В.Л.Шейнис

Хотя со дня Октябрьского переворота 1917 г. прошел почти век, его итоги и последствия продолжают будоражить общественную память. Не в пример малозначительному и позабытому эпизоду на исходе Смуты, который будто бы случился 4 ноября 1612 г._и который наша нынешняя власть объявила праздником, пытаясь заслонить им действительно значимую дату. В отношении к Октябрьской революции наше общество сегодня, как свидетельствуют опросы, расколото – пусть не пополам, как десять лет тому назад, но все же основательно, как и в 1917 г. Если бы машина времени унесла нас на 90 лет назад, то около трети наших соотечественников пошли бы под красные знамена, 6-9% - сражалась бы за белое дело и примерно 40% постарались бы как-то переждать это время или уехать за рубеж. Так, во всяком случае, видит сейчас свое место в воображаемом прошлом активная часть народа. Октябрь 17-го – непреодоленное, непроясненное, к сожалению, в умах большинства современников, раскалывающее нас и сегодня и незримо присутствующее в нем наше прошлое.

Выведение взвешенного и общепризнанного баланса в понимании события, открывшего для России ХХ век, по-видимому, еще впереди. Но сделать это невозможно, отвлекаясь от того, чем этот век для страны завершился, от черты, которая на рубеже 1980-90-х подвела итог - по мнению одних, окончательный, других – промежуточный – эпохальному историческому эксперименту, начатому в октябре 1917 года.

Происходившее здесь обсуждение в значительной степени вращалось вокруг двух вопросов: о характере революции (и в этой связи – о соотнесении Октября и Февраля) и о том, в какой мере из Октября вытекало все наше последовавшее за тем развитие. Позволю себе высказать некоторые соображения на этот счет.

Октябрьская, как и Февральская революция была антифеодальной и антимонархической. Но в отличие от нее – антибуржуазной, антицерковной, антиинтеллигентской (и сознавала себя таковой – достаточно вспомнить известное высказывание Ленина об интеллигенции) и нацеленной прежде всего на выход России из войны. И, как это ни покажется парадоксальным на первый взгляд, - демократической, ибо выражала действительные устремления громадных масс народа. Громадных масс – но не абсолютного большинства. Победу Октябрьской революции большевики объясняли тем, что ее отстоял народ с оружием в руках. Отчасти это верно, но не следует забывать, что значительная часть народа (а не одних только «эксплуататорских классов») тоже с оружием в руках сражалась против победителей. Победа большевиков, которые, поднимая восстание, были твердо уверены, что они начинают мировую (во всяком случае – общеевропейскую) социалистическую революцию (и которых в том поджидало жестокое разочарование), определилась не только соотношением сил, которое дало им перевес в решительное время и в решительных пунктах, но и рядом привходящих обстоятельств, позволивших, обладая относительным перевесом, добиться решительных успехов. Иными словами, к осени 1917 г. Россия подошла к исторической развилке (не первой в том году) и выбрала одну из реально наличествовавших альтернатив – наиболее в то время вероятную.

Была ли та революция социалистической? Очевидно, нет, если под социализмом разуметь утопию, нарисованную Лениным за несколько месяцев до того в известной брошюре «Государство и революция». Я не могу здесь вдаваться в обсуждение вопроса: что вообще есть социализм и заниматься критикой формационной теории, сведенной к «пятичленке». Октябрьские победители ввели в общественный строй России ряд компонентов, которые в их доктрине рисовались как социалистические. Но, во-первых, аналогичные институты стали вызревать в развитых странах, пошедших не революционным, а эволюционным путем. А во-вторых, в итоге в СССР был учрежден строй, хотя и содержавший ряд признаков доктринального социализма, возведенного в ранг квазирелигиозного «учения», но по сути своей представлявший особую, не известную дотоле разновидность общественного устройства. Своеобразную комбинацию докапиталистических и некапиталистических институтов, лишенную главного содержания общественного прогресса (по Гегелю) – расширения и упрочения свободы.

Мне импонирует исходная постановка вопроса, содержавшаяся в заглавном докладе В.Логинова, - о том, что общественное развитие вообще, как правило, носит не жестко детерминированный, а альтернативный (разумеется, в рамках небезграничного спектра возможностей) характер. Что развилки наша страна проходила не раз до и после 1917 года. И что, в частности, Большой террор не непреложно вытекал из Октябрьской победы большевиков. Обсуждение вариантов «что было бы, если бы...» - вовсе не вторжение историка на запретное поле, как часто повторяют, а во многих случаях весьма продуктивный прием исследования. Но альтернативный подход все-таки не должен абстрагироваться от действительного хода событий. Из пакета возможностей выбирался, как правило (хотя и не всегда), наиболее вероятный вариант, для реализации которого имелись самые весомые предпосылки.

А раз так, неверно отделять «военный коммунизм», который насаждался не только под влиянием трудностей гражданской войны, и сталинизм, утверждению которого способствовала также и международная обстановка, от победы в Октябре ультрарадикальной фракции революционного движения. Ставка на безудержное насилие, а не поиск компромисса, нагнетание вражды и ненависти, развертывание стихии грабежа и погрома, низменных страстей толпы, крушащей какой ни на есть, но все-таки порядок, вообще не так легко ввести в рамки. А изоляция, истребление и изгнание из страны существенной, если не преобладающей части культурного слоя народа, не могла не сказаться на формировании новой правящей элиты – политического класса, в котором политики подобные позднему Бухарину, закономерно оказывались в меньшинстве и терпели поражение. О чем, собственно и предупреждал Плеханов в известном Открытом письме петроградским рабочими, опубликованном через три дня после Октябрьского переворота. И не он один. Большевики не могли услышать это предостережение, ибо насильственная революция занимала центральное место в их политической доктрине, а возбужденные массы людей уже уверовали в горячо одобряемый Лениным «плебейский способ» расправы с врагами и шире того – решения наболевших проблем. Солдатско-крестьянский (по наиболее массовым движущим силам процесса) бунт, а за ним – безоглядная война на уничтожение двух разбойных армий, кровавым катком три года утюжившая всю страну, не могли из себя породить ничего, кроме террористической диктатуры. Когда социальные пласты, в которых десятилетиями накапливалось напряжение, были приведены в движение, открытым оставался лишь вопрос, кто станет осуществлять диктатуру, какими средствами и сколь долго это будет продолжаться. Обстоятельства же складывались так, что вплоть до 1985 г. почти от каждой развилки путей страна избирала наихудший. То есть сначала ужесточения, а когда на этом направлении подошли к пределу – продления во что бы то ни стало жизни тоталитарного режима.

Я не хочу здесь вдаваться в обсуждение вопроса, насколько безальтернативен был путь от Февраля к Октябрю, на чем настаивает значительная часть исследователей. В бурном потоке событий драматических восьми месяцев прорисовываются по меньшей мере две развилки, когда развитие при тех же примерно объективных, но иных субъективных условиях могло бы пойти по демократическому, консенсусному пути с неизмеримо меньшим насилием – в июне-июле и в сентябре-октябре. Произошло же то, что произошло: события устремились не по единственно возможному, но наиболее вероятному пути. Октябрьская революция стала продолжением и отрицанием революции Февральской и решительным образом изменила жизнь народа.

Она смела с лица земли многое из того, что этого заслуживало. Добила средневековую монархию (не забудем, правда, что еще 1 сентября 1917 г., не дожидаясь Учредительного собрания, Временное правительство провозгласило Россию республикой). Ликвидировала сословный строй и многие из тех специфических, по выражению Горького, «свинцовых мерзостей» дореволюционной жизни, которыми сейчас умиляются плакальщики по «России, которую мы потеряли».

Однако Октябрьская революция не добила добуржуазные формы общественной организации. Она не смела и даже в известной мере реанимировала крестьянскую поземельную общину, на которую так и не решились поднять руку творцы Великих реформ 1860-х годов. Большевики, разменяв земельные преобразования по эсеровским крестьянским наказам на поддержку деревни и армии в Октябре, обратили вспять прогрессивную столыпинскую аграрную реформу. Аграрная революция, осуществившая наконец-то «черный передел» не только помещичьих земель, отвечавшая устремлениям пауперизированного крестьянства, возродила на какое-то время дореволюционную общину. Этот институт, почитаемый любителями «соборности» в русской истории и возбуждавший надежды социалистов – сторонников «некапиталистического пути», хотя и отвечал представлениям и жизненному укладу большинства в русской деревне, был пережитком не одного только крепостнического, но и дофеодального строя и едва ли не главным тормозом в социально-экономическом развитии страны в пореформенные десятилетия. Он же облегчил через 10-12 лет после Октября осуществить переход к колхозно-крепостническому строю, неизмеримо более жестокому и реакционному, чем крепостничество на стадии разложения, облегчавшему изъятие у крестьянства не только весь прибавочный, но и изрядную часть необходимого продукта.

Это о том, чего Октябрь не смёл в традиционном устройстве России. А теперь - о том, что было сметено сразу же или чуть позже. Культурную буржуазию. Справных деревенских хозяев (названных «кулаками»). Преобладающую часть старой русской интеллигенции. А заодно – российский протопарламент (Дума) и несостоявшийся собственно парламент ( Учредительное собрание), зачатки многопартийной системы, полусвободную прессу и многое другое.

В актив Октябрьской революции записывают обычно невиданное расширение социальной мобильности, приобщение миллионов рабочих и крестьян к современной жизни, к культуре, а многих из тех, кто готов был принять новые «правила игры» - и к власти. Это правда. Мощные лифты подняли массы людей вверх. Но не забудем, что двигались эти лифты не только вверх, но и вниз («кто был всем, стал ничем»), и вовне, вытолкнув в эмиграцию, по разным оценкам, от 0,8 до 3 млн. человек, в большинстве представлявших актив, неоценимый фермент предреволюционного русского общества. Кроме того, попадание в двигавшиеся наверх лифты требовало определенных социальных и нравственных качеств. Чем дальше, тем больше предписанные утверждавшейся властью критерии работали на духовное и нравственное разложение народа, общества.

Другой довод, обосновывающий прогрессивный характер Октябрьского переворота, - создание такого механизма, который позволил в короткий срок осуществить индустриализацию (которая, правда, началась за несколько десятилетий до того), помог победить в самой страшной войне, которую когда-либо вела наша страна, и сделал ее на несколько десятилетий сверхдержавой мирового класса. И это тоже правда. Таким впервые в мировой истории созданным механизмом стало полное огосударствление собственности, концентрация экономической, социальной, политической власти в одном центре, тотальное подчинение всей жизни общества, вплоть до культурной и семейной – государству.

Был рожден такой всеобъемлющий Левиафан-государство, который не мог привидеться никакому Гоббсу. Создана такая сверхмонополия - «ультраимпериализм», какой не снился никакому Каутскому. Внерыночные механизмы и государственные институты, выведенные из-под какого бы то ни было общественного контроля, специфическая форма организации господствующего класса в когорты «внутренней», по Орвеллу, партии, выстроенной как «орден меченосцев» на основе «большевистских принципов подбора и расстановки кадров», - все это позволило осуществить концентрацию наличных ресурсов и осуществить впечатляющий рывок в создании и развитии индустриальных производительных сил, а также распространить среди населения некоторые элементы современной культуры. На определенном этапе и в определенных пределах были решены задачи развития, сокращения технологического разрыв с передовыми странами.

Не будем сейчас касаться принципиального вопроса об уплаченной за это цене, хотя пройти мимо этого никак нельзя. Подчеркну здесь лишь то, что на следующем этапе именно монополия экономической и политической власти стала мощным тормозом (Ленин был прав: монополия – тормоз развития), препятствующим переходу с индустриальной на постиндустриальную ступень, стимулировала развитие общего кризиса данного общества и в конечном счете предопределила не только падение строя, но и исключительные трудности такого его преобразования, которое отвечает современным критериям общественного прогресса. Ибо то, что выдавалось за «преимущества социалистической индустриализации» (перекос в пользу промышленности и ВПК), уж во всяком случае после Отечественной войны, закрепляло чудовищные народнохозяйственные и социальные диспропорции. Достаточно вспомнить, что в ХХI век Россия перетащила деревянные избы в деревне и примитивные пятиэтажки в городах , даже в столицах. Иными словами, модернизация в тех формах, в каких ее провели, сама себя подрывала​, становилась саморазрушающимся процессом .

Вполне привлекательно обрисованные цели общественного развития, заявленные управителями тоталитарной системы, подменялись фантомами. Несколько слов об одном из них. Сталинисты любят ссылаться на слова, приписываемые Черчиллю: «Сталин получил Россию с сохой, а оставил ее с атомной бомбой». Может быть, Черчилль где-то это сказал, хотя о Сталине и советском режиме он говорил и многое другое. Но заметим, что Россия с сохой хлеб вывозила, а с атомной бомбой – стала импортировать, обрекая преобладающую часть своего населения на скудное существование ( временами – на голод, уносивший миллионы жизней). Реализация атомного проекта – хороший пример того, как можно добиться амбициозной цели, подчинив ее достижению концентрацию немереных материальных и финансовых ресурсов, лучших умов (в том числе извлеченных из недр ГУЛага) и нацелив разветвленные спецслужбы на добывание чужих секретов. Но что дало обладание ракетно-ядерным оружием? Нельзя ли было обеспечить безопасность страны иными средствами? Скажем, умерив ее мировые амбиции, своевременно уяснив, что невозможно бесконечно удерживать пресловутые «итоги второй мировой войны» в виде границы по линии Ялты и Потсдама вопреки воле народов Восточной Европы. Разве не к тому же мы пришли через 40 лет? Когда выяснилось, что колоссальные материальные и моральные ресурсы, брошенные в топку «противостояния двух мировых систем», растрачены впустую или, точнее, себе во вред.

В заключение о критике революции 1917 г. с консервативных, «почвеннических» позиций. Некоторые ее критики, отвергающие также и Февраль, говорят, что она нарушила историческую преемственность, сломала легитимный ход вещей, уничтожив монархию и исторически присущий нашему народу уклад жизни, во всяком случае – его ценностные основания. Счет предъявляется также и либеральным деятелям и генералам, вынудившим царя к отречению, и Временному правительству, безуспешно пытавшемуся удержать взбаламученное общество от сползания к правой или левой диктатуре. А большевики изображаются антинациональной силой, действовавшей в интересах и на деньги иностранного государства. Я думаю, что дело обстоит прямо противоположным образом, во всяком случае – при взгляде с сегодняшней дистанции. Ориентация на мировую революцию оказалась сравнительно кратковременным эпизодом, трансформировавшись в привычную внешнюю экспансию, а «иноземный» марксизм был искажен и выхолощен до неузнаваемости. Режим, вышедший из Октябрьской (в отличие от Февральской) революции, во многом восстановил преемственность по отношению к старой царской России. Не только атрибутику, согревавшую сердца «патриотов» и монархистов, но и сущностные элементы, несущие конструкции традиционного режима. Это еще в начале 20-х годов увидел проницательный Шульгин: наши идеи, писал он, перелетели через фронт. «Против воли моей, против воли твоей» возрождаются империя с историческими границами, ее опора – армия и самодержавная власть. Конечно, в истории ничто не повторяется в неизменном виде. Но рядом с элементами модернизации вырастает из прошлого, снова и снова возрождается главное – всепроникающее государство, пресловутая «вертикаль власти», которой бьют и бьют поклоны сикофанты режима, несамостоятельность и бесправие человека и несвобода общества.

Но помимо возрождения реакционных исторических традиций, октябрьские победители сами формировали существенные элементы новой парадигмы. Они сумели внедрить в сознание общества приоритет цели перед средствами, некоей социальной «полезности» перед общечеловеческими нравственными ценностями. Сама нравственность проделывала в головах этих людей уродливую трансформацию («морально то, что отвечает задачам пролетариата»).

Социалистическая доктрина постулировала замену рынка фабричной организацией труда в масштабе общества и прямым продуктообменом. Еще в советский период была продемонстрирована неосуществимость этой модели. Экономические связи пытались наладить то ли на основе «преобразованного закона стоимости», то ли ограниченного хозрасчета. Однако номинальное признание товарного производства как важнейшего инструмента экономической жизни, выработанного мировой цивилизацией, и законов рыночного регулирования обесценивалось варварским предубеждением против частной собственности, без которой нет ни рынка, ни полноценного экономического прогресса. Приватизация в тех формах, в каких она у нас была осуществлена, не создала класс независимой буржуазии. Власть чиновника над собственником пережила время всеобщего огосударствления производства.

Столь же выдающимся достижением мировой цивилизации, как и рынок, являются демократические принципы разделения властей, система сдержек и противовесов власти, гарантии прав меньшинства и т.д. Демократии – развивающейся и совершенствующейся политической системе современного общества были воинствующим образом противопоставлены диктатура будто бы пролетариата, концентрация всей власти в руках Советов, избираемых и работающих на основе примитивных процедур (и потому ставших лишь прикрытием власти партийно-государственной бюрократии), и т.п. Инвариант демократии как таковой в теории и пропаганде размывался ее разделением на «буржуазную», «пролетарскую», «народную» и т.д., а на практике искажался «руководящей и направляющей ролью партии» (на деле – ее самоназначавшейся верхушки). Метастазы этого подхода несложно усмотреть в концептах «управляемой», «суверенной» и любой другой награжденной ограничительным эпитетом демократии.

В конце ХХ в., как казалось, наше общество начинало осознавать тупиковость исторического пути, на который его столкнули в 1917 г. Но не прошло и десяти лет, как с невероятной быстротой произошла регенерация режима, в главных, сущностных основаниях воспроизводящего привычную для нашей страны модель. Квазичастная собственность и квазикапитализм, явленные в виде НЭПа, а затем раздавленные в 30-х годах, квазидемократическая и бездействовавшая Конституция, введенная на пике Большого террора, квазикультурная революция, сделавшая сознание миллионов людей податливым, как пластилин, к «внешнему управлению», их озабоченность силой и величием «державы» - таков опыт, вынесенный нашей страной из послеоктябрьской истории и неплохо совмещавшийся с более глубокими пластами исторической памяти России монархической, крепостнической и имперской. Следует ли после всего этого удивляться аналогичным формам того же, другого и третьего, поднявшимся как из-под земли после «периода бури и натиска» рубежа 1980-90 гг.? Не отдав должного пройденным, но не позабытым «этапам большого пути», предшествовавшим дню сегодняшнему, нельзя уяснить проблемы, которые отягощают - и, вероятно, еще долго будут отягощать - жизнь российского общества.