Салмин А.М.

Уважаемые коллеги, я думаю, что сегодня для нас принципиально важно ориентировать себя во времени и в пространстве, что, прежде всего, потребует определения и оценки самой системы координат, которой мы сознательно или неосознанно пользуемся. Мне близка логика И.Е. Дискина, когда он пытается разобраться с концепцией транзита. Лично я пошел бы в этом направлении как можно дальше. Сегодня по ряду причин, о которых пришлось бы говорить слишком долго, мы чаще всего осмысливаем то, что происходит в последние годы с Россией, в терминах именно транзита, перехода, условно говоря, из некоей точки «А» в некую точку «Б». Или, что, по сути, не менее условно – от коммунистического тоталитаризма к демократии и рыночной экономике. Подобный взгляд в общих чертах разделяется как правящей группой, так и большинством общества, хотя, разумеется, и внутри этой группы, и в обществе в целом существуют заметные и иногда существенные различия в восприятии происходящего – вплоть до взаимоисключающих оценок желательности такого перехода.

Понятно, что любой период политических и экономических преобразований - это какой-то переход от более или менее устойчивой системы отношений и правил к другой, еще не сложившейся, а это значит, что для него в любом случае характерно ощущение большей или меньшей ненадежности стандартных решений и процедур их принятия. Другое дело – вопрос о наличии или отсутствии целей, заданных таким образом, что они предполагают принятие решений в соответствии с определенным - пусть требующим постоянной коррекции -  алгоритмом. Если такие «технологичные» цели есть, мы имеем дело с движением по курсу в нелегких, порой, условиях. Если их нет – в лучшем случае с дрейфом в направлении, которое условились считать правильным в силу его естественности или/и непреодолимости. В последние десять лет часто приходилось слышать и читать, что существует такая универсальная концепция (и нечего, мол, изобретать велосипед!), которая позволяет перейти из состояния дрейфа в состояние осмысленного управляемого движения. Речь идет о так называемой транзитологии. С ее помощью описывается опыт перехода иберийских и иберо-американских стран от авторитаризма к демократии, а затем и перехода стран Восточной Европы к демократии от тоталитаризма. Казалось бы, опыт накоплен большой, концепция достаточно инструментальна – не хватает только политической воли для ее воплощения в жизнь. Примерно так рассуждают многие, в том числе и некоторые их тех, кто сам термин «переход» не использует, а транзитологические концепции не знает или не признает. Все это звучит хорошо, только на практике  проблема выглядит несколько иначе.

Прежде всего, существенно, что концепция родилась при осмыслении сравнительно недавней истории стран Пиренейского полуострова и Латинской Америки.  Она изначально описывала переход из одного достаточно известного состояния в другое, не менее известное. Дело в том, что эти страны многократно на протяжении XIX и XX веков переходили от авторитаризма к демократии и наоборот. В них эти режимы, в общем, не считаются (по крайней мере, далеко не всеми считаются) синонимами абсолютного зла и абсолютного добра, соответственно, и  там охотно признается  наличие как их градаций, так и преимуществ и недостатков у тех и других. Подобно тому, как во внешней политике (если не говорить об исключительной ситуации глобального ядерного конфликта) есть время мира и время войны, и они сменяют друг друга, в политике внутренней – если вынести за скобки особый же случай тоталитаризма – есть время отпускать вожжи и время их натягивать. В последней трети ХХ века более естественным было одновременно воздерживаться от войн и склоняться на сторону форм правления и экономических моделей, предполагающих ограничение проявлений бесконтрольной власти, да, отчасти, и власти вообще.   

Восточная Европа, которую в какой-то степени интеллектуально соблазнили этой концепцией (главным образом – post factum), находилась в 1990-х гг. в принципиально иной ситуации. В странах этой географической зоны не было, за редкими исключениями, серьезного опыта жизни в условиях демократии. При этом здесь относительно легко стимулировалось или/и симулировалось неприятие тоталитаризма, известного здесь главным образом в самых жестких – и к тому же не автохтонных, а «оккупационных» – формах, какими (при всех серьезнейших различиях между обоими) являлись  нацизм и большевизм. Концепция транзита была в известном смысле подтверждена опытом значительной части стран Восточной Европы, однако вовсе не потому, почему это должно было произойти на основании «раннетранзитологических» концепций, а совершенно по другим причинам. Результат оказался (на данный момент) положительным, хотя, можно сказать (если быть фанатиком транзитологической концепции), что плыли в Индию, а приплыли в Америку.

 Отличие восточноевропейской модели от иберийской в том, что поляки, венгры, болгары, эстонцы, отчасти даже чехи и восточные немцы и др. «переходили» в эмпирически неизвестное или плохо освоенное политико-экономическое состояние. Отличие же ее от российской в данном случае не только в том, что - как часто, и в целом справедливо, подчеркивается - в странах Восточной Европы существовала сравнительно не разрушенная религиозная культура (это – где как), и не в том, что там в меньшей степени были утрачены навыки жизни в условиях рынка. Главное, в странах Восточной Европы пришедшие к власти новые элиты хорошо знали, а решающие большинства обществ быстро поняли, куда идти если не в политико-экономическом, то в геополитическом отношении. Разумеется, – на Запад в том смысле, что требовалось сделать решительный и однозначный выбор в пользу уже существующих европейских, атлантических, мировых институтов разного рода и профиля. Это НАТО, ЕС, это Совет Европы, это ВТО и др. В Восточной Европе эти организации многими воспринимались как своего рода поезд: достаточно войти в любой, даже последний, вагон,  чтобы вместе с остальными пассажирами отправиться в правильном направлении по магистральному пути. Разумеется, подобное инструментальное решение требует и некоего внутреннего оправдания, и оно было предложено в виде апелляций - более или менее справедливых, более или менее спорных  - к европейской (подразумевается - западноевропейской) идентичности восточноевропейских культур, в отличие от русской.

Наш опыт существенно отличался и отличается как от первой, так и от второй модели. Иберийская модель это, если хотите, прекрасно известный вам ресторанчик за углом, куда вы приходите и выбираете из традиционного меню хорошо знакомое блюдо, только просите приготовить его лучше, чем в прошлый раз. Восточноевропейская – решительный переход из надоевшей столовой, к которой вас принудительно прикрепили (там, однако, почти всегда был и «валютный зал»), в ресторан, по слухам - хороший, где вы еще не бывали или когда-то давно заходили, а сейчас уже заранее хотели бы считать его «своим». Российская ситуация в этом гастрономическом ряду – выбор между рабочей столовкой (более сильные образы использовать не стану), где скудные пайки по карточкам, и свежим воздухом на городском базаре.

Отказавшись от обанкротившейся «советской» модели, Россия выбрала для себя достаточно абстрактную формулу развития «по аналогии». Поиски какой-то приемлемой модели или/и привлекательного мифа в собственном прошлом не производились (они изначально представлялись бессмысленными, что хотя бы отчасти следует списать на десятилетия коммунистической пропаганды), практической же – пусть не близкой по времени  - интеграции России в западные институты не жаждали ни Запад, ни существенная часть российского общества.  

Целое десятилетие под лозунгами демократии и рынка мы шли, в общем, непонятно куда, в предполагаемом направлении «всего хорошего»: точно так же, как семьдесят лет до этого туда же, только под лозунгом предстоящей победы коммунизма.  С этой точки зрения различие между двумя периодами состоит в том, что при советской власти и цель, и средства достижения цели принудительно объявлялись совершенными, в условиях же определенной гласности (к ней в значительной степени, хотя далеко не исключительно, и сводится реальное содержание политической демократии – как властного не тоталитаризма – в России) это стало невозможным. При подобных обстоятельствах, не обладая живым опытом или не желая признавать его наличия, и не имея вполне конкретного институционального «локомотива впереди (что, разумеется, предполагает добровольное согласие на роль «вагона» какого-то класса, «тендера» или, в лучшем случае – вспомогательного локомотива), трудно надеяться на консенсус основной части общества или хотя бы его решающего большинства в отношении реформ. Рассчитывать остается только на  две вещи. Во-первых, на растерянность и апатию населения. Вопреки обычно рецитируемой манере, они, скорее, не препятствуют, а способствуют российской реформе, или, скорее, метаморфозе (то есть не столько преобразованию, сколько преображению), играя гуманную роль глубокого наркоза при операции с неясным исходом. Во-вторых, и это главное, на то, что частично высвобожденная энергия миллионов людей, действующих по своим индивидуальным жизненным проектам,  в долгосрочной перспективе мудрее любых планов и расчетов всех гайдаров и грефов (не в обиду будь сказано реальным и здравствующим Е.Т.Гайдару и  Г.О.Грефу). Верующие люди говорят в таких случаях о Промыселе Божием и уповании на него. 

Учитывая все сказанное, нужна, очевидно, какая-то особая система критериев для того, чтобы понять, где мы сегодня находимся. Если, отказавшись на практике от реальных составляющих как «иберийской», так и «восточноевропейской» моделей, все же не отказываться от идеи транзита, как от мифологии метаморфозы (в этом контексте лучше уж говорить, пожалуй, не о транзите (метабазисе), а о метафоре,,то есть не о переходе, а о переносе: категории, не включающей в себя эксплицитным образом идею шаг за шагом пройденного пути), то нам ничего не остается, кроме как использовать не объективные, а именно субъективные критерии (это я отвечаю Борису Макаренко). Речь идет о фиксации и интерпретации неких психологических состояний, позволяющих констатировать эволюцию в определенном направлении или же отсутствие таковой. Апатия населения, граничащая с анемией, которую мы преимущественно наблюдали в годы президентства Б.Ельцина, была в этом смысле признаком психологической обеспеченности метафоры. Состояние, которое условно можно определить как «апафорию» (любопытное сочетание апатии и эйфории), характерное для нынешнего президентства, может свидетельствовать как о сохранении и даже повышении готовности терпеть перипетии метабазиса в случае, если его дальнейший ход будет интерпретироваться как постоянный успех, так и о росте «отложенной» угрозы, если общественная интерпретация окажется иной. 

О том, что метафора окончательно принята и, следовательно, о завершении специфической российской метаморфозы, могло бы этом контексте свидетельствовать устойчиво фиксируемое опросами общественного мнения чувство удовлетворения решающего сегмента общества метафорой, гордости за свою страну  и  за то, что «нам» удалось сделать с нею и с собой. То есть чувство, которое обычно естественным образом разделяет значительное число граждан стабильных стран, каковы бы ни были «объективные» показатели этих стран в отдельных областях жизни. Несмотря на высокий рейтинг президента РФ, на постепенный рост удовлетворенности благосостоянием своей семьи, своей малой родины и даже Родины с заглавной буквы, на некоторый рост «самобытнических» настроений, пока этого явно не наблюдается, что заставляет предположить, что мы не вышли из второго фазиса метаморфозы. А это значит, что некоторое время назад возникло и сохраняется состояние дихотомии  (предпочитающие иную понятийную систему могут сказать – в точке бифуркации), то есть решающее «превращение»  еще впереди.

Разумеется, субъективные, психологические критерии успеха транзита – или метаморфозы - более или менее одинаковы во всех обществах, независимо от того, шествуют ли эти общества через пропасть по мостику или прыгают через нее. Другое дело – критерии объективные. Они различны в разных странах и культурах, и небезопасно применять чужеродные критерии к себе, равно как и наоборот.  Если говорить только о политике, то для нас сегодня актуальна не столько «формула Хантингтона» (предполагающая законную передачу власти оппозиции по результатам выборов и, затем, передачу власти от этой бывшей оппозиции на каких-то следующих выборах), сколько нечто иное.

Иберийские, иберо-американские и восточноевропейские элиты, приняв модель «демократии» в той или иной версии и добившись ее одобрения решающим большинством общества, исходят из того, что условия и обстоятельства принятия этой модели должны, в принципе, обеспечить мирное чередование политических элит у власти. И «формула Хантингтона», как бы она ни называлась в том или ином контексте, является своего рода стандартным испытанием «серийного образца», подтверждающим в глазах всего мира его проектную работоспособность, притом, что неудачный тест воспринимался бы как неожиданное и чрезвычайное обстоятельство, каковым всегда является катастрофа любого лайнера.

В сегодняшней России, в силу условий и обстоятельств принятия демократической модели у нас, мы имеем дело не с «лайнером», а с опытным образцом, с которым, по определению, может происходить все что угодно. И практическая задача, стоящая перед Россией – не столько сертификация этой модели с имманентной ей системой (и идеологией) чередования власти, сколько обеспечение каждый раз хотя бы формально законной передачи власти от одного коллективного верховного правителя другому – вовсе не обязательно оппозиционному. Решение этой проблемы в принципе предполагает достижение и обеспечение гласного или негласного консенсуса по вопросу не только о процедуре передачи власти, но и о круге «неприкосновенных оснований» политического порядка. Сегодня не ясно, кто мог бы стать субъектами «пакта», который зафиксировал бы такой консенсус. Во всяком случае,  реальная единственная оппозиция, коммунисты, выглядит как носитель идей, по-прежнему опасных, и по сути недопустимых в практическом плане в обществе, хотя и по-прежнему же не отвергнутых его значительной частью. Положение не меняется оттого, что лидеры КПРФ воспринимаются многими как оппортунисты  (и, возможно, таковыми и являются),  а сама партия играет полезную для ее оппонентов и заслуживающую, как им, видимо, кажется, поощрения роль своеобразного гаммельнского крысолова. С крысоловом, однако, как известно, опасно договариваться даже об изведении крыс. Нерешенность «проблемы беспроблемной передачи власти» тем более серьезна, что вызывает, с одной стороны, слишком свежие болезненные воспоминания, а с другой – затрагивает слишком глубокие пласты исторической памяти. 

Проблемы с передачей власти от одного правителя к другому обычно порождали у нас смуты, восстания, перевороты, острую борьбу внутри правящей элиты. Так было на протяжении значительной части XVII в. и всего XVIII в., и начала XIX в., вплоть до того момента, пока к 1856 г. объективные обстоятельства не позволили трижды вполне мирно и безболезненно применять на практике павловский акт 1797 года о престолонаследии. В советский период, когда верховная власть перестала быть наследственной, она оставалась, по сути, пожизненной. Отстраненный же правитель обрекался в лучшем случае на политическую смерть. Многие в свое время облегченно вздохнули, когда опального Хрущева всего лишь отправили под домашний арест. И совсем еще недавно по историческим меркам все благомыслящие люди радовались, когда наш сегодняшний хозяин, Михаил Сергеевич, сохранил возможность участвовать, по крайней мере, в общественной жизни, уйдя в отставку, как говорили, вместе со страной. Но все-таки – вместе со страной, а не нормальным, политически естественным путем. Б.Н.Ельцин досрочно ушел на пенсию и из политики, что также не позволяет говорить о полноценной передаче власти в связи с поражением на выборах или ограничением срока полномочий без принудительного или добровольного остракизма уходящего главы государства.

Так вот, значимой вехой нашего транзита будет передача власти молодым, политически активным президентом своему преемнику в должное время в обстоятельствах, предусмотренных действующей конституцией и рассматриваемых как «нормальные». Это и будет в наших условиях успешный «переход – возвращение»: от одной известной нам политической модели к другой известной же модели – назовем ее условно «модель XIX» - то есть к модели нашего политического XIX века, начавшегося в 1798 г. и завершившегося в 1917 г.

Теперь, с учетом всего сказанного о фазе метаморфозы, об оценке нынешнего состояния страны с точки зрения ее управляемости. «Фактор Путина» сегодня играет роль своего рода масляного пятна на поверхности моря в непогоду. Масло, как известно, выливали за борт парусника при входе в бухту, чтобы на необходимое относительно короткое время волнение на этом участке поверхности утихло. При этом имиджевый ресурс, как и другие, как мне кажется, используется сегодня максимально, хотя, наверное, и не на 100 процентов

Не думаю, что главе государства грозит какая-то опасная массовая реакция на те или иные  действия в сфере внешней политики. Не надо строить на этот счет иллюзий - в России народ никогда не требовал объяснений по поводу внешней политики, по крайней мере – у популярных лидеров. Да, Хрущева, Брежнева и некоторых других лидеров ругали и за внешнюю политику тоже, но это, уж, скорее, по принципу «всякое лыко в строку». Пока правитель не смешон в принципе, ему многое сходит с рук, и уж тем более - внешняя политика. Вообще в России надо очень постараться, чтобы утратить популярность, если уж кто-то занял пост главы государства. И даже утратив ее – вызвать против себя такую массовую реакцию, которая сметет правителя. Б.Ельцин, казалось бы, расточил свою популярность дотла, до 3 процентов рейтинга, однако был все-таки избран в 1996-м году.

Другое дело - реакция элит. Против популярного лидера выступить трудно, против непопулярного – проще. В любом случае, однако, для этого необходима альтернативная фигура или/и альтернативный центр реального влияния. Я думаю, что мы не видели бы сегодня с нами Михаила Сергеевича, он по-прежнему был бы президентом СССР, если бы в 1991 г.  не оказалось в стране Бориса Николаевича Ельцина, причем не Бориса Николаевича, как такового, а занявшего уникальный по значимости альтернативный государственный пост в непосредственной близости от главы СССР. Ситуация в каком-то смысле повторилась – как трагифарс – с фигурой вице-президента В.Руцкого и Верховным Советом РФ, еще в 1990-1991 гг. привыкшим к борьбе с президентом СССР, и затем по инерции продолжавшим бороться с президентом РФ. Сегодня лично я не вижу ни альтернативного институционального центра такого рода, ни явной личностной (индивидуальной или коллективной) альтернативы главе государства.  

И последнее. Почему же мы «очутились в сумрачном лесу» вместе с нашим президентом, нами, большинством из нас, избранном и сохраняющим удивительно высокую поддержку населения? Мне кажется, здесь важны две вещи.

Первое. Элита прекрасно понимает, что расточается время, оно уходит, как в песочных часах. Что-то должно срочно делаться, чтобы страна в перспективе заняла достойное место в мире и чувствовала себя уверенной и стабильной, чтобы завершилась, наконец, как я говорил, психологическая метаморфоза. Ощущения же, что необходимые шаги действительно предпринимаются, а не имитируются, у элиты сегодня нет. По-прежнему создается впечатление, что страна меняется «сама собой» при конструктивном минимальном вкладе власти, действующей планомерно.

Второе. Возможно, начинает проявляться действие так называемого «закона Токвиля», в соответствии с которым люди склонны к недовольству не тогда, когда живут плохо, а тогда, когда положение начинает улучшаться. Не исключено, что нынешние воронежские события, чем бы (или кем бы) они ни провоцировались непосредственно - одно из первых проявлений действия этого закона. Если в недавнем прошлом людям по полтора года не выплачивали зарплату, и они терпели, то сейчас задержки могут составлять «всего» полтора месяца, и это уже кажется невыносимым. Это естественно: трудно заставлять себя и других приносить жертвы, когда для этого нет очевидных оснований.

Потрясения, между прочим,  могут случаться и при популярном правителе, и он будет оставаться популярным почти до самого конца, до момента, когда перестанут убеждать себя, что царь хороший, а бояре - плохие. Удастся ли правителю «оседлать тигра», то есть стихию протеста, зависит только от него и от другой стихии – экономической метаморфозы, которая перехлестывала бы стихию даже стимулируемого недовольства, как это происходило в Западной Европе в 1950-1960-х гг.

И, наконец, самое последнее - субъект реформ. Субъект реформ в субъективном плане, простите за эту тавтологию, существует. Существует множество людей, которые очень не хотят возвращения в прошлое, зато очень хотят жить так, как им заблагорассудится и, при этом, - хорошо. Проблема, однако, в том, что политический субъект реформ, ориентированный на долгосрочную стратегию реформирования, а не только на то, чтобы все само собой делалось, должен стоять на каком-то институциональном якоре. Президентские и парламентские выборы каждые четыре года при отсутствии сложившейся элиты, способной обеспечивать гибкую преемственность стратегии, вряд ли являются в этом отношении надежным якорем.  Он возможен в России только в двух смыслах.  Первый вариант - наследственная монархия, которая при Александре II и его сподвижниках могла себе позволить десятилетиями проводить реформу, однако неизвестно, сможет ли и захочет ли повторять эксперимент, даже если мы перейдем к этой форме правления. Второй – подключение к системе «искусственного кровообращения», со всеми ее плюсами и минусами, каковой является система западных институтов. Возможно, конечно, и сочетание двух моделей.  Без этого, к сожалению или к счастью, мы вряд ли поменяем телегу нашей метаморфозы на «изделье хрупкое Европы» - транзит.