А.Н. Архангельский

Я никакого внутреннего права про 1968 год говорить не имею, поскольку в 1968 году мне было шесть лет. Я ничего помнить не могу. Но, как полагается, «всё, что было не со мной, помню» (была такая популярная советская песня).

Для меня, конечно, гораздо более важная и близкая точка – 1988 год. Если Арсений Рогинский сказал, что он – дитя 1968-го, то я в каком-то смысле, как и всё мое поколение, - дитя 1987-1988 года, потому что мозги начали разворачиваться в каком-то другом направлении именно тогда. Я из обычной советской семьи. У меня не было в окружении диссидентов. Школа обычная, институт педагогический ленинский. И для того, чтобы как-то выбило серные пробки из ушей, нужно, чтобы что-то случилось. Это случилось именно для меня в 1987-1988-м. Так что в этом смысле я – дитя Перестройки, и как всякое дитя – я неблагодарное дитя, спорящее дитя и благодарящее одновременно.

Михаил Сергеевич, спасибо Вам личное, человеческое и поколенческое.

Но 1968 год – это точка, которую мы потом задним числом пытались осмыслять. Мы все знаем, что всякая реконструкция в истории есть конструкция. Я не могу говорить о 1968-м, я могу сказать о реконструкции 1968-го в моем сознании, сознании поколенческом.

Так вот что для меня парадоксально до сих пор и что по-прежнему важно. Я читаю воспоминания людей, активно вовлеченных в процесс и здесь, и там. Я читаю их восхищенные рассказы про то, какое электрическое воздействие оказывали идеи того же Герберта Маркузе. Я пытаюсь читать Маркузе, и у меня ничего не получается. Я вижу, что рассказы о Маркузе важнее, чем сам Маркузе - он умер, Бог умер, левый вождь Маркузе умер. Осталось то, что люди пережили по поводу Маркузе, и то, что они потом преобразовали для своей дальнейшей жизни, в чем Маркузе не имеет уже никакого отношения. Кроме одного. Он дал гениальную формулу прежней эпохи – одномерный человек. Люди захотели стать не одномерными. И те, у кого получилось это, вопреки всем историческим обстоятельствам, состоялись. Те, у кого это не вышло, они были списаны. Они были списаны или смещены на обочину.

В чем принципиальное отличие 1968-го, в скобках – 1988-го, от 2008-го? Не в политических обстоятельствах. Не в том, что мир усложнился, а он действительно усложнился. А в том, что в 1968 году и в 1988 году было колоссальное ожидание новых идей. И была попытка, может быть, неудачно эти идеи предложить. Но когда есть встреча, ожидание этих новых идей и есть встреча попытки предложить эти новые идеи, высекается какая-то историческая искра и дальше начинается движение вперед. Эти идеи отмирают, а люди остаются.

В 2008-м, мне кажется,  мы переживаем кризис безыдейности с любой стороны. Мы не видим ни новых больших идей, мы не видим ожидания новых больших идей. Мы видим бюрократический процесс в Европе, псевдодержавный, но тоже бюрократический процесс в России. Политика подменена бюрократией. И там, где правит бюрократия, там идеи не возможны. Там возможны технические «донастройки», обсуждения, кто кого, кто подвинется, кто не подвинется.

Когда нет этих больших идей, нет ожиданий идей, возникает то, что, собственно говоря, и может происходить в бюрократическую эпоху. Возникает подмена тезиса – подмена тезиса и касательно настоящего, и касательно будущего, и касательно прошлого.

Я вчера с большим интересом посмотрел по одному из телеканалов фильм, посвященный 1968 году в советской и мировой истории. Там вроде бы были представлены, как положено, разные позиции, разные точки зрения. Кадры были замечательные, прекрасные. И Париж был, и Польша, и Советский Союз, и Прага. Но мне запала одна формула, что только сейчас, когда Запад обложил нас по всей линии границ системой ПРО, мы поняли, насколько вынужденным было решение советского руководства о вводе танков в Прагу.

То, что это сказано во всеуслышание, - очень полезно, потому что мы увидим: реакция есть или нет. Ведь проблема не в том, что это сказано по федеральному каналу. Проблема в том, что никакой общественной реакции нет. Не власть запрещает эту реакцию - она не запрещает эту реакцию производить.  Она  только проверяет, она замеряет. Замер показывает, что никакой реакции нет. Это может быть только в вакууме идейном, в вакууме смысловом, в вакууме общественного запроса. Что с этим делать, я не знаю. Но если мы так реагируем на свое прошлое, то это означает, что мы не имеем права на новое будущее. Мы через это прошлое (мы, а не власть) должны прощупывать свои пути, векторы своего движения в будущее.

И поэтому у меня в отношении к 2008 году ощущение более печальное, чем по отношению к двум другим датам. Те даты все-таки в историю войдут, а что с восьмым – непонятно.