Кара-Мурза А.А.

Во-первых, спасибо за то, что пригласили. Действительно этой темой я очень давно занимаюсь: читаю целый семестровый курс на тему «Пространство власти и пространство культуры в российской истории». Кроме того, достаточно много на эту тему написал и считаю эту проблему одной из больших российских проблем.

Действительно так получилось, что власть и культура бродят в России по своим кругам. Эти круги очень редко плодотворно соприкасаются. Как только культурный человек попадает в пространство власти, он либо погибает, либо мутирует. В пространстве культуры давно считается неприличным быть политиканом или работать в каких-то государственных структурах. Слово бюрократия (абсолютно нормальное в европейском культурном контексте) в нашем интеллигентском лексиконе является едва ли не ругательным.

За противостоянием пространства власти и пространства культуры в России есть серьезная цивилизационная подкладка. Я это называю дуальной идентичностью. Мы - Европа по своим культурно-цивилизационным корням и в то же время мы – Евразия по своему геополитическому положению. В принципе есть страны, которые тоже дуальны. Например, Австралия – это географически Австралия, а культурно – это ретранслирующаяся Европа. Но она сумела каким-то образом согласовать то, что она находятся ближе к Антарктиде (то есть свою реальную геополитику) с европейской культурой. Хотя Австралия начинала, как вы знаете, крайне плохо с точки зрения человеческого потенциала. У нас человеческий потенциал как минимум не хуже, а согласовать две идентичности мы до сих пор не можем.

Виктор Борисович сослался на мой четырехтомник по «русским в Италии». Я просто могу сказать: собственно, с этого много и началось в моих размышлениях. Почему Италия, почему именно она стала для русских такой «обетованной землей»? Потому что для русского человека Италия - это пространство идеальной культуры. Они по полгода там жили, писали, творили. Считали, что в каком-то смысле они находятся у себя дома. Когда Гоголь говорил про «вторую родину», он именно это имел в виду. Это пространство чистой культуры, и это во многом бегство от нашей власти. Поэтому это парадокс, но очень многие российские вещи, ключевые для русской самоидентификации, написаны именно в Италии: «Мертвые души», «Идиот», «Пиковая дама».

Гоголь написал «Мертвые души» в Риме и неоднократно говорил, что ничего подобного в России не смог бы написать. Наш знаменитый, уже ХХ века, писатель и эмигрант Борис Зайцев, который здесь был председателем Союза российских писателей, до смерти был в русском зарубежье главным авторитетом, просто считал, что он – человек Данте, родился во Флоренции и в этом смысле оберегал свою идентичность и не любил имперский Рим. Почему ему нравилась Италия, в частности Флоренция? Потому что там культура победила политику, а Данте победил Савонаролу. У нас все мучаются с Лениным. Я думаю, что не было бы проблемы, если бы у нас давно Пушкин победил Ленина.

Кстати, фраза Гоголя: «Пушкин – это наше всё». Литературоведы, биографы Гоголя считают, что это единственная вина, в чем он провинился перед Николаем I. Но за одну эту фразу «Пушкин – это наше всё» (а не Николай I – это наше всё) о Гоголе после его смерти считалось неприличным говорить в чиновных салонах, что вообще был такой человек. Хотя он был лояльнейшим человеком, обожал императора. Кстати, и Иван Тургенев был посажен в тюрьму на месяц, а потом был выслан в свое имение за то, что написал позитивный некролог на Гоголя. За одно это Николай I вызывает графа Орлова и приказывает: на месяц в тюрьму, а потом – высылка в имение до следующего распоряжения.

Итак, «пространство власти» и «пространство культуры» в России – это два круга, которые не соприкасаются. Либо когда они соприкасаются, начинает бить очень мощная искра. Это первое важное замечание.

Второе связано с тем, что, конечно же, власть и даже нынешняя власть понимает, что эти пространства должны быть как-то согласованы. В советский период все было понятно: культура должна быть полностью огосударствлена в различных формах. Ни один из крупных деятелей культуры «серебряного века» в тоталитаризме не выжил, начиная от первых репрессий типа Гумилева и заканчивая более мягкими, но, тем не менее, совершенно очевидными в отношении Ахматовой, Зощенко, Пастернака и т.д. Ни одна фигура здесь не выжила.

Тем не менее, русская культура сохранилась. Она сохранилась в зарубежье. И в этом смысле я бы очень серьезно отнесся (хотя оно рискованно звучит) к утверждению: русская культура в ХХ веке во многом сохранилась в зарубежье, в контексте чужой государственности. То есть она выжила в другом месте. Для Петра Струве, например, это было абсолютно очевидно. Он говорил: мы унесли с собой Россию, нашу культурную идентичность мы перевезли с собой в эмиграцию. Струве сказал, что это географическое перемещение русской цивилизации. Потому что здесь осталась цивилизация советская. Она в этом смысле была направлена против классической русской цивилизации в ее православной ипостаси, во всех остальных элементах. Такое, кстати, в истории уже случалось: например, во времена протестантской реформации. Просто географически сместилась тогда католическая культура под напором протестантских идей, режимов и т.д.

Только я бы здесь к Струве добавил вещь, которую внимательно изучал. Как это ни странно, даже в том самом Париже, где было одно время до полумиллиона русских эмигрантов, сложились очень серьезные протогосударственные русские образования, что удивительно. То есть они не просто жили под юрисдикцией чужого государства, они сумели наладить (конечно, это была не вполне государственность) такой масштаб структур, которые обеспечивали воспроизводство русской культуры. Значительные элементы государства присутствовали, как ни странно. И в свое время на своем 70-летии Милюков очень точно сказал (огромный зал собрался в Париже, в первом ряду сидели архиепископ Евлогий, который фактически был руководителем зарубежной церкви, и Маклаков – руководитель всех эмигрантских русских организаций): «Вспоминаю родимую Россию-матушку: в первом ряду архиерей и губернатор».

Понимает ли сегодняшняя власть саму эту проблему соотношения культурной идентичности и политического суверенитета? Я думаю, что она начинает что-то понимать, но решения, которое она предлагает в плане нашей идентичности, весьма спорны и уязвимы. Я вообще считаю: многое, что сейчас касается воссоздания какой-то «российской идентичности» больше напоминают идеологические манипуляции. Поскольку серьезной целостной подкладки пока под этим я не улавливаю, тем более социология (сегодня об этом будет идти речь) показывает, что это все гораздо более сложно.

Что я имею в виду? Главный наш идентификационный праздник – 4 ноября, который введен и закрепляется сверху. Это же ведь серьезное государственное мероприятие – попытка смены главного государственного праздника. В свое время были наивные люди, в том числе и в либеральном фланге, которые говорили, что из 4 ноября можно сделать очень неплохой либеральный праздник. Смотрите: народное ополчение, царя нет, все делаем сами, то есть гражданское общество. Плюс Минин. У нас один писал (не буду называть имени): «Минин – это апология русской буржуазии». Я сказал тогда: «Ребята, это все рассосется, останется сухой остаток, которому вы еще ужаснетесь». И действительно, в чем сухой остаток?  Это вариация на старую антизападническую тему, на этот раз, с антипольской, антикатолической направленностью. И второе – после смуты надо призывать царя, а не гражданское общество. Эти две вещи и пытаются соединить и праздновать: антизападничество плюс царь. 

Второе. Довольно интересная дискуссия, которая сейчас будет оформлена в виде очень большой книги. Я знаю, что некоторые из присутствующих принимали в ней активное участие. Я имею в виду книгу, издаваемую фондом «Либеральная миссия» под редакцией Игоря Клямкина – «Российское государство: вчера, сегодня, завтра». Многие представители кремлевских кругов на сотрудничество не пошли, не хотели подставляться. Но вот Сергей Марков прямо заявил: «Мы – наследники Византии. Поэтому мы – европейцы, но только мы – особого типа европейцы. На Западе Европы произошло разделение на религиозную и светскую власть, а на Востоке - все это было и будет в одном флаконе». То есть теократия – это и есть наша идентичность, идущая из Византии. Виктор Шейнис и Игорь Клямкин пытались возражать Маркову и говорили: мол, Византия из-за своей «самобытности» очень плохо закончила. Там формально был культ правового порядка, на самом деле на закон в основном плевали, и сгнила эта Византия. Поэтому что-нибудь пожизнеспособней подберите. Потому что нет никаких оснований, что мы не повторим этот путь. Но у оппонентов, судя по всему, нет ответа на это возражение.

А в чем соль этой кремлевской попытки нащупать эту «самобытную» (неовизантийскую) идентичность? Это попытка соединить русскую власть и европейскую культуру, придумав «особую» Европу. Потому что против «Европы вообще» наша элита уже плеваться не может – все ездят в Европу, и не в китайские университеты посылают отпрысков, а куда-нибудь в Оксфорд. Поэтому ценностно, что элита, помимо того, что она осуществляет властные функции (я имею в виду властную элиту), тяготеет к европейской культуре просто потому, что там лучше им кажется и роднее, что правильно. А в то же время хочется сохранить теократию.

В чем же для меня смысл разделения на «пространство культуры» и «пространство власти»? В том, что цель для меня – обозначение примата культуры, то есть творчества. Я развожу две ценностные установки – на творчество и на службу. В принципе в нормальных сообществах это все может быть согласовано. Это не фатально конфликтная ситуация. У нас она конфликтная. Вся наша литература ХIХ века показывает, что служба и ценности, и даже ум («Горе от ума») расходятся, к сожалению. Интеллигенция и власть расходятся кардинально. Это одна из больших русских проблем. Потому что интеллигенция отшатывается от этой власти и оголяет европейские силы в этой стране. И они, конечно, проигрывают.

Как можно согласовать эти два пространства? Только признав, что культура – выше голой политики, признав, что власть должна быть тоже творчеством. То есть власть должна быть рукотворна, но не священна. Такого элемента реформации у нас до сих пор не происходит. У нас, наоборот, идут попятные движения в пользу того, что власть не творческая и не рукотворная, а она сакральна.

Таким образом, это проблема абсолютно современная. Хотя много у меня говорится об истории, но, на мой взгляд, проблема современная. И мы – многие, которые здесь собрались, - это переживаем на собственном опыте. У нас есть европейская культура. Но только стоит европейскому человеку сунуться в политику, он тут же либо проигрывает, подвергается остракизму. И, строго говоря, у нас нет ни одной серьезной массовой партии – ни социал-демократической, ни либеральной, по-настоящему европейской. То есть, до сих пор нет представительства, адекватного этой европейской политической субкультуре. Это проблема, которую я сейчас чувствую во время избирательной кампании очень остро. И я солидарен с многими присутствующими здесь, кто понимает, что и либерализм, и социал-демократия у нас «по-европейски» полноценно не получаются.

Кувалдин В.Б. Спасибо, Алексей Алексеевич. Предоставляем слово Владимиру Васильевичу Петухову.