Дискин И.Е.

Первая ремарка к прозвучавшим ранее выступлениям. Мне уже пришлось довольно подробно аргументировать историческое сходство с предшествующими властителями России. Путин для меня, конечно, не Александр II, не Александр III, - а Павел I. Та же убежденность в собственной миссии возрождения величия России и то же одиночество на троне. Все ближайшее окружение изо всех сил стремится лишить своего патрона поддержки наиболее влиятельных социальных. 

Вторая ремарка связана с методологическим умозрением большинства выступавших. Меня не вполне убеждает логика мышления, основанная на вере во всесильную мощь закона. В то, что достаточно принять «правильный» закон, и жизнь с этого момента будет идти в соответствии с писаным законом.

Я думаю, что российская жизнь устроена несколько иначе.  Не сформулировав, в чем состоит специфика российской модели трансформации, мы упускаем возможность понимания наших отечественных реалий. В рамках выступления нет возможности углубляться в эту обширную проблему, анализу которой посвящена моя обширная статья в журнале “Pro et contra”.

Но, тем не менее, я хотел бы сформулировать, в чем состоит принципиальное отличие нашей трансформации от аналогичных процессов в Восточной Европе.

Первое. Все трансформации в Восточной Европе происходили на основе обращения к одной суперценности – «антисоветизму». Это были национально-освободительные революции. На эту реальную доминирующую суперценность можно было нанизывать любые экономические и политические меры, требовать социального терпения к неизбежным лишениям и невзгодам.

Я прошу указать такую ценность в нашем Отечестве. Здесь прозвучала реплика, что у нас такой ценностью был Советский Союз. Это была скорее демонстративная, а не реальная суперценность. Давайте вспомним, сколько людей вышло защищать Советский Союз в ноябре 1991 года. Сколько людей вышло на улицы, когда спускали Советский флаг? Ни сколько. После этого ваши аргументы не работают. Нет и не было такой сверхценности.

Второе. Надо иметь в виду, что, несмотря на тяжелую деформацию  религиозных и нравственных чувств, в Восточной Европе существовал этический консенсус, который являлся реальным регулятором экономической, социальной и политической жизни. Принимаемые писаные законы можно было апеллировать к некоему достаточно прочному нравственному контексту.

Я прошу указать на тот нравственный контекст существующий  в нашем Отечестве, к которому может апеллировать писаный закон. В нашей стране сложился совершенно иной, достаточно специфичный для стран европейской культуры механизм являющийся опорой политической, экономической и легальной системы. Он называется «конвенциональные нормы». Эти нормы выработаны и затем конвенционально приняты в элитных группах и затем транслируются по нисходящей в иные социальные слои. Политические механизмы и писаные законы действует настолько, насколько действенна эта конвенция. А где она не действует, там, извините, действует российская пословица: «закон что дышло - как поверни, так и вышло». Один из соратников Александра Освободителя граф Петр Валуев писал: «У нас самый закон заклеймен неискренностью, не озабочиваясь определительностью правил и ясностью выражений, он прямо и последовательно требует невозможного». Это было сказано 150 лет назад и продолжает действовать сегодня.

Здесь ранее выступавшие говорили, что отсутствует социальный субъект реформ. Ничего подобного. На мой взгляд, макросоциальная ситуация в России радикально изменилась. Социальный субъект, как вещь в себе, уже сложился. Вот только он еще не сложился как субъект для себя.

Что же это за субъект? Если не ограничиваться социологическими исследованиями, рассматривающими только  вербальные суждения, а дополнить материалами исследований реальной социальной и экономической активности населения, то можно увидеть, что в нашей стране сложились слои (приблизительно 30-35% населения), которые способны рационально оценивать свои ресурсы, свои социально-экономические возможности и на этой основе выстраивать структуру своих интересов в конкретной создавшейся ситуации. Это означает, что потенциально возможен субъект реформ, радикально отличающийся от того, который существовал в конце 80-х - начале 90-х годов, который идентифицировал себя проводимыми реформами исключительно на идеологической основе. А здесь идет идентификация, основанная на рациональном анализе интересов, реально существующей социально-экономической практике. Существование такого субъекта создает принципиально другую реальность. Впервые принимаемые законы можно соотносить не с «цивилизованным обществом», существующим лишь в мечтах наших «реформаторов», а с реальной практикой, существующей в нашей стране здесь и сейчас.  В такой ситуации писаный закон уже не «висит в воздухе» идеологических мечтаний, а становится все более укоренным в практику российской жизни.

К сожалению, этот потенциальный субъект идеологически, ценностно не консолидирован. Ему не предъявлены ни способ консолидации его интересов, ни предъявлена какая-то идеологическая доктрина, являющуюся фокусом ценностей, проблематизированных соответствующими группами, ни некая этическая конструкция, отвечающая  нравственным латентным исканиям этих групп. Ничего, что могло бы стать основой для консолидации этих групп, которые могли бы сплотить их в качестве реального, серьезного субъекта.

Но, несмотря на слабую сплоченность рассматриваемого субъекта, даже его латентное существование создает принципиально другую Россия. Его латентное наличие говорит о том, что сегодня есть потенциальный субъект только совершенно других реформ. Не реформ, исходящих из идеологической приверженности тем или иным доктринам, а реформ, которые опираются на социальную практику, на требования реальной жизни.

Признание новой реальности, существования «новой России» позволяет поставить вопрос: адекватен ли Владимир Владимирович Путин этому новому макросоциальному контексту, «новой России»? Нет, не адекватен.

Во-первых, по причине неадекватности используемых базовых социальных механизмов. Он выдвигает идею все более всеохватного контроля над страной, для осуществления которого никогда не хватит ресурсов и который лишь плодит бюрократию. На деле необходимо изменить парадигму власти: предоставить все более широкие возможности реализации активности или самореализации этого субъекта. Именно в силу ложной парадигмы власти В.В.Путин отказывается от идеологической деятельности, он не консолидирует этот субъект, не превращает его в активный и самостоятельный субъект политической и экономической жизни. Каждый раз, когда у него возникает выбор между предоставлением этому субъекту большей активности, большей свободы и усилением контроля, он выбирает контроль.

Логика действия В.В. Путина очень проста – это зеркальная реакция на означенные проблемы предшествующего правления. В период Ельцина столько времени кричали о том, что распадается контроль над страной, что на это последовала естественная реакция – программа установления всеобъемлющего контроля. Образно говоря, он хочет хотя бы обручи набить на эту рассыпающуюся бочку. Эта задача вполне ему понятна в силу генезиса его мышления, его образования, предшествующего опыта работы. Другой парадигмы власти, основанной на расширении пространства свободы, он не понимает и не хочет понимать. И в этом основная драма.

Путин на начальном этапе своего правления создал надежду, прежде всего, для этой группы. В этом его огромная заслуга, т.к. значительная часть потенциального субъекта реформ ощутили надежду. Начальный этап правления В.В. Путина завершил создание «новой России». Однако, он не превратил эту надежду в веру и тем более в уверенность. Уверенность он создал для иного субъекта - олигархических группировок, которые поняли, что возврата к прежнему не будет. Он создал гигантскую основу для развития рынка, но не капитализма. У нас есть рынок, но нет капитализма. Капитализм – это, прежде всего, некая этическая конструкция, обеспечивающая определенные, достаточно открытые для энергичных и предприимчивых людей механизмы вертикальной мобильности. Все знают, что Адам Смит был нравственный философ. Первоначально была написана «Теория нравственных чувств» и лишь потом экономические работы, которые выступали способом практической реализации нравственных конструкций.

У нас в России нет необходимой для капитализма этической  конструкции, и Путин даже не сознает ее необходимости. Отсюда возникает гигантская проблема.

Макросоциальная альтернатива очень проста. Либо будет сменен сам модус действия режима, сама его интенция, связанная с самоидентификацией существующей системы власти в России. Если с теми 35-процентными, тогда необходима выработка соответствующей стратегии. В ее рамках, например, уже не возникает вопроса, почему ориентация на Запад. Эти группы, выступающие опорой власти, и сейчас твердо ориентированы на Запад. Почему капитализм? Почему демократия? Тогда все ответы станут простыми. Так требуют слои и группы, являющиеся социальной опорой власти. Только тогда уже другой капитализм и другая демократия.

В случае отказа от такой стратегии эти группы окажутся разочарованы. Надежда сменится жестоким разочарованием. Ничего страшнее, чем обманутая любовь, не существует. Начнется консолидированный, стихийный и тотальный саботаж всех действий власти. А Михаил Сергеевич многое мог бы рассказать, что это такое. Кстати, такой рассказ был бы очень важным уроком.

При таком развитии событий мы получим маргинализацию потенциального субъекта реформ. И дальше все ясно. Дальше надо лишь внимательно всматриваться, кто появится в России на роль Лукашенко.