Рябов А.В.

     Мне бы хотелось бы предложить участникам «круглого стола» не цельное выступление, а, скорее, поделиться некоторыми замечаниями по поводу уже сказанного. Так что это будет некий набор ремарок, заметок на полях, реакции на то, что и как сегодня обсуждалось.

     Поскольку в центре дискуссии была заявлена проблема государственности, то и хотелось бы начать с тезиса, который прочно вошел в современную литературу. Суть его в том, что на нынешнем этапе развития  в значительной мере воспроизвелась (в какой конкретно – это уже другой самостоятельный вопрос) традиционная модель российской государственности как самодостаточного, автономного от общества начала, являющегося центром целеполагания и производителем смыслов и стратегий. И при этом выполняющего функции главного политического и социального актора, и, пожалуй, актора, стремящегося стать единственным, подменяющим себя всю остальную прочую субъектность.

     Если мы соглашаемся с этим тезисом (для этого, на мой взгляд, есть все основания), то перед нами неизбежно встают два вопроса. Один из них: а что все-таки изменилось при сохранении системы в главном и основном? И второй вопрос: а где пределы ее воспроизводимости? Если этот феномен воспроизводится уже на протяжении многих веков русской, российской, советской истории в совершенно разных исторических и политических контекстах среды, если какие-нибудь пределы этой воспроизводимости?

     Итак, начну с вопроса о том, что же реально изменилось. Я категорически против расхожего тезиса, который прозвучал сегодня в одном из докладов о консолидации этой государственности. Этого не произошло.      На самом деле, мы имеем дело с продолжением того же процесса «разъедания» государственности, что происходил в 90-е годы. Только тогда субъектом «приватизации» государства выступали частные олигархические группы. Сейчас это группы государственной бюрократии, не кланы, потому что понятие «клан» для их обозначения является не совсем точным. И осуществляющаяся в ходе этого процесса «приватизация» различных ресурсов государства, в первую очередь, административных, приводит к интересным и неожиданным результатам. В этой связи мне вспоминается замечательная книжка Всеволода Вильчека, опубликованная в разгар перестройки, - «Алгоритмы истории», где автор, оперируя еще в рамках марксистской парадигмы, ввел понятие «индустриального феодализма» (тогда это звучало очень свежо, хотя если покопаться в теоретической литературе, думаю, наверное, можно найти что-то похожее и близкое). Под этим термином Вильчек понимал не привычную для тогдашнего ортодоксального марксизма общественно-экономическую формацию, а систему общественных отношений, основанных на условной собственности, правовых ограничениях и службе суверену.

     Так вот приватизация государства бюрократией привела к рецидивам феодализма на современной индустриальной, а в чем-то и постиндустриальной технико-технологической базе.

     Во-первых, произошло возвращение к условному праву частной собственности, причем на всех уровнях, от ведущих корпораций страны до небольших компаний. Контроль, распоряжение и даже владение собственностью, активами поставлено в зависимость от характера отношений распорядителя или собственника к государству.      Если служишь ему (формы могут быть разные), то контролируй и владей. А если нет, то отдай тому, кто будет служить. Уже и термин появился соответствующий – государственный предприниматель. Появились даже идеологические обоснования этого явления, высказываемые крупными государственными чиновниками. Их смысл прост: собственность выдается только за «государеву службу», как в средние века. Для обозначения данного явления в журналистике сегодня также используется термин «кормление», почерпнутый также из истории ХV-XVI в.

     Такая ситуация неизбежно ведет к воспроизводству архаичной и примитивной социальной структуры, где есть небольшое и всевластное управляющее меньшинство и остальная часть население – бесправное управляемое большинство. По существу это общество социальной сегрегации.

     Во-вторых, на этой почве возникают элементы феодальных отношений в экономике. Например, как охарактеризовать практику «огораживания», а попросту сгона горожан с земли и жилищ строительными компаниями, под коммерческое строительство развлекательных и офисных центров, которые действуют при полной поддержке мэрий, не имея разрешительной документации и полностью игнорируя интересы жителей.  Это самый настоящий феодализм. Только по сравнению с практикой «огораживаний» в Англии ХVI века есть одна существенная разница. Даже в то далекое время  британские лорды понимали, что столь жесткие меры, если их как-то не компенсировать, могут привести к многочисленным крестьянским бунтам.  И потому придумали в качестве социального клапана, амортизатора колониальную политику. И многих из тех, кого они сгоняли с земель, направляли завоевывать свое счастье в далекие заморские территории.  Нынешние же российские элиты не озадачиваются этим вопросом. Более того, если вы посмотрите некоторые телевизионные общенациональные каналы, то там идет откровенная пропаганда помещичьего землевладения. С радостью сообщают в новостях, что какую-то деревню вместе с землей купил какой-то богатый московский человек. И дальше начинают говорить про возвращение феодальных повинностей и работы за мизерные деньги. И говорят об этом с какой-то радостью: вот, дескать, опять к нам бары вернулись! И это в начале XXI века, когда те, страны, где помещичье землевладение еще сохранилось (это некоторые страны Азии и Латинской Америки) предпринимают огромные усилия, чтобы преодолеть это архаичное наследие.  А мы радуемся уходу в средневековье.

     Как ни странно, но именно на основе этой неофеодализации наша элита пришла к идее государства-корпорации. На самом деле, в основе данного концепта те же подходы  - псевдоэлитизм, политическая и социальная сегрегация. Ими управляют «лучшие» люди, профессиональные менеджеры, задача которых зарабатывать больше денег. Но за социальное благополучие своих «работников» они отвечать не хотят, предоставляя им самим право выживать, опираясь на собственные силы. Этот политико-идеологический конструкт прекрасно описал Андрей Фурсов в ряде своих статей и заметок. Цели государства и корпораций как социальных акторов расходятся. Ошибочный посыл здесь в том, что государство – это не корпорация, она не может ставить во главу угла лишь вопросы получения прибыли. Оно должно вырабатывать смыслы, стратегии общественного развития и заботиться обо всех гражданах без исключения. Противоестественная же смесь разных идеологических подходов в концепте «государство-корпорация» отражает лишь эгоистические устремления российских элит обосновать свои притязания на очень удобный для них порядок властвования. Поэтому тут есть иерархичность, соподчинение (отсюда понятие «государство») и бизнес («корпорация»), что предполагает использование модных англосаксонских теорий типа public management.

     Конструкция эта противоестественна еще и потому, что если в выбираете в качестве основы экономики крупные госкопорации, то и ответственность за социальную сферу логично возложить на них, как например, было в Южной Корее с ее «чоболями». По-моему, Евгений Гавриленков первым запустил в наш научный оборот термин «чоболизация» применительно к процессу создания крупных государственных корпораций в России. Но у нас-то логика совершенно – организация экономики как в Южной Корее или на Тайване, а социальная сфера, как в США и Великобритании, где социальные блага большей частью оплачиваются из бюджетов самих работников. Логика какая-то Агафьи Тихоновны… Но в политике так не бывает. Если хотите иметь англосаксонскую социалку, то верните конкуренцию и приватизируйте госкорпорации. Если же без них никак не получается, то возложите на них обязанность по поддержанию и развитию социальной сферы.  Нынешний же гибрид все равно будет недолговечным.

     И третье замечание идеологическое. Так или иначе, но в стране возникает идеология элитизма, которая уже тиражируется на уровне массовых пропагандистских штампов, да еще с такой ярко выраженной антиэгалитарной направленностью. Я не сторонник преувеличения, но если дальше так пойдет, наверное, скоро Жан-Жак Руссо, Вольтер и отцы американской конституции с их идеями естественных прав человека и равенством людей перед законом, скоро могут оказаться неблагонадежными мыслителями с опасными крамольными идеями.  И это тоже архаика, возвращение к «допросвещенческим» временам. 

     Теперь обращусь к проблеме воспроизводимости нашей политической системы, где один из главных вопросов о ее пределах. Отчасти сегодня об этом уже говорилось. Хочу некоторые суждения сформулировать в более концентрированном виде. Первое касается особенностей функционирования политической системы. Тот политический порядок, который закладывается на следующие четыре года, выглядит несколько странно и не естественно, поскольку в него закладывается конфликт между формальными и неформальными институтами власти. Понятно, почему это будет происходить – популярный президент, уходя, хочет сохранить влияние.

     Если прибавить к этому, что Россия – это страна с хронически слабыми (я имею в виду, посткоммунистическую Россию) институтами, где единственную роль стабилизатора выполняла суперпрезидентская система, проведение диверсификации власти и плюс еще создание конфликт между формальными и неформальными институтами неизбежно приведут к усилению рисков дестабилизации.  Все эти предложения о моральном лидерстве уходящего президента, о придумывании специальных институтов, через которые можно осуществлять влияние, бессодержательны. Да, институт придумать можно, но работать он не будет. Михаил Сергеевич как-то на одном из наших семинаров вспомнил хорошую русскую поговорку: «Гладко было на бумаге, позабывали про овраги». Она актуальна и для нашего сегодняшнего обсуждения.

     Невозможно придумать какой-то «боковой» институт, как в Военный Совет КПК в Китае, потому что под этим нет конфуцианской традиции власти мудрецов, которая позволила Дэн Сяопину с тропического острова Хайнань иногда вмешиваться в происходящее в Пекине. Причем, вмешиваться, когда обсуждались ключевые вопросы, а не оперативное управление страной.

     Нет у нас традиции иранского шиизма с его духовными лидерами, стоящими над государством, которым все подчиняется. А есть византийская в этом плане традиция: царь, Бог, воинский начальник – все в одном лице. Нет в этой системе места для неформальных органов власти.  И это серьезная проблема для воспроизводимости всей системы.

     Следующий аспект этой проблемы касается адаптивных качеств политической системы. Сегодня в отношении адаптивных способностей нашей современной политсистемы уже звучало много сомнений. Те замечательные политические менеджеры, о которых с восторгом говорил Вячеслав Алексеевич, это порождение периода избыточных ресурсов. По-разному можно относиться к Егору Гайдару, но его замечательная фраза о том, что одно дело управлять страной, когда у вас 60 долларов за баррель, другое дело, когда у вас только 8. Иными словами, мы не знаем, как эти замечательные молодые менеджеры, привыкшие к избыточным ресурсам, поведут себя в ситуации ограниченных ресурсов. А такая проблема возникнет – дефицит трудовых ресурсов, изношенность основных фондов в нефтегазовой промышленности. Система, в значительной степени утратившая механизм обратной связи, чрезвычайно уязвима в столкновении с новыми  не заложенными в программу ее функционирования вызовами. Поэтому часто наша государственная система в последнее время все чаще вызывает ассоциации, к сожалению (подчеркиваю), с могучим «Титаником». На верхней палубе развлекаются различные гламурные персонажи, радуются жизни, демонстрируют роскошь. А с нижней палубы уже говорят: там уже айсберг на горизонте замаячил, что-то надо думать. Но их не слышат. И  корабль упрямо прямым курсом идет, блистая всеми своими фонарями к айсбергу.

     Даже в тяжелом 1998 г., когда был дефолт, проблема адаптивности политической системы не выглядела столь драматично, как сейчас.  Тогда за две недели нашли ту политическую формулу «правая политика левыми руками» или что-то вроде этого, реструктурировали политическую среду под новые задачи и механизмы стабилизации общества заработали. Потому что была развитая политическая инфраструктура – за партиями стояли разные группы интересов с разными проектами будущего для России. Найдя компромисс, они обеспечили условия для нормального функционирования всей системы. А сейчас, если возникает вызов. Кого представляют партии? Каковы каналы взаимодействия с обществом, как прийти к эффективному решению, а не какой-то фантазии из времен феодализма? Никаких  механизмов к новым вызовам адаптации у нас нет. Только пропаганда, но в кризисной ситуации ее лишь одной мало. Нужны поиски балансов интересов.

     Третий ограничитель – это проблемы вертикальной мобильности, которые особенно чувствительны для городских средних слоев. Да, сейчас пока есть нефтегазовые сверхдоходы, назревание этой проблемы не сильно ощущается. Но мы знаем, что игнорирование этой проблемы на постсоветском пространстве уже не раз приводило к серьезным политическим изменениям. Я, например, рассматриваю «оранжевую революцию» на Украине, как бы к ней ни относиться, как революцию городского среднего класса Киева, Харькова, которому перекрыли каналы мобильности.

     И последний четвертый ограничитель – способность системы обеспечить реализацию модернизационного проекта, что требует наличие субъекта, заинтересованного в модернизации. К сожалению, того субъекта нет.      Нынешние российские элиты заинтересованы в сохранении status quo. Им и так хорошо. Кстати, результаты исследования Бориса Дубина и Льва Гудкова, изданные отдельной книгой, полностью подтверждают этот тезис. Можно принимать программы по нанотехнологиям, говорит о развитии космической отрасли, но проблема в другом, в мотивации, которой нет.  Значит система вынуждена будет ориентироваться лишь на самосохранение, а это очень неустойчиво.