Дискин И.Е.

        Это замечательное качество – быть верным себе. Это еще завет со времен Пер Гюнта.

     Коллеги, я очень благодарен двум докладчикам, которые очертили как бы рамку институционального развития. Но меня – и мои коллеги знают – в последнее время занимает проблема, а что там, под поверхностью моря, что там, на уровне корней травы, каковы несущие конструкции, которые предопределяют реальное функционирование институтов. Парадокс состоит в том, что в России реальное функционирование институтов  живет отдельно от тех форм, которые проявляются на поверхности. Но дело в том, что экономическое развитие определяется не столько институциональными формами, сколько институциональными процессами и процедурами.

     И вот об этом я хотел бы поговорить, потому что все прекрасно понимают, что парламент – орган представительства интересов. Вот чьи интересы, я хотел бы понять, представляет наш сегодняшний парламент. У него есть функция представлять интересы Администрации президента, правительства и т.д. Хорошо, что сегодня это уже не комитет по управлению делами олигархов. Это, безусловно, уже не так, хотя еще до 2003 года это было ровно так. Важно посмотреть на это процессуально.

     В этом смысле довольно похожую работу, которую сделала Елена Борисовна, я делал в 1997 году. Результаты были опубликованы в «Русском мире» в 1997г., где я рассуждал о похожих сценариях развития. Потом пришлось многое пересмотреть. Хотя уже тогда в основу сценариев было положено качественное состояние российских институтов.

     Каковы же, с моей точки зрения, несущие конструкции, которые предопределяют это качественное состояние?

     Первое – макросоциальные изменения. Меняется, собственно, социоантропологический фундамент российского общества. Все время, когда мы рассуждаем об институтах, мы как бы держим либо латентно, либо эксплицитно гипотезу о неизменной социоантропологической природе российского общества. Все время предполагается,  что в XIX, что в ХХ, что в ХХI веке мы имеем дело с качественно неизменным обществом. А на дело оно вовсе не неизменно. Напротив, оно радикально изменилось. И после того, как мы игнорируем эти кардинальные перемены, мы удивляемся, почему, собственно, не жизнеспособны демократические процедуры и т.д.

     Но ведь еще со времен Аристотеля известно, что демократия живет в обществе самостоятельных и образованных людей. Вопрос заключается в том, а были ли таковые социальные субъекты в российском традиционном обществе, которое существовало еще до середины 70-х годов ХХ века? Качественно другая социоантропологическая природа российского общества, за исключением тонкого слоя элит, сильно не соответствовала искомым механизмам, демократическим процедурам и т.д. Можно было эти процедуры сколько угодно имитировать, но сущностного функционирования демократического общества добиться было невозможно.      Но невозможно ли это сейчас?

     Я утверждаю, что традиционная Россия, о которой писали великие философы, на которых так любят ссылаться в последнее время, умерла, ее больше нет и к ней нет возврата. Современная Россия принципиально по своей природе, по своим социоантропологическим характеристикам, совсем другое общество. Главное, что за последние 30 лет, особенно в период перестройки, в обществе были проблематизированы все фундаментальные ценности. А как только эти ценности проблематизируются, выстраивается новая система отношений, в свою очередь предопределяющая новую систему интересов. В результате совершенно другая социоантропологическая природа российского общества. В результате, я позволю себе это утверждать,  традиционное общество в России умерло. Оно перестроилось радикально. Сейчас нет времени для рассказа о том, какую оно приобрело форму, но что самое главное – в России родилась «новая Россия». «Новая Россия» - слои и группы российского общества, деятельность которых определяет индивидуальный рациональный выбор. Таких массовых групп не было в российском обществе практически никогда.

     В этом смысле имеется фундаментальное сходство  с западным обществом. Другой вопрос, что от европейского и американского общества наше общество отличает слабый уровень индивидуальной ответственности. Это мы тоже хорошо знаем. В силу этого это не западное общество, это такое квазизападное общество. Самое важное, с точки зрения нашего рассуждения, свойство этих групп – то, что они способны рационально анализировать соответствие существующих институтов их интересам и социально-экономическим возможностям. Эти слои группы могут выступать индикатором того, в какой мере жизнеспособны существующие институты, чего тоже раньше не было. Для нашего обсуждения важно, что тренды развития будут определяться с учетом позиций «новой России».

     Соответственно, мне представляется, что в результате этих макросоциальных процессов происходит субстанциальное изменение институтов российского общества. Рационализация, структуризация этой «новой России» будут оказывать сильнейшее давление на институты на предмет их реалистичности, практичности, идеологической зашоренности и т.д. Важный тренд – борьба за соответствие характера функционирования институтов интересам «новой России». Будет соответствовать – будет расти эффективность. Если нет, то нет.

      Вторая несущая конструкция наших рассуждений – очень специфический генезис российских институтов. Мы рассуждаем, как будто российские институты такие, как написано в учебниках. Вот как Вебер и Парсонс их описали, вот они и такие. Но они не такие. Это можно эмпирически показать. Необходимым условием существования институтов западного типа является доверие к этим институтам и, на основе этого доверия, передоверие им регулирования им важных социальных проблем.

     Теперь, скажите, пожалуйста, к какому у нас институту имеется доверие? Мне тут же скажут: а вот какое большое доверие к Владимиру Владимировичу Путину. Ну и не вот. Владимир Владимирович Путин в этом смысле выступает не в качестве института, а в качестве субститута патриархального авторитета. Но это же совершенно другая история. Совершенно другие, неклассические механизмы институционального генезиса. Но тогда мне скажут: а как же это всё живет-то, как возможен экономический рост, как вообще хоть какие-то законы, пусть частично, но выполняются. Налицо явный институциональный парадокс: есть институциональный порядок без существования классических институтов. Без объяснения этого парадокса невозможно объяснять эволюцию российской государственности и, соответственно, невозможно прогнозирование развития этой государственности.

     Я утверждаю, что в результате фундаментального ценностного кризиса, произошедшего в российском обществе, начиная с 70-х годов и по настоящее время, в результате, я извинюсь, идеологической и этической кастрации, которая произошла в российском обществе (извините за такую метафору), изменились механизмы поддержания институциональных рамок. В основе наших институтов действуют не универсалистские, а партикулярные ценности и нормы. Это совершенно другие механизмы функционирования. Основой функционирования российских институтов, обеспечивающей устойчивость их функционирования, выступают цепочки межличностных отношений. Развитие и «сшивание» таких цепочек  обусловили поддержание институциональных норм в условиях полного распада формальных институтов.

     В основе такого двухуровневого механизма институционального  генезиса: формальные, декоративные нормы сверху и цепочки межличностных отношений внутри лежит двухсекторная этическая система. В России, как известно, существуют две морали. Одна для себя и для своего окружения. Здесь требования к морали крайне высоки. Совершенно другие  требования к этически чуждым формальным институтам, где действуют сволочи, мерзавцы, христопродавцы или того хуже. Михаил Валентинович тут подробно описал такой способ видения мира.

     Почему так много говорят о связях бывших коммунистов? Оксана Викторовна в своей прекрасной монографии подробно описала такие цепочки. Бывшие коммунисты, бывшие комсомольцы, формировали цепочки взаимосвязей, сцепленные прочными связями взаимного доверия. На основании этих цепочек и формировалось поддержание контрактных норм в российской экономике, поддержание организационного функционирования и т.д.      Это, на мой взгляд, объяснение выше сформулированного парадокса.

     Здесь следует ответить на вопрос: в чем историческая роль Владимира Владимировича Путина?  Подчеркиваю – историческая. В том, что он выступил гарантом и арбитром конвенции, поддерживающей функционирование всех этих цепочек. Они, эти цепочки могут функционировать только если имеется арбитр, который разрешает или, по крайней мере, создает угрозу санкции за нарушение конвенции. Угроза того, что верховный арбитр вмешается в конфликты, возникающие из-за неисполнения обязательств в этих цепочках. Со времен Стейница известно: угроза сильнее исполнения.

     В результате при Путине сформировалась достаточно прочная институциональная конвенция относительно меры нарушения писаного закона в зависимости от статуса, ступени иерархии российского общества. Как только была установлена такая неформальная конвенция, такая иерархия, в этом момент резко упали экономические и политические риски, просто они обвалились. Риски были для идиотов, для авантюристов и для нарушителей конвенции.

     И второе, что сделал Путин в соответствии с правилами такого функционирования, совместно с участниками конвенции, наказывали «Паниковских» за попытку подорвать эту конвенцию. Я утверждаю, что дело ЮКОСА – это был удар по нарушителям этой конвенции. И недавние события с «Руссойлом» – это ровно такой же удар по нарушителям конвенции.

     Надо понимать, что эволюция такой институциональной системы возможна только при одном условии, если на каждом шаге к участникам этой системы предъявляются ясные для них рациональные основания санкций за нарушения. То есть она не может действовать с санкциями, предъявляемыми по разным основаниям. Когда участникам конвенции предъявляли основание, что мы будем карать каждого, кто против страны, против ее интересов, то такая система быстро набирала обороты и стабильность. Но когда в нее начинали встраивать другие основания – ребята, мы тут родные главному, в силу этого мы имеем исключительные права, а это не признавалось другими участниками конвенции, то конвенция (в последнее время это стало очень заметно) стала быстро размываться. Это первое.

     И второе. «Новая Россия» предъявляет растущие требования к рационализации этой системы. Существующая система признается вполне рациональной. Но тревогу вызывает будущее. Изымание арбитра, которое произойдет в мае будущего года, радикально изменит систему. Если это действительно субститут патриархального авторитета, а не институт универсалисткого типа, то это означает серьезное испытание всех несущих конструкций этой системы. Совершенно неясно, как она может функционировать без арбитра или, меньшей мере, с двумя нетождественными арбитрами. В этой точке серьезное испытание для инерционного сценария.

     Для среднесрочного прогнозирования трендов институционального развития  нужно понять, что два процесса: институционального генезиса и макросоциальной трансформации находятся в фундаментальном конфликте. Упрочение становления «новой России», ее позитивного влияния на развитие нашей страны требует дальнейшей качественной трансформации институтов,  их эволюции в сторону классических институтов. Но эта качественная трансформация, изменение самих оснований институционального функционирования одновременно и вызов и угроза, которые ставят под сомнение инерционный сценарий. Здесь вторая точка бифуркации.

     Вы, в вашем прогнозе, работаете с институтами, как будто это стандартные европейские институты. По крайней мере, если Вы этого не разъяснили специально, так работают и эксперты и граждане. История нас довольно быстро рассудит. Нам осталось восемь-десять месяцев для того, чтобы увидеть результаты первого испытания модели. Она неизбежно ответит на вопрос о природе наших институтов.

     Поэтому я предлагаю, поскольку это вопрос радикальный, заняться вопросом: каковы существуют сценарии в случае, если я прав и начнется быстрое разрушение конвенции. Я хотел бы ошибаться, честно скажу, поскольку то, что я вижу в рамках такого сценария, мне очень не нравится.  Конвенцию придется восстанавливать, но переходный период разрушения и нового восстановления будет очень тревожным и неприятным. Будучи консерватором, я целиком и полностью за инерционный сценарий.

     Я хотел бы дожить без очередной революции. Но при этом амбиции исследователя заставляют излагать так, как я это вижу, но при этом очень хотел бы ошибиться. В завершение своего выступления я призываю коллег включиться в анализ того, что произойдет с нашей страной, если я окажусь прав.