Мне кажется очень продуктивной переформулирование вопроса: не как это было, а что это было? Потому что объяснений все-таки недостаточно, а непомерность содеянного — именно так можно говорить о событиях Большого террора — их настоятельно требует.

 

Уже много раз приводились настораживающие, даже пугающие результаты социологических опросов, которые говорят о желании людей не ворошить прошлое. Это желание смыкается со стремлением, если не замолчать, то сгладить, сбалансировать прошлое, извлечь из него прагматические и идеологические смыслы. Однако речь идет не только о том, что растет число людей, положительно оценивающих историческую роль Сталина или все более спокойно относящихся к событиям террора, пытающихся найти им оправдание. Главное, что я хотела бы подчеркнуть — в обществе усиливается раскол по поводу оценки сталинского периода истории. Социологи на протяжении нескольких лет фиксируют же, что доли тех, кто положительно и отрицательно оценивают роль Сталина, сближаются.

 

Одновременно, мы видим, как умножаются линии несогласия, раскалывающие общественное мнение — и фактически, нет уже ни одного значимого исторического факта, по которому было бы выработано общественное согласие. Сейчас трудно назвать какое-либо крупное историческое событие в российской истории, по поводу которого в публичном пространстве шел бы конструктивный диалог, расширяющий солидарность на базе общих ценностей, а не спор, раскалывающий людей на противостоящие друг другу группы «наших» и «несогласных». Умножаясь, количество «несогласий» угрожает превратиться в «черную дыру», которая всасывает в себя историю и тем самым поглощает будущее. Поскольку, без истории, ставшей осмысленно обсуждаемым опытом, общество теряет ориентиры.

 

Возникает вопрос: что же лежит внутри, в основании этого процесса? Процесса, пугающего и общество, и, вероятно, власть, которая начинает изобретать способы объяснения трагических событий советской истории, подобные тем, что представлены в новом пособии для учителей или в школьных учебниках, о которых говорили Н. Соколов и И. Щербакова.

 

Когда А. Даниэль заявляет, что в результате событий Большого террора «изменилась национальное мировоззрение», с этим, кажется, многие согласны. Но нужно все-таки обозначить, что именно лежит в основе изменения национального мировоззрения, и каковы последствия этих изменений.

 

Возможно, что одним из объяснений Большого террора, может стать его интерпретация как культурной травмы. Травма звучит как психологический, даже психиатрический термин, но это понятие сразу перемещает фокус внимания на глубокие культурно-психологические последствия Большого террора.

 

Здесь упоминали Шаламова. Именно Шаламова я хочу еще раз назвать и обратить внимание, что хотя он описывал лагерь как особый быт и особое бытие (это уже отметил В. Подорога), ему же принадлежит мысль, что опыт лагеря, опыт ГУЛАГа абсолютно отрицателен. Шаламов говорит в связи с ним о страдании, которое уничтожает в человеке человечность. Вероятно, в истории, как и в человеческой жизни, также возможен непродуктивный опыт, который не обогащает культуру новыми смыслами, а является для нее травмой, требующей от общества, пережившего ее, мучительной и даже героической «переработки прошлого».

 

Обладая способностью продолжаться в истории, травма передается через поколения, закрепляясь в коллективной памяти — и в этом состоит разрушительный механизм ее работы в культуре. Я хотела бы вспомнить здесь результаты исследования К. Бейкер и Ю. Гиппенрейтер, которые установили, что сталинские репрессии конца 30х годов продолжают быть значимым фактором, влияющим на образ мышления и поведение членов семей репрессированных, по меньшей мере, в трех поколениях. Исследователи утверждают, что травматичность опыта, пережитого дедами, столь велика, что он способен влиять на «базисные аспекты» жизни внуков: тревога, страх, недоверие, которые рождает в них социум, препятствуют личностному становлению представителей третьего поколения семей репрессированных.

 

Автор концепции культурной травмы в социологии П. Штомпка считает, что существует несколько стратегий «совладания с травмой». Не все из них одинаково продуктивны. Если выздоровление связано со способностью воспринимать новые ценности, расширяющие горизонт мышления и возможности жизненного выбора (инновационная стратегия), то следование «двойным стандартам» в оценке травмирующих событий, связанное с их отторжением и желанием забыть, ведет к саморазрушению (ритретистская стратегия).

 

Тем не менее, пока культурная травма не преодолена, она является мощным препятствием становлению общественной солидарности, не давая гражданам усваивать новые ценности, а обществу — развиваться. В этом состоит одно из объяснений той внешней легкости, с какой люди, в конце 80х — начале 90х годов с энтузиазмом принимавшие демократизацию, ценности свободы и прав человека, переходят к разочарованию в их действенности и значении для российского общества. До тех пор, пока травма не преодолена и продолжает «работать» в культуре, новые смыслы не могут быть ею усвоены, новые ценности не становятся частью культурной идентичности, а преобладает стремление опереться на традиционные (существовавшие до того, как произошла травма) культурные образцы — даже, если эти образцы несоразмерны новым историческим вызовам.

 

Кажется, что в советской истории и в нашем настоящем мы имеем дело с механизмом работы культурной травмы сталинизма, сконцентрированной в явлении Большого террора. Вызванные ею ценностные деформации глубоко затронули культуру, выразившись, прежде всего, в двоемыслии и сужении сферы доверия в обществе, в крайней прагматизации ценностей и поведения политической элиты, в убеждении, транслируемом через различные каналы формирования общественного мнения, что в политике нет и не должно быть гуманизма. Что гуманистическое измерение делает ее неэффективной и приводит политика к поражению.

 

В такой культурный контекст Сталин вписывается как «эффективный менеджер», а Большой террор — как одна из крайних, но возможных стратегий политической борьбы. Однако опасность этой логики в том, что событие, ставшее травмой, получает в культуре легитимность и начинает рассматриваться как один из возможных образцов мышления и действия в «чрезвычайных» исторических обстоятельствах.