Сэм Грин

Моя задача, казалось бы, должна быть простой – рассказать о том, как американцы видят россиян, будучи американцами. Оказалось, что эта задача для меня не столь уж проста. Почти одну треть своей жизни (практически две трети моей взрослой жизни) я прожил в Москве. Россиянином при этом я не стал, если им вообще возможно стать. Хотя я десять лет живу в России, я все-таки американец. Но успел отвыкнуть от американской повседневности.

Значит, приходится начать с детства, которое у меня, к моему счастью, было не так уж давно. Прекрасно помню пятый класс. Мне было 10 лет. Рейган не так уж задолго до этого произнес свою речь про «империю зла». У нас в Северной Каролине учительница в начале учебного года решила мотивировать нас таким образом: она сказала, что в Советском Союзе все дети знают все произведения Пушкина наизусть. И если мы, ребята, не будем так же усердно учиться, как советские дети, то мы, американцы, проиграем «холодную войну». Согласитесь, перспектива не радужная: либо проиграть «холодную войну», либо так учиться, чтобы выучить все это наизусть. Не Пушкина, но хоть кого-то.

А если серьезно - то, как один народ видит другого, зависит прежде всего от того, как этот народ видит самого себя. Американцы, естественно, горды собой. Мы гордимся тем, что мы и наши предки строили. Мы гордимся нашим процветанием, нашим благополучием, нашей стабильностью, гордимся, в конце концов, нашей демократией. И хотя мы поем на бейсбольных матчах, что Америка благословлена Господом, но считаем, что все это – не подарок Всевышнего, а результат нашей и наших предков работы – долгой, сложной и усердной. Этим мы также гордимся.

Это важно. Это значит, что американец не считает, будто такое счастье причитается по воле судьбы только американцам. Американец глубоко убежден, что такое счастье доступно любому, кто готов к этому стремиться. А раз доступно, раз это на самом деле счастье - значит, не может быть никаких сомнений в том, что любой человек, любой народ, только дай ему такую возможность, будет к этому стремиться.

Подтверждением тому послужили трансформации в Германии, Италии и Японии после Второй мировой войны. Ведь американцы не склонны видеть в этих трансформациях особо значимую роль и непосредственно присутствие самой Америки, американцев в этих странах. Освобождение от тирании и наличие положительного примера – сами по себе достаточны для становления демократии.

Подтверждением тому должны были послужить и трансформации, начавшиеся после крушения Берлинской стены в ГДР, Польше, Чехословакии и Венгрии, в Румынии и Болгарии. В конце концов, все ринулись в Европу. Только некоторым европейцам, в том числе и центральновосточным, казалось, что Европа – понятие социальное, экономическое, географическое. Для рядового американского наблюдателя Европа - в этом случае просто местоимение, означающее либеральную демократию.

Не было никаких сомнений у американцев и в том, что и советский народ, а потом и бывшие советские народы пойдут по тому же пути. Американец видел в советском человеке образованного, талантливого, трудолюбивого субъекта многострадальной страны со сложной историей. Отбросив советскую власть, народы, населявшие Советский Союз, не могли пойти иначе, чем по демократическому пути, стать ближе к нам, стать, в конце концов, такими же, как мы. Потому что изначально они всегда и были такими же, как мы. Потому что все люди созданы одинаково и одинаково хотят счастья.

Крах демократического проекта в России, - а именно крахом американцы его и видят, - стал для американцев очевидным шоком. В разговорах с моими польскими, казахскими, украинскими, наконец, российскими друзьями мне неоднократно пришлось слышать тезис о том, что россияне культурно, генетически не приспособлены к демократии. По крайней мере, в том виде, в котором ее понимают в США. Ни от кого из моих сограждан, за исключением Джорджа Буша-младшего, мне не приходилось слышать эту байку. Я тоже считаю это байкой. Это противоречит базовому американскому принципу, а именно: все люди созданы одинаково и одинаково стремятся к жизни, свободе и счастью.

Этот шок, испытанный американцами, в чем-то схож, наверное, с тем шоком, который они испытали при столкновении с исламским миром после 11 сентября, а может быть, чуть раньше. Это неудивительно, поскольку оба случились почти что одновременно и имеют схожие неприятные последствия. Американцы, увы (здесь мы не одиноки), прибегли к упрощенным представлениям, чтобы смягчить тот и другой шок. О мусульманах могли подумать, что они ненавидят свободу, хотя я с трудом понимаю, что это значит. Могли подумать, что ислам – это воинственная религия, хотя это не так.

О россиянах начали говорить и писать, что они не любят закон и порядок, что они всегда ищут решения по понятиям и готовы вести подкоп под любой, даже самый справедливый государственный строй. Говорили, что россияне жалеют о потерянной империи. И, в конце концов, что они не могут жить без сильной руки.

Большинство американцев, я уверен, до сих пор не верят в эти сказки. Но, заметьте, подозрение в адрес русских в 50-е годы во времена «холодной войны» было политическим, связанным с конкретной, хотя и вполне представимой, но иллюзорной, на мой взгляд, угрозой нашему американскому благополучию.

А природа нынешнего подозрения - в культуре, поскольку оно исходит не из угрозы нашим конкретным интересам, а из угрозы нашим философским или даже экзистенциальным устоям. Дело в том, что мир, в котором существуют политические препятствия всеобщему счастью, часто бывает пугающим, но все же он понятен. А мир, в котором всеобщее счастье невозможно по причинам, коренящимся в культуре, по-моему, в тысячу раз страшнее. Это мир перманентного конфликта, это мир глубочайшего разочарования, в котором американцы жить и не хотят.

К сожалению, сквозь призму этого разочарования – не столько в россиянах и в России, сколько разочарования в собственном миропонимании, - американцы начинают сегодня воспринимать россиян. Они видят в россиянах не врага, а непримиримого другого, иного - может быть, не желающего им зла, но по неведомым им причинам не желающего примкнуть к тому участию, которое они для себя определили как универсальное.

Это огорчает. Это пугает. Было время, когда наши отношения были построены на страхе уничтожения. Сегодня, к счастью, этого страха нет. На его месте есть опасность возникновения другого страха (по-моему, уже начинающего возникать) – страха перед неизвестностью, неопределенностью, невозможностью верить, что когда-то все и всем будет хорошо в том смысле, в каком мы понимаем счастье.

Мне лично хочется верить, что это разочарование пройдет. Что россияне, и не только они, докажут нам, американцам, что мы все же не ошиблись в своих базовых философских устоях.