Гаман-Голутвина О.В.

     Уважаемые коллеги! Я не хотела бы пытаться объять необъятное. Поэтому попробую остановиться только на двух аспектах.

     Первый из них связан с представлением о том, как меняется конфигурация государственных институтов. Порой затрагивается локальный аспект проблемы сценариев. Что касается первого, то надо сказать, что это одна из разновидностей таких русских народных забав – поговорить о государстве. И как нельзя ярко иллюстрирует эту ситуацию известная всем притча о семи слепцах, которые обсуждали проблему слона. Один говорил, что это толстая нога; другой, что это хобот; третий, что слон и т.д.

     В попытках найти рациональный выход из этой головоломки, мне кажется, помог бы или Хаджа Насреддин, или Гегель, который когда-то в философии истории, прошу прощения, сказал так: каждая эпоха настолько индивидуальна и имеет собственную физиономию, что для решения собственных задач, для решения задач каждой эпохи невозможно прибегнуть к каким-то известным из прошлого рецептам.

     Мне кажется, что сегодня, действительно, одна из таких серьезных актуальных, и не только в исследовательском плане, задач заключается в выработке некоторого представления об оптимальном присутствии и главное – о конфигурации государственных институтов.

     Безусловно, в качестве инструмента решения этой задачи мыслилась административная реформа. Я почти всегда, во всяком случае, очень часто согласна с тем, что говорит Вячеслав Алексеевич Никонов, но вот сегодняшнее мнение в конкретном пункте относительно значения административной реформы хотела бы оспорить. Потому что в том виде, в котором реформа была осуществлена на протяжении последних трех лет в активной фазе, она пока оставляет желать много лучшего. И неофициальной оценкой результатов реформ и во властных коридорах, и в экспертном сообществе является констатация его фактического провала.

     Я вспоминаю некоторый свой личный опыт участия в разработке концепции реформы. Опыт - сразу скажу – неудачный, потому, что мы написали по предложению властных структур, задействованных в разработку реформы, радикально противоречило их собственным представлениям. Поэтому увесистый том был принят. Нам сказали: «Большое спасибо». Мы даже получили какие-то деньги. Но концепция была принята другая – та, которая была и существовала еще до привлечения экспертов. К сожалению, нужно констатировать, что те ловушки, те опасности, о которых мы писали, они в значительной степени как раз выявились. Конечно, приятно сознавать, что в чем-то ты умнее начальников, принимающих решения, но это, на самом деле, мало утешает.

     В чем мне видятся основные проблемы в осуществлении административной реформы, коль скоро, в общем, по крайней мере, формально она не закрыта? Проблема главная заключается в том, что реформа не была в достаточной мере концептуально продумана, и это коснулось нескольких узловых таких несущих конструкций этой реформы, начиная с того, что перепутали по недоразумению понятие функций государства и видов работ. В любом учебнике по госуправлению написано, что функций у государства может быть 5-6, может, 10-12, не больше 15. Насчитать 500-600-700-800 функций, конечно, нужно иметь очень бурное воображение, но, тем не менее, это было сделано.

     Во-вторых, и это самое главное, недостаточно концептуально был проработан вопрос вообще о роли государства в постиндустриальном обществе. По инерции исходили из предпосылки о том, что как в индустриальном обществе государство надо сократить, сделать его, чем меньше, тем лучше в духе Хайека, и вот тогда всё будет замечательно.

     Всем известно, что это наиболее продуктивное направление экономического развития. Его предпосылкой выступает качество человеческого потенциала. Всем известно, что именно государство выступает инструментом улучшения этого самого качества. Об этом говорит не только теория, но и практика. Я не хотела бы здесь приводить массу цифр, приведу, может быть, только одну. Скажем, в 1990 году в госбюджете США на социальные программы расходовалось 48 процентов бюджета, а в 2004 году при республиканской администрации, никогда особо не замеченной в особой чувствительности к социальным темам, эта цифра превысила 60 процентов.

     То же самое можно посмотреть по динамике госрасходов ВВП и соответственно доли социальных расходов в этих структурах государственных расходов. И оказывается, что, во-первых, доля госбюджета в структуре ВВП достаточно высока в континентально европейских странах – больше 40, в Японии, США – чуть меньше 40. И соответственно в структуре этих расходов не менее 30-40 процентов расходуется на социальные программы. В общем, это, конечно, не очень типично для такого поверхностного взгляда, но, тем не менее, это так.

     Мы в этом отношении немножко отстаем – 30-35 процентов показатель консолидированного бюджета по отношению к ВВП, по федеральному бюджету это еще меньше. В общем, в этой аудитории, я думаю, нет необходимости рассказывать о том, каково наполнение того, что можно назвать социальными расходами.

     Самое главное, что у нас до сих пор пока доминирует такой традиционалистский взгляд на эти вопросы, которые исходят из того, что чем меньше социальных расходов, тем эффективнее экономическое развитие, что, конечно, не соответствует современной реальности.

     И последний аспект, который в контексте административной реформы как неудачный нужно упомянуть, - это такое неявное отождествление государства и управленческой бюрократии. В каком-то смысле это, конечно, правильно, но в основном не очень верно, потому что у нас ситуация характеризуется тем, что полномочия функций и прерогатива бюрократии чудовищно гипертрофированы, а с другой стороны, реальные полномочия и удельный вес реализации общественных и государственных интересов достаточно низок. И вот эта вилка – я не скажу, что как-то сокращается.

     Кроме того, в контексте административной реформы не очень точно были даны оценки состояния нынешней бюрократии. Я, конечно, рискую навлечь на себя гнев праведный аудитории, сказав, что по удельному весу по отношению к численности населения мы не впереди планеты всей. До 2004 года мы достаточно заметно даже в этом плане отставали. И, несмотря на то, что было много и справедливо написано о росте постсоветской бюрократии, на 16 процентов считается, на самом деле, с 1994 по 2004 г. И самый большой прирост был в 2004 году.

     Однако по удельному весу по отношению к населению у нас примерно один процент населения, что сопоставимо, скажем, с соответствующими показателями Чили, Бразилии, Китая и довольно существенно отличается, например, от американских показателей. Там 6 процентов, в Германии – 7 процентов, в Швеции понятно – к 12 приближается.

     Не стоит говорить уж о том, что хорошо известно, о том, какова ситуация с материальным обеспечением бюрократии. Мы довольно четко себе представляем реальные доходы, но плохо себе представляем, наверное, ту тарифно-квалификационную сетку и зарплатные ведомости, которые функционируют в государственных учреждениях. И понятно, что ровно это становится одной из мощных причин коррупции, так как это было и в исторической России.

     В этом смысле надо сказать, что современная ситуация мало отличается от той, которая была в исторической России. Несмотря на хрестоматийное представление о том, что российской бюрократии был миллион, на самом деле, в таком относительном выражении не так уж много. Я опускаю всю статистику. Я об этом писала, публиковала.

     Конечно, новейшей тенденцией является заметный рост управленческого потенциала с 2003-2004 года на 25 процентов. Это, конечно, очень много. С этим надо что-то делать. Но не думаю, что ровно так, как было сделано. То есть взяты были ножницы, одета маска на лицо и тут механически начали сокращать.      Единственное, с чем, наверное, можно согласиться и то с оговорками, это с разделением трехзвенную систему управления.

     Это первый сюжет, который я хотела затронуть, а второй – очень пунктирно, чтобы уложиться, касается прогнозного компонента. И здесь, мне кажется, разумным подчеркнуть две вещи.

     Первая. Конечно, применительно к ближайшей перспективе сохраняется инерционный сценарий. Что касается 2012 года, здесь более интересно. Я не буду его определять. Условно его можно назвать «неинерционным». И здесь можно упомянуть два фактора.

     Первый фактор экономический, хотя сразу подчеркну, что он по значимости не является главным вопреки традиционному взгляду. И роль экономического фактора может проявиться в том случае и тогда, когда будут повышены внутренние цены на энергоносители. По подсчетам экономистов, у нас сейчас 12 миллионов домохозяйств отапливается даже не газом, а дровами, что, в общем, достаточно много. При повышении внутренних цен это означает, что порядка 25 миллионов человек окажутся даже в догазовой эпохе. Но, повторяю, это вторично по значимости.

     Более важным фактором, потенциально дестабилизирующим в какой-то перспективе ситуацию, является исчерпанность психологической парадигмы стабильности. Что я имею в виду?

     Я полагаю, что одной из причин крушения советской системы были не экономические трудности, а исчерпанность психологической парадигмы стабильности. Люди устали от сочетания стабильности и эгалитаризма. Людям стало очень скучно жить, они захотели каких-то эмоций. Адреналина явно не хватало.

     Вот сегодня в чем-то ситуация близкая, но только в несколько иной комбинации факторов. Люди устали от сочетания элитаризма и той же стабильности, которая последовала вслед за ревущими девяностыми. И в какой-то момент людям тоже захочется адреналина. Это может стать не последним по значимости фактором потенциальной дестабилизации в будущем.

     И самое последнее. Я бы поддержала позицию Вячеслава Алексеевича относительно той значительной разницы, которая разделяет нынешние управленческие команды и прошлые, несмотря на справедливость тезиса о многопартийности, потому что вы работали в международном отделе, в Орготделе сидели совсем другие люди.      Сегодня это различие сохраняется.

     Если вы поговорите с начальниками департаментов в отделах, которые курирует Виктор Петрович Иванов, и теми, которые другое крыло населяет, это совершенно разные люди. И по возрасту, и по ментальности, и по образованию. Это два мира, два кефира, как говорится.

     Тем не менее, конечно, погоду делают 30-летние. Это совершенно точно. Здесь я бы усмотрела не признак какого-то пессимизма, а совсем даже наоборот. Я бы сказал так: цинизм этого поколения, если он развернется чуть иначе, то может, как ни странно, стать инструментом того, о чем любит говорить Иосиф Евгеньевич, - о великой России.

     Самое последнее. Жаль только, что в пору эту прекрасную жить не придется.