Рябов А.В.

Я хотел бы оттолкнуться от тезиса, которым завершила свое выступление Елена Борисовна, о неэффективности попыток построения внутреннее непротиворечивой официальной идеологии, правда, рассмотрев его в несколько ином контексте.

В теме, которую мы сегодня обсуждаем, много различных аспектов. И один из самых важных из них связан с анализом усилий российских элит, стремящихся разработать идеологическую систему такого рода. Эти поиски, безусловно, лишены ценностных оснований, но при этом они нацелены на выстраивание инструментальных схем, которые легитимировали бы сложившийся в посткоммунистической России политический порядок. 

Изначально подобные усилия сталкивается с двумя проблемами. Одна из них носит долгосрочный, фундаментальный характер. Другая стала ощущаться совсем недавно, начиная с первых лет нынешнего десятилетия.

Итак, первая проблема, если рассмотреть ее через призму сравнения России с Европой, состоит в том, что в российской политической истории два ключевых направления, составляющих идейно-политическую основу современного общества – либерализм и демократия – оказались далеко разошедшимися друг от друга. В отличие от Европы, где они тесно переплетены и формируют общую базу всех ведущих идеологических течений – либерализма, социализма, консерватизма, христианской демократии. Впрочем, так было не всегда. Так, в Англии, на родине современного либерализма, принципы свободы индивида стали утверждаться среди местной аристократии, еще начиная с XIII в. Затем они постепенно спускались вниз по социальной лестнице, становясь достоянием все новых и новых общественных слоев, и тем самым, соединяясь с демократическими требованиями. Во Франции, напротив, массовые демократические движения, продвигаясь к вершинам власти, постепенно усваивали либеральные принципы. В России либерализм и демократия так и остались на разных политических траекториях. Славянофилы были, безусловно, демократами, но не являлись  либералами. Их оппоненты, западники, вне сомнения были либералами, но их идеи не воспринимались большей частью населения. И в этом смысле западники оставались аристократическим меньшинством, так и не ставшим демократами.

Партия кадетов, конечно же, являлась либеральной, но вот для основной массы народа они остались чуждыми ей «барами», потому так и не ставшими подлинными демократами. Что касается большевиков, безусловно, они были демократами, по крайней мере, в смысле прочно укоренившейся в России версии руссоистской модели демократии как общего блага. Но при этом большевики были глубоко чуждыми либеральной идее.

Советские диссиденты в брежневский период по своей идеологии были либералами, «аристократами духа». Но их критика советского строя оставалась глубоко чуждой и непонятной обычным гражданам. В результате у многих диссидентов формировалось высокомерное, отнюдь не демократическое отношение к собственному народу. В значительной мере эта традиция нашла отражение в политике реформаторов в 90-е гг. прошлого века, считавших, что народ, не понимающий своего счастья, это лишь объект для управления и потому полагавших, что не стоит брать в расчет его интересы и отношение к происходящим переменам.

Напротив, брежневско-андроповская власть пыталась действовать, исходя из идеи общего блага, и в этом смысле стремилась быть «народной», «демократичной», оставаясь при этом глубоко враждебной либерализму.

Современная идеологическая ситуация в России остается в пределах того же смыслового поля. Нынешняя власть, безусловно, хочет казаться демократичной в смысле отстаивания идеи общего блага, но при этом активно использует антилиберальную риторику. Да и поведение ее далеко от либеральных стандартов. Напротив же, в 90-е гг. тогдашняя власть хотела быть очень либеральной. Однако проводимая ею политика была не только непонятной большинству населения, но и более того, воспринималась как враждебная его интересам и потому не могла претендовать на роль «демократичной».

Вторая проблема становится очевидной при политико-социологическом анализе положения современных российских элит. Это типичные трансфер-классы, возникшие в результате перехода от коммунистической системы к какой-то иной и «зависшие» в этом переходе, не желающие по большому счету, чтобы этот переход завершился переходом к демократии и открытой рыночной экономике. Потому, что общество, основанное на этих принципах, на связанной с ними конкуренции, не дает этим элитам никаких гарантий вечного доминирования. Поэтому нынешнее состояние статус-кво их вполне удовлетворяет. Но транзитность самого состояния элит порождает и транзитность их идеологических запросов. Именно поэтому мы видим идеологическую эклектику, когда монархические  смыслы и символы соседствуют с советскими, и все вместе с атрибутами России 90-х. Власти предпринимают сумбурные попытки найти легитимацию существующему порядку то в событиях 1991 г., то во временах царской России времен императора Александра III, то в различных периодах советской эпохи. В результате идеологическая схема получается противоречивой и неубедительной.

Но остаются вопросы, на которые у меня лично, например, нет ответа. Я имею в виду различия в идеологических поисках элит в 90-е гг. и в нынешнее десятилетие. В 90-е гг., несмотря на кардинальные идеологические различия ценностного характера между разными группами элит по отношению к общественной системе, которая складывалась в нашей стране в этот период, представления о возникших реалиях, в общем-то, были адекватными. Оценки были разными – от абсолютно апологетических, исходивших из радикально-демократического лагеря, до жестко негативистских, которые выходили из лагеря коммунистической оппозиции. И при этом была масса полутонов. Но все политические акторы хорошо понимали, как на самом деле работает данная система, не приписывали ей тех качеств, которых у нее не было. Иными словами, оценки действительности, исходя из разных систем ценностей, были различные, но при одинаковом понимании сути нового общества. Возможно, эта адекватность и стала причиной того, что в стране в тот период постепенно начали складываться идеологические течения, близкие к тем, что традиционно существуют в демократических странах. 

Сегодня мы имеем прямо противоположную картину. С одной стороны, оценки системы предельно сблизились и если не сблизились совсем, то явно находятся в процессе сближения, а вот адекватность представлений об этом обществе существенно уменьшилась.

На мой взгляд, такое отдаление от адекватного восприятия действительности неизбежно сказывается на характере идеологического поиска.  Возникающие при этом модели становятся все более внутренне противоречивыми. В них сочетаются совершенно несоединимые вещи. Так, сейчас мы наблюдаем новый ренессанс русского оборонного сознания (это представления о том, что страна будто бы находится в кольце врагов). Но в отечественной истории подъем этого сознания всегда сопровождался взлетом мессианизма. Во времена царской России это была монархическая идея, которая претендовала на то, чтобы объединить все народы северной Евразии под скипетром российского императора. В советскую эпоху Россия – Советский Союз стала родиной коммунистической идеи, претендовавшей на создание нового всемирного порядка. Сейчас же происходит нечто прямо противоположное. Идея оборонного сознания носит сугубо охранительный, протекционистский характер по отношению к сложившемуся в России порядку.

Что такое концепция суверенной демократии? Я не беру ее сущностный характер. В чем ее политическая цель? В том, чтобы обосновать право российских элит устанавливать в нашей стране особый политический порядок. Мы ничего никому больше не навязываем и не предлагаем. Только не лезьте к нам. Мы ведь особые. Никакого мессианизма в такой постановке  больше нет.

Другая смысловая нестыковка: модернизм, понимание необходимости модернизации страны в соответствии с глобальными трендами, и одновременно разнузданная, я бы сказал, особенно в последние годы проповедь антиэгалитаризма, такой квазиэлитизм. Очевидно, что любая модернизационная модель в современном обществе не может опираться на дворянско-аристократическую идеологию ХVI в. с присущим ей утверждением принципа неравенства или идеи «Папы Дока».  В современном мире модернизационные процессы идут успешно, если только они опираются на принцип равенства возможностей, на социальные лифты, открывающие широкие перспективы для продвижения по общественной лестнице. То есть модернизм неизбежно сочетается с идеей эгалитаризма и вертикальной мобильности. Не плохо бы вспомнить, что даже в мрачные сталинские времена идея модернизации на чем основывалась? Вспомним известные кинофильмы 30-х гг. с Любовью Орловой. Это проповедь эгалитаризма, социальных лифтов, которые людям из низов обеспечила советская власть.  А они из «золушек» становятся знатными стахановцами, орденоносцами, депутатами. С точки зрения инструментальной это были блестящие схемы и приемы.

В отношении сегодняшнего дня я говорю о том, что когда идея курса на модернизацию, закрепленная в разного рода официальных документах, сочетается с идеями проповеди «элиты элит», «служивого дворянства», «новой аристократии» (я не придумываю эти термины, они взяты из выступлений в СМИ некоторых чиновников, занимающих очень высокие позиции в официальной иерархии), это перечеркивает все заявления о модернизации. Модернизации на таких идеологических основаниях не делаются. Особенно в XXI в.  И продвигаемая сейчас в общественное мнение идея авторитарной модернизации, таковой не является. Это обычная консервативно-охранительная модель.

Третья пара противоречий состоит в том, что власть, с одной стороны, все время играет в популизм, и при этом очень хочет сбросить всю социальную ответственность с государства. с чиновников на общество. Популизм же неизбежно должен предполагать социальность и социальную ответственность особенно в переходных общественных системах. Я имею в виду те страны, где он сейчас существует как государственная политика и где господствуют внутренне не противоречивые идеологические схемы. Я имею в виду модель «нового социализма» ХХI столетия Уго Чавеса или белорусский социализм Александра Лукашенко. Всё это внутренне не противоречивые системы, как бы к ним не относиться, где ключевую роль играет популизм. У нас же популизм используют лишь как политтехнологию, как эрзац настоящего популизма и соединяют его с идеей отказа от социальной ответственности. В итоге опять-таки получается внутренне противоречивая система. В результате сама работа, осуществляемая в этом направлении, оказывается безрезультатной. Логически последовательную идеологическую систему создать не получается. Какие возможны, на мой взгляд, предложения? Здесь я пытаюсь ответить на вопрос Алексея Алексеевича.

Во-первых, безусловно, нужно поддержать тезис, который сформулировал Владимир Васильевич в своем докладе о постепенной инструментаризации ценностей. Инструментаризация, на мой взгляд, является наиболее таким реальным путем к формированию адекватных представлений о действительности, а не к созданию вымышленных схем, которые потом становятся основой для неверных и неэффективных политических решений.

Во-вторых, это попытаться решить проблему, которую российская трансформация последних 30 лет так и не решила. Речь идет о рационализации сознания. Как ни странно, для построения идеологии, которая сама по себе не является и не может быть рациональной и научной, тем не менее, базой должно быть рациональное поведение, основанное на реальных представлениях о действительности. Я здесь гораздо больше скептик в отношении рационального поведения общества и тем более рационального поведения элит. Поэтому мне кажется, что на самом деле какие-то существенные изменения в этой сфере могут произойти лишь тогда, когда российские властные элиты перестанут ощущать себя де-факто этим трансфер-классом, некими временными группами, которые лихорадочно ищут инструментальные решения проблемы собственной легитимации. Вот это я бы сказал базовое условие, лишь потом можно говорить об остальных.