Александр Аузан, Института национального проекта «Общественный договор». Как общность мы находимся сейчас в процессе поиска ценностейБольшой террор, конечно, явление глубоко укорененное. В обычных представлениях, когда оно связано просто с поведением власти, с тем, что некто начинает сверху какую-то кампанию, обычно не учитывается аспект, который экономисты вынуждены учитывать всегда — ресурсы. Для того, чтобы осуществлять террор, нужны ресурсы, а террор в таких масштабах как сталинский тем более требует ресурсов. Причем речь идет совсем необязательно о денежных ресурсах, но речь идет о том, что невозможно осуществлять такую систему подавления, не имея достаточно серьезной поддержки в обществе для такой системы. Это прежде всего человеческий ресурс, который поддерживает схему Большого террора. Я могу только напомнить о том, что с Большим террором связана целая система хозяйственной жизни, связанная с ГУЛАГом. Направление освоения, продвижения на восток и север и т.д., и т.д. То есть, фактически, это такая многосторонняя система, которая создала себе довольно прочное основание.
Поэтому мы, конечно, говорим не о конкретных лицах и конкретных политиках, а говорим о правилах, на которых сложилась общественная жизнь.
Я бы сказал, что есть три, на мой взгляд, черты того социального контракта, на котором возник тоталитаризм в советском варианте, сталинский тоталитаризм. И они создавали и силу, и ограниченность этой системы. Во-первых, обмен. Свободу, индивидуальные права массы людей охотно сдавали власти в обмен на возможности развития. Даже не на социальные льготы, потому что они возникли сильно позже. А на возможности продвижения к новой жизни.
Во-вторых, в этой системе была колоссальная подвижность, и отлично работал вертикальный лифт. То есть можно было снизу вверх подниматься очень быстро. Это система карьеры для крестьянских детей, для людей в рабочее-крестьянской Красной Армии, причем ускоренная тем, что террор ротировал руководство, и это, конечно, придавало мощную энергетику всему движению.
В-третьих, особая ситуация с доходами в этой системе, потому что доходы высших слоев были условны, были связаны с системами распределения, которые до того не существовали. Сейчас мы их понимаем, поскольку застали следы этих систем, а, скажем, западные исследователи, по-моему, абсолютно не понимают, как это было устроено. Только один из них М. Олсон пришел к интересному выводу о том, что существовал инфрамаржинальный налог: чем выше ты поднимался, тем фактически меньшую долю вносил; чем ты ниже, тем больше из тебя «вынимали». Но это всё очень труднопонимаемые вещи. Формально всё выглядело уравнительно.
Согласие на развитие, возможность быстрой карьеры плюс определенная видимая справедливость уравнительности — это всё мощные основания. В них, правда, заложены ограничения. Такие системы долго не существуют. Не очень долго может существовать такой тип сверхмобилизации, — просто ресурсы исчерпываются. Элиты, в конце концов, все равно приходят к заговору, (и мы понимаем, что элемент его в системе был), потому что они понимают, что закон смены элит является законом такого террора. Здесь ограничены возможности стимулирования развития. Поэтому я бы сказал: то, что эта система сама себе стала ставить какие-то пределы, довольно закономерно следует из этих основ.
Теперь я хочу обратить ваше внимание на то, что когда мы говорим о внешней результативности этой системы, мы не учитываем, что ее результативность надо считать не по короткому времени ее существования, а по тому «хвосту», который следует за этой системой. Причем это же не первый раз в российской истории. Успехи эпохи Петра надо мерить не тем, что было до 1725 года. Посмотрите, что произошло после 1725 года. Посмотрите, какой глубокий спад произошел! Посмотрите, что произошло после Ивана IV в России. Фактически это очень похожие механизмы, и есть даже некоторые близкие социально-экономические основы.
Я считаю, что самодержавие и крепостничество в этом смысле сквозные институты, когда подъем промышленности мануфактурной или промышленности ХХ века идет на закреплении человека за ресурсом. Вы это обнаружите, как при Петре в отличие от кольберовской Франции, так и при Сталине.
Что из всего этого следует? По-моему, всех нас интересует, что делать с этим наследием. Понятно, что отторжение личной свободы в обмен на что-то — это всегда очень опасная операция. И вроде бы мы лучше сейчас застрахованы от этой операции, потому что ценность личной свободы, как экономисты утверждают, растет по мере роста имущественного и образовательного ценза населения. На этом рост всех цензовых демократий был основан. Но я бы не обольщался, когда мои очень уважаемые коллеги-экономисты говорят: вот смотрите, средний класс растет, всё будет хорошо…
Средний класс в России уже один раз вырос к 1997, например, году. Куда он потом подевался в 1998 году? А страна, где средний класс не имеет политического влияния, будет жертвовать этим средним классом на любом экономическом повороте. Не потому что он опасен демократическим потенциалом, а потому что всегда жертвуют «наименее ценными участниками экспедиции». Нет влияния, зато есть некоторое имущественное накопление. Он будет экспроприирован в очередной раз. Автоматизма развития здесь нет.
Поэтому, во-первых, я бы сказал, что если разрушение межпоколенных и личностных связей есть одна из причин того, что происходило, то восстановление межпоколенных и личностных связей, может быть, есть один из инструментов против повторения этого.
Я поэтому по-прежнему с очень большой верой смотрю на ту работу, которую «Мемориал» ведет и которую, по-моему, надо вести гораздо шире всем, — работу по восстановлению семейной истории. Потому что легко отдать 700 тысяч жизней за достижение чего-то в стране как выражение абстрактного и символического успеха страны. А вот когда отдаешь своих дедов, и понимаешь, как это произошло, это уже немножко другая операция. В это я верю, честно говоря, больше, чем в автоматический рост среднего класса.
Второе обстоятельство. Я не думаю, что эта историческая задачка исцеления решается только в рамках ХХ века. Я имею в виду, что в исследовании обсуждения, национальной дискуссии по этому поводу надо выходить за пределы ХХ века, потому что до тех пор, пока мы считаем, что при Петре I и Иване Грозном всё было в порядке, а вот при Иосифе Сталине, который имеет очевидную преемственность с этими образцами всё вдруг переломилось, в сознании это не может умещаться.
Хочу сказать, что месяц тому назад в Перми мне довелось дискутировать с иерархами православной церкви. И знаете, что составило точку дискуссии? Там, когда подняли формулу православия, самодержавия и народности (а профессор Андрей Кураев вспомнил фильм Лунгина «Остров»), я напомнил, что Лунгин снимает новый фильм, который называется «Царь Иван», хотя посвящен митрополиту Филиппу Колычеву. Почему церковь не говорит о митрополите Филиппе Колычеве — о человеке, который встал против самодержавного террора и стал такого рода символом?
Я не случайно привожу этот пример, потому что я считаю, что кроме восстановления семейных историй важны еще вещи символические. Нужна новая линия героики, если хотите. Не только по прошлым векам, но и по ХХму, мы не можем одним фактом страдания людей убедить, что это было неправильно, потому что в ответ мы слышим: они виноваты сами, многие из них сами были палачи.
Поэтому до тех пор, пока мы не скажем: посмотрите, какие замечательные люди! — с конкретным образом мысли мы вряд ли что-то сделаем.
Последнее. Я думаю, что мы находимся сейчас как общность в процессе поиска ценностей, в процессе формирования нации. Нация и есть определенный набор ценностей. И не надо думать, что эти ценности есть просто продолжение некоторых свойств этноса. Посмотрите на американцев. Да, либеральные ценности очень высоко стоят для американского общества, но, я бы сказал, по предрасположенности, американец отнюдь не либерал. Посмотрите, как они походом идут против холестерина или против курения — как раньше против индейцев. Либеральные ценности — противовес и инструмент решения этой самой проблемы.
Ценности и есть те институты, которые должны спасти от каких-то проявлений, которые были катастрофическими в национальной истории. Я думаю, что это надо делать предметом национальной дискуссии. |
|
XXI век станет либо веком тотального обострения смертоносного кризиса, либо же веком морального очищения и духовного выздоровления человечества. Его всестороннего возрождения. Убежден, все мы – все разумные политические силы, все духовные и идейные течения, все конфессии – призваны содействовать этому переходу, победе человечности и справедливости. Тому, чтобы XXI век стал веком возрождения, веком Человека.
|
English |
