратной связи, а система управления без обратной связи – патологическая система, не способная обеспечить динамически стабильное функционирование и развитие общества.

Как говорил В. Ключевский, история не учитель, а классная дама – она ничему не учит, но строго спрашивает за невыученные уроки.