А.П.Ненароков

Действительно, если мы хотим конструктивного, а не поляризующего общество, понимания того, что произошло в России 90 лет назад, именно сейчас пора подвести определенные итоги и сделать серьезные и ответственные выводы из того накала страстей, с каким был отмечен юбилей революционных событий в России 17-го года. Он проявился в тоне и формах вспыхнувших с новым жаром дискуссий, в которых, к сожалению, вновь аргументы зачастую подменялись эмоциями, а невежество рождало новые мифы. Конечно, масло в огонь подлила и так называемая юбилейная вакханалия в СМИ. Но замечание в адрес СМИ можно принять лишь с оговоркой, что в большинстве своем именно мы – профессиональные историки, политологи, философы – оказались, с одной стороны абсолютно не готовы к неизбежному информационному буму, словно представители коммунальных служб к зимнему снегопаду. Да и за отсутствие элементарной исторической грамотности у критикуемых нами столь рьяно представителей СМИ ответственность лежит тоже на нас, оказавшихся неспособными обеспечить должный уровень не только школьного и вузовского исторического, но и гуманитарного образования в целом, даже просто отстоять его место и престиж в воспитательном процессе вообще.

Однако главной причиной во многом откровенно удручающего накала страстей стало то, что мы все еще позволяем себе жить «внутри мифа», которым является миф о Великой Октябрьской социалистической революции. Отстаивая его, мы рискуем вновь разжечь то же ожесточение в обществе, которое А.Н. Потресов в 1917 году назвал проявлением классовых инстинктов, исключивших любой диалог между различными социальными слоями и группами. Именно на этом акцентировал свое внимание летом 2007 года в интервью «Шпигелю» А.И. Солженицын заявив: «”Октябрьская революция” – это миф, созданный победившим большевизмом и полностью усвоенный прогрессистами Запада». Одновременно он подчеркнул: «То, что называется "Российская революция 1917 года", — есть революция Февральская. Её движущие причины — действительно вытекали из дореволюционного состояния России… У Февральской революции были глубокие корни… Это, в первую очередь, — долгое взаимное ожесточение образованного общества и власти, которое делало невозможным никакие компромиссы, никакие конструктивные государственные выходы. И наибольшая ответственность — конечно, на власти: за крушение корабля — кто отвечает больше капитана? …Предпосылки Февраля можно считать "порождением прежнего российского режима"».

Не уверен, что, говоря о «мифе, созданном победившим большевизмом», Солженицын брал в расчет мнение той части российских социал-демократов меньшевиков во главе с Ю.О. Мартовым, которая признавала «историческую неизбежность» и «октябрьского переворота» и «прогрессивность одной части того, что совершил большевизм». Иначе он обязательно назвал бы в числе создателей этого мифа не только «победивший большевизм», но и «проигравший меньшевизм». Жаль, правда, что вместе с тем он абсолютно проигнорировал точку зрения той группы российских социал-демократов, оценки которой близки его собственной позиции. А ведь среди них были такие деятели как П.Б. Аксельрод, А.Н. Потресов, И.Г. Церетели, Б.О. Богданов, В.С. Войтинский, Г.Д. Кучин, М.И. Либер и др. Они считали, что в 1917 году в России произошла одна революция – Февральская. И закончилась она, когда стало ясно, что большевики во имя «новой полосы в истории России» узурпировали власть, насильственно отстранив от нее всю социалистическую демократию. Конец Февральской революции в России, считали они, наступил тогда, когда временное рабоче-крестьянское правительство, созданное 25 октября (7 ноября) 1917 г. постановлением второго съезда Советов «впредь до созыва Учредительного Собрания», разогнало это самое собрание, не пожелавшее продлить его полномочия. То, что было дальше, по их мнению, – было не революцией, а попыткой реализовать, используя власть, утопические идеи. Естественно, эта попытка, во многом изменила мир, но России стоила слишком дорого.

Даже, имеющий иную точку зрения, Мартов считал, что большевиков надо осуждать не за захват власти. А за то, какие цели они, «как сознательная сила», поставили перед собой после прихода к власти, как использовали доверие масс. И никаких смягчающих обстоятельств тому, что в жертву бесспорно красивым идеям и лозунгам были принесены миллионы человеческих жизней, никто из российских социал-демократов не видел.

«Разве знамя коммунизма – спрашивал в одной из своих статей начала 20-х гг. П.Б. Аксельрод – дает иммунитет на варварское уничтожение и закрепощение полутораста миллионного населения? Разве оттого, что победоносная аракчеевщина торжествует свои оргии в коммунистическом облачении она становится силой менее дикой, менее варварской и менее бесчеловечно жестокой по отношению трудящимся массам, чем аракчеевщина первобытная, чуждая всяких хитростей и современных идеологий? И, наконец, если полумиллион или хотя бы миллион сторонников и охранителей большевистской диктатуры и принадлежит по своему происхождению в огромном большинстве к крестьянско-рабочей массе и к идейной интеллигенции и состоит даже из людей, серьезно воображающих себя коммунистами и революционным авангардом всемирного пролетариата, призванным спасти всё человечество, – разве это обстоятельство лишает это сравнительно ничтожное меньшинство многомиллионного населения характера властвующего над ним сословия или класса, сменившего помещиков, царское чиновничество: офицерство и царских охранников?».

Аксельроду принадлежит и определение общего и особенного в т.н. теоретическом «санкционировании большевистского режима» с одной стороны официальным руководством РСДРП, а с другой их западными коллегами, прежде всего, О. Бауэром.

Общим для них являлось, как он считал, стремление объяснить «большевистский захват власти и азиатский режим большевистских правителей ссылками то на якобинскую диктатуру, то на Коммуну». И то, и другое Аксельрод отводил, называя «большевистский якобинизм» трагической пародией «на психологической основе геростратизма» и «“сверхчеловеческого” аморализма», а ссылки на Парижскую Коммуну отметал «на корню» как «кощунство против социализма и самой идеи пролетарской диктатуры».

Разница же между позицией официального руководства РСДРП и лидеров Рабочего Социалистического Интернационала (а это их, как я понимаю, А.И. Солженицын называет «прогрессистами») состояла, по мнению Аксельрода, в следующем. «Прогрессистов» большевизм интересовал с точки зрения, может ли он послужить «на пользу Западу», при безусловном отвержении самой возможности подобного явления у себя. А мартовцы выдвигали на первый план необходимость борьбы против «большевистской азиатчины», критикуя при этом западных коллег за то, что те, руководствуясь лозунгом «моя хата с краю», проглядели как большевизм, «аки тать в нощи», появился в их странах.

Обе позиции Аксельрод считал недостаточными и ошибочными.

Позицию Бауэра он вообще называл «двусмысленной». Когда же Потресов сведет ее характеристику к формуле «двойная бухгалтерия – одна мерка для Европы, другая для России», Аксельрод тут же подхватит ее, определив Бауэра как «теоретика двойной бухгалтерии».

Солженицын может всего этого не знать и об этом не говорить, но те, кто считает себя профессионалами, замалчивать подобные оценки современников событий, отличающиеся от оценок и «победителей» и «проигравших», не имеют права. Между тем многие из историков, политологов, общественных деятелей, вдруг, словно коллективные «ниныандреевы», кинулись, с достойными лучшего применения энергией и энтузиазмом, отстаивать некие «принципы». В 80-х гг., насколько я знаю, большинство из них знаменитого письма Нины Андреевой открыто не поддержал. Сегодня же они сочли возможным для себя выступить с призывом «вернуть народу праздник» и отмечать каждый год очередную годовщину октябрьских событий 1917 года, которые, на их взгляд, являются «кульминацией великой русской социальной революции ХХ века». При этом открытыми в своем обращении они оставляют ответы, по крайней мере, на два вопроса: каковы хронологические рамки революции в России и можно ли считать главным результатом Октябрьской революции появление в мире двух социально противоположных систем?

Ответ на вопрос о том, каковы хронологические рамки российской революции, как правило, ныне широко подменяется иногда интересными, но в целом бесплодными концептуалистскими построениями на тему, сколько революций произошло в России в начале ХХ века?

Мы знаем мнение Теодора Шанина, выступившего с обоснованием того, что «Великая русская революция» началась в 1905 году и завершилась к концу 20-х. Это значит одна.

Мы знаем заявление пожизненного секретаря Французской академии Элен Каррер д’Анкосс, которая считает, «особенностью, даже уникальностью российской революции» то, что «она длилась очень долго». Начало ее она относит не к октябрю, а к февралю 1917-го, конец к 1992-му. Это значит две – революция 1905 года и с февраля 1917-го по конец 1992-го.

Некоторые идут еще дальше: отойдя от использования терминологии Великой Французской революции, ее модели для объяснения событий в России, они готовы теперь искать их в обращении к истории русской Смуты XVII в., вновь вводя в оборот понятие «перманентной революции».

Ленин же всегда, независимо оттого, что, как и когда говорили или писали по этому поводу отдельные его соратники, с первого своего публичного выступления после выхода из подполья в октябре 1917-го вел речь о «третьей русской революции в России». По его мнению, именно она положила «начало новой полосе в истории России» и «в своем конечном итоге» должна была «привести к победе социализма».

Так кто прав в трактовке октябрьских событий?

Ленин?

Или современные концептуалисты?

Или же те, кто считал последовавшую за октябрем 1917 г. попытку насильственно реализовать утопические идеи «контрреволюцией слева»? Кто неустанно подчеркивал, что любая попытка т.н. концептуального рассмотрения революционных событий в России оборачивается в итоге банальным оправданием («теоретическим санкционированием») большевизма.

В самом деле, можно ли считать социалистической революцию, в которой люди оказались всего лишь материалом преобразований? Когда целые поколения приносились в жертву мифическому будущему, в условиях полного попрания прав человека, отрицания правового государства и гражданского общества?

Можно ли считать социалистическими призывы к обострению классовой борьбы «вплоть до полного уничтожения одного класса другим»? К уничтожению частной собственности? К отмиранию государства?

Можно ли считать пролетарской диктатуру, обернувшуюся банальной однопартийной диктатурой, сведшейся, в конце концов, к деспотии коммунистической бюрократии?

Что же касается появления в мире после 1917 года двух социально противоположных систем, то утверждать это можно только, закрыв глаза на то, что т.н. «развитого социализма» образца 70-х – 80-х гг. прошлого века больше не существует. Он рухнул сам, не выдержав испытания временем. Учитывая, что наша встреча происходит в Горбачев-Фонде, хотел бы обратить внимание: десять лет тому назад, выступая с докладом «Размышления об Октябрьской революции», основатель этого фонда М.С. Горбачев счел нужным в связи с этим подчеркнуть: «Одна из причин происшедшего и главная ошибка большевиков – еще до Сталина (выделено нами – А.Н.) – в той “модели”, которая была избрана». Вообще, мне представляется, что и сам упомянутый доклад и данная в нем жесткая критика того, что М.С. Горбачев справедливо назвал «порочным» в большевистской «модели» социализма все еще остаются недооцененными.

Кстати, следуя за М.С. Горбачевым, считаю нужным повторить за ним: любые даже самые жесткие и бескомпромиссные оценки системы, не дают права «демонизировать всех советских ‘’вождей’’ и руководителей всех рангов». Мне б хотелось лишь добавить к этому одно – и лидеры российских социал-демократов за рубежом, к какому бы крылу – левому или правому – они не принадлежали, никогда не ставили под сомнение ни стремление В.И. Ленина и большевиков построить новое общество, ни их желание осчастливить рабочих и крестьян. Речь шла и идет лишь о соотношении слов и дел. Никто никогда не ставил, да и сейчас не ставит, под сомнение и величие народного подвига, обеспечившего успехи страны Советов на пути модернизации страны, и победу ее в Великой Отечественной войне. Речь шла и идет лишь о цене всего этого.

Мне кажется, что основными итогами из того накала страстей, с каким мы встретили юбилей российской революции 1917 года, должны стать:

отказ от дальнейшего мифотворчества,

ответственность, взвешенность и высокий профессионализм при изложении сути событий и построении любых концептуальных конструкций.

И никакой «двойной бухгалтерии». Пора называть вещи своими именами. Иначе мы никогда не поймем, ни что произошло с нами, ни какое значение это имело для нас и мира.