И.А.Женин

Прежде чем перейти теме, о которой я хотел бы сегодня рассказать, позвольте поделиться некоторыми замечаниями, возникшими у меня от всего услышанного ранее. Это касается и выступлений, и многочисленных реплик, которыми богата сегодняшняя встреча.

Во-первых, хотелось бы сказать, что если уже говорить о мифах, о мифотворчестве, о борьбе с ними, то, мне кажется, необходимо выработать какой-то общественный консенсус по поводу Октябрьской революции. Это необходимо сделать для определения, структурирования национальной идентичности. К примеру, большинство выступающих все время сравнивали - и это неизбежно – русскую революцию с французской и английской революциями. И это логично. Но не стоит забывать. Что французская революция, безусловно, является неотъемлемой частью современной французской ментальности. И представить француза без французской революции так же невозможно, как представить, например, современный Париж без Эйфелевой башни. То есть для француза это обязательный элемент – то, что в исследованиях Пьера Нора было обозначено, как место памяти французской нации.

Мне кажется, то же самое необходимо сделать и в России, в нашей стране, для того, чтобы понимать и начать относиться к этому с уважением, прежде всего, с уважением к собственной истории.

То же самое касается и 37-го года, которому в Горбачев-Фонде была посвящена специальная конференция. И должен заметить, что относительно трагического для нашей страны 37-го года не существует единого мнения ни среди исследователей, ни среди граждан. Так же как его не существует на официальном, государственном уровне. И посещение президентом Путиным Бутовского полигона тому свидетельство. Если верить прессе, то, увидев количество убиенных на нем людей, президент задал вопрос: за что? Это, на мой взгляд, очень показательно и симптоматично, если даже президент, учитывая прошлое господина Путина, задает такой вопрос, за что были убиты несколько миллионов людей.

Избранный мною сюжет, хотя и разворачивается в Германии, но, безусловно, связан с Россией, и уж тем более с Октябрьской революцией, значение и влияние которой на судьбы целых народов и отдельного человека, государств и политических систем еще только предстоит осмыслить и изучить. Одной из таких тем является осмысление Русской революции в контексте немецкой консервативной мысли межвоенного периода.

Первая немецкая республика, рожденная в результате ноябрьской революции 1918 г, на протяжении всего времени своего существования была отягощена изначально заложенными в ней противоречиями между войной и миром, формой и содержанием, традицией и новаторством, политической волей и слабостью.

Усталость и негодование, от затянувшейся и проигранной войны, подавленность и социальное раздражение населения спровоцировали рост и развитие различных «правых», национально окрашенных идеологических движений в немецком обществе 20-х гг. К одной из наиболее неоднозначных и интеллектуально насыщенных концепций подобного рода относится так называемая «консервативная революция».

Исследователи до сих пор не пришли к единому мнению о сути понятия «консервативная революция». Неоднозначность, возникшая в ходе интерпретации этого феномена, отражает внутреннюю сложность и противоречивость самого явления.

К участникам «консервативной революции» относят видных интеллектуалов того времени таких как К. Шмит, Э. Юнгер, Э.Ю. Юнг, О. Шпанн. Но наиболее яркое, мастерское и детализированное представление о России и понимание Октябрьской революции было представлено в текстах О. Шпенглера, А. Мёллера ван ден Брука, Г. Церера и авторов «круга журнала «Ди Тат».

«Русская тема» стала одним из идеологических маркеров «консервативной революции» наряду с отказом от идейного наследия Второго рейха; идеализацией прошлого Германии и романтизацией настоящего; доктриной «органического (прусского, немецкого, народного или национального) социализма»; имперским мифом; идеалом «органической народной общности» как антипода атомизированного буржуазного общества; а также попытками противопоставить дезинтегрирующему влиянию западной цивилизации немецкую культурную традицию.

Особой актуальностью в их текстах обладал вопрос о характере и причинах «русской/большевистской революции» и большевизма как явления в контексте русской и мировой истории.

В силу приверженности идеологов «консервативной революции» как романтическому созерцанию, так и к ницшеанскому типу интерпретации мира только художественный текст мог объяснить такие нематериальные категории как «душа» и «идея». В рамках такой познавательной системы будут пониматься и «большевистская революция», и «революционное страдание», и «революционная страсть».

Для интеллектуалов Германии, вне зависимости от политических пристрастий и убеждений, русская литература сыграла роль основного источника в области познания национального характера русских, их психологии и поведения, из нее черпали информацию об истории страны, определяли ее настоящее и делали прогнозы на будущее[1]. Особая роль в этой познающей процессуальности отводилось художественному и философскому наследию великих русских писателей и мыслителей Л.Н. Толстого и Ф.М. Достоевского, при этом творчество последнего манило к себе какой-то загадочной и магической силой.

Толстой и Достоевский выступали в качестве двух «мировоззренческих систем», «временных форм», «сословий» и «сторон света». Изначально заданное противопоставление давало ощущение «приближения» и понимания России. Сооруженная бинарная оппозиция имела как внешний культурный аспект, т.е. выстраивание рассуждений по линии Россия – Германия; Европа – Азия; варварство – культура, так и внутренний культурный аспект: Толстой – Достоевский; Русскость (народ/мужики) – Западничество (образованное меньшинство/западники). В процессе своего роста и развития, следуя логике повествования и аргументации, внешняя и внутренняя оси пересекаются, образуя тем самым систему координат, на которую наносятся «проблемные» точки. Таким образом, понимание Достоевского как воплощение «русскости» приводит к конструкции Достоевский – Россия, и Толстого как западничества и Запада соответственно.

Следует учесть, что приход к власти большевиков в октябре 1917 г. обозначался, и в соответствии с этим рассматривался, как революция. В немецких текстах не встречается обозначение Октябрьской революции как переворота, это либо «русская», но чаще «большевистская революция».

Отправной точкой рассуждений о большевизме и Октябрьской революции может служить оппозиция «Восток – Запад». Петровские реформы, «петровство» разделило общество на «западников» и тех, кто оставался в рамках национальных культурных традиций.

Конфликт между «привнесенной» и национальной русской культурой и образом жизни порождает расщепление российского общества, разделение его на две непонимающие друг друга группы.

В своих ранних работах Освальд Шпенглер видел большевизм как западное явление, не имеющее ничего общего с русским национальным характером.

Большевизм был чуждым, «привнесенным» элементом, продолжающим борьбу с народной, а, значит, и подлинной культурой. Такое понимание пронизывало работы Шпенглера те годы. Именно поэтому им были сделаны выводы о заведомой несостоятельности марксизма, и соответственно теории пролетарской революции в аграрной России.

Содержание большевизма, его конструкция держится на желании уничтожить существовавший строй и порядок. Парадоксальность построений Шпенглера заключается в том, что русская революция – это борьба внутреннего российского «Запада» с самим собой. Большевизм есть прямое наследие идей и дел Петра Великого. Уничтожение старой царистской России – это реализация новых, более современных европейских моделей политических систем. Основным движущим элементом в осуществлении этих планов является нигилизм. Уничтожение всего, что было до того, и есть главный мотив революции[2].

Большевистское настоящее являлось для Шпенглера реликтом прошлой, уходящей эпохи, которая уничтожила сама себя, следуя своей изощренной логике и строгой рациональности, заменив истинную веру политико-экономическими убеждениями. То, что придало «этой революции ее размах, была не ненависть интеллигенции. То был народ, который без ненависти, лишь из стремления исцелиться от болезни, уничтожил западный мир руками его же подонков, а затем отправит следом и их самих – тою же дорогою; не знающий городов народ, тоскующий по своей собственной религии, по своей собственной будущей истории. <…> Христианство Достоевского принадлежит будущему тысячелетию»[3]. Инстинктивно и, повинуясь лишь уцелевшим культурно-национальным рефлексам, русский народ смог противопоставить себя воцарившемуся с петровских времен западному культурному влиянию.

Эпоха «Толстого» была признанна проигравшей и уступающей свое место новому возрождающемуся самосознанию России. В свою очередь воскрешение должно было свершиться под знаком Достоевского, который стал не только русским, но и всечеловеческим пророком, считал Мёллер ван ден Брук.

Все русские события воспринимаются через призму мучений, поиска и борьбы героев романов Достоевского[4]. Среди характеристик русского народа центральным, стержневым свойством было признано страдание, готовность к страданию, которое делает русских одновременно столь душевно проникновенными и мистически глубокими, но одновременно приводит к нечеловеческой жестокости и желанию греха. Через убийство и кровь человек окунается в тяжкие страдания, которые в свою очередь помогают ему обрести путь к прощению и спасению. Таким образом, делалось утверждение о том, что истинная заслуга Достоевского заключается в том, что он дал России мифологию – современной России - современную, натуралистическую, психологическую мифологию[5].

Достоевский был признан плоть от плоти свого народа, «прарусским»[6] по выражению Шпенглера. Он - единственный, кто обладал знанием о национальных чаяниях и стремлениях. Достоевский знал, чем живет народ, что его тревожит и мучает и что его ожидает.

В основе рассуждений Мёллера ван ден Брука оставалось мнение, высказанное им в предисловии к роману «Бесы» в 1906 г. о политическом нигилизме русской революции и революционеров, обладающим религиозной природой и берущим свое начало со времен церковного раскола[7]. (точка зрения Евразийцев).

Также как и Шпенглер, Мёллер увидел в октябрьских событиях 1917 г. подлинную революцию, подчеркивая, что Россия смогла ее осуществить, т.к. «готовилась к революции на протяжении ста лет, начиная с Декабристов, через нигилистов, через великую русскую литературу»[8]. Определение революции и революционности, ее подлинный характер обладал идеологическим значением, т.к. русская революция противопоставлялась немецкой революции 1918 г.

В отличие от Шпенглера, Мёллер не считал большевиков непонимающими свое отечество западниками и полагал, что большевистская революция представляет собой исключительно русское явление. Под влиянием народного духа и сообразно тем обстоятельствам, которые возникли в результате прихода к власти, большевики превратились из марксистов в русских националистов.

Меллер: «И если где-либо в какой-нибудь стране марксизм и был опровергнут через свое применение, так это в России»[9].

Национальная составляющая являлась доминирующей в его рассуждениях. Отсутствие понимания этого элемента и порождало такие «экзотические» конструкции, как немецкая коммунистическая партия, пытающаяся построить в Германии русский социализм, который «у каждого народа свой. Россия обладает русским социализмом, он соответствует России, и если бы мы захотели попытаться перенести его, он не соответствовал бы ни одному другому народу. Русская революция опирается на своеобразия России, на ее босячество, на ее нигилистическую интеллигенцию, на ее неестественный пролетариат». У каждой нации существует своя революция, «и социализм в Германии будет исходить из особых немецких своеобразий»[10]. Гневные выпады Мёллера были направлены против немецких коммунистов, которые «полагали, что довольно лишь повторить то, что им продемонстрировал Запад. Они не поняли, что с годами осознали русские революционеры о своей стране в процессе развития русской революции и чему они постепенно следовали в своих действиях: что народная революция может быть только национальной революцией»[11].

Мёллер был одним из первых, кто увидел постепенный отказ большевиков от теории Маркса, практическое воплощение которой невозможно ни в одной стране, т.к. сухая, безжизненная схема не применима к человеку, к нации. Большевики изменились изнутри под влиянием национальной действительности, сохранив при этом внешний интернационализм, необходимый им только для осуществления своих «империалистических» планов, среди которых разрушение немецкой экономики с целью построения своей собственной[12].

Собственно большевистская революция доказала необоснованность намерений европеизации России. В этом контексте революция рассматривалась как радикальный протест народа против того, что было создано Петром I. Она стала реакцией населения на попытку привить им чуждые европейские обычаи и культуру. Неприятие и непонимание было обращено против чужих «нерусских» элементов, то есть против высшего общества, дворянства, которое на момент революции окончательно утратило связь со своим народом. Высшее сословие чувствовало себя европейцами, а, значит, было «нерусским» в традиционном понимании, потерявшим связь с духом нации, народной душой, со своим народом; следовательно, революция – это не только смена общественно-политического строя, это крах «европейской» идеи в России.

--------------------------------------------------------------------------------

[1] Толкования Октябрьской революции, основанные на творчестве русских писателей можно найти и у европейских интеллектуалов, симпатизировавших социализму, например, таких как Д. Лукач (Лукач Д. Большевизм как моральная проблема // Политические тексты. М., 2006. С. 5-15.) или В. Беньямин (Беньями В. Маски времени. «Идиот» Достоевского // Эссе о культуре и литературе. СПб., 2004. С. 21-27.).

[2] Шпенглер О. Пруссачество и социализм. М., 2002. С. 152.

[3] Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. Т.2. Всемирно-исторические перспективы. М., 1998. С.201.

[4] Moeller van den Bruck A. Warum Dostojewski // Ders. Rechenschaft über Rußland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933. S. 44

[5] Moeller van den Bruck A. Der Nihilismus und die Revolution. jewski // Ders. Rechenschaft über Rußland. Hrsgg. von H. Schwarz. Berlin, 1933.S. 36.

[6] Шпенглер О. Закат Европы. Т. 2….С. 200.

[7] Moeller van den Bruck A. Der Nihilismus und die Revolution… S. 52.

[8] Moeller van den Bruck A. Der dritte Standpunkt // Ders. Das Recht der jungen Völker. Sammlung politischer Aufsätze. Verlag der Nahe Osten. Berlin. 1932. S. 89.

[9] Moeller van den Bruck A. Rußland // Ders. Das Recht der jungen Völker. Sammlung politischer Aufsätze. Verlag der Nahe Osten. Berlin. 1932. S. 65.

[10] Moeller van den Bruck A. Der dritte Standpunkt… S. 66.

[11] Moeller van den Bruck. Das Dritte Reich. Berlin, 1923. S. 66.

[12] Moeller van den Bruck. Das Dritte Reich…S. 21