В.Т.Логинов

Так случилось, что я участвовал в нескольких конференциях и «круглых столах», посвященных 90-летию Русской революции. И в этой связи мне хотелось бы поделиться некоторыми наблюдениями.

Первое из них состоит, видимо, в том, что замысел «кремлевских мечтателей» – превратить эту дату в «День умолчания» – не удался. Вероятно, предполагалось, что по случаю нового праздника – 4 ноября весь народ в этот день сольется в демонстрации своего единения с властью. А 7 ноября мы будем отмечать, согласно церковному календарю, день ангела Анастáсия, Маркиáна и преподобной Матрены.

Но ничего из этой затеи не вышло. Я не буду говорить об уличных демонстрациях или митингах – это другая стезя. Но научные конференции прошли не только в Москве, Петербурге, других университетских центрах, но и за рубежом – в Германии, Китае и т.д.

Второе наблюдение заключается в том, что именно эта историческая дата показала, что пути науки и так называемой «исторической публицистики» разошлись бесповоротно. И сегодня телевидение, радио, пресса функционируют на своем собственном поле, совершенно независимо от того, что происходит в сфере науки.

За последние годы вышло много серьезных работ. Это прежде всего обширное издание по истории российских политических партий, удостоенное государственной премии (присутствующий здесь Альберт Ненароков – один из лауреатов). Опубликована блистательная книга Геннадия Соболева «Тайна немецкого золота», интересная работа Василия Галина «Запрещенная политэкономия. Особенности русской революции», книги Георгия Никанорова, Александра Сенина. И этот список можно продолжить.

Но о каком соревновании и свободном обмене идей можно говорить, если телевиденье и все то мракобесие, которое изливается с экрана, идет на миллионы зрителей, а тираж указанных книг исчисляется сотнями экземпляров. Это, если хотите, и есть современный способ ведения идеологической борьбы.

Тираж известных опусов академика Фоменко о «новой хронологии» перевалил за два миллиона, а сборники «Анти-Фоменко» выпускались тиражом в 300-500 экземпляров. Печально знаменитый «Ледокол» Суворова-Резуна так же превысил два миллиона, а перевод с английского книги Городецкого «Миф Ледокола» или книги Безыменского «Сталин и Гитлер накануне схватки» печатались лишь в сотнях экземпляров. Поэтому «историческая публицистика» и занимает сегодня доминирующее место в формировании массового исторического сознания.

В каком направлении формирует? Вы это видели по многократно повторяемым фильмам о Парвусе, где зрителю вбивают в голову мысль о том, что революцию устроил – немецкий шпион Ленин. Или по фильму о Троцком, где доказывается, что революция – это работа американского шпиона Троцкого и прочих жидо-масонов. Но апофеозом этого «жанра» стал фильм «Штурм Зимнего», из которого зритель впервые узнал, что Октябрьскую революцию успешно провел небольшой отряд немецкого спецназа по плану, разработанному германским генштабом.

Порядочным людям становится просто стыдно. Старый немецкий профессор Дернберг написал профессору Галкину: «Скажу откровенно: нынешняя историческая наука в Германии, как и в других странах, растеряла часть объективности по сравнению с прошлым. Тем не менее она не упала до того уровня, который характерен сейчас для России».

Надо отметить, что жесткой границы между наукой и «исторической публицистикой» не существует. Среди участников указанных выше фильмов мы видим таких профессоров, как Лавров или Нарочницкая. А вот в газетах совсем не историки публиковали толковейшие статьи (Миронов в «Московских новостях», Механик в «Независимой»).

Юбилей революции вообще показал, что «старая школа» историков тихо вымирает. Виктору Данилову для того, чтобы сделать выводы о Крестьянской войне 1902-1921 годов или о крахе Столыпинских реформ, пришлось многие годы изучать русскую деревню чуть ли не поуездно. Павел Волобуев годами сидел в архивах, чтобы написать об экономической политике Временного правительства. Арону Авреху, для того, чтобы сформулировать концепцию общей и непосредственной революционной ситуации пришлось проштудировать пуды думских стенограмм. Так работала «старая школа».

Сейчас все большее место в исторической науке начинают занимать историки-концептуалисты. В своей книге «Русская история. Новое прочтение» Валерий Соловей пишет, что старики потратили свою жизнь на то, чтобы копаться в вопросах – «Кто?», «Где?», «Когда?», «Как?» – вместо того, чтобы ответить на вопрос «Почему?». Возможно, он прав. Но беда в том, что многие «концептуалисты», отвечая на вопрос «почему?», безбожно путают «где?, кто? и когда?».

И все-таки и у «стариков», и у «молодых» наметились многие «точки схождения». Это касается прежде всего хронологических рамок революции. Если раньше Февраль, Октябрь, Гражданская война имели свои жесткие хронологические и содержательные границы, то теперь идет изучение всего периода 1917-1920 годов как единого и взаимосвязанного процесса, который никак нельзя разорвать. Поэтому столь модная в 80-90-х годах постановка вопроса – а нельзя ли было остановиться на Феврале? – выглядит сегодня просто анахронизмом.

Есть, впрочем, исключения: Андрей Фирсов расширяет хронологические рамки русской революции до 1929 года, а некоторые авторы и до 1991 или даже до 2000 года.

В подобного рода расширении хронологических рамок революции есть определенная тенденция, которую я назвал бы карикатурой на исторический детерминизм. История рассматривается как некий линейный процесс, проходящий через точки А, В, С, D, Е. И если в точке D нет колбасы (1989 год), то это объясняется тем, что в точке В был декрет о продовольственной диктатуре (1918 год).

Между тем, все эти точки являются точками бифуркации, когда существовали вполне реальные и принципиально иные альтернативы дальнейшего пути. Пример того же Китая достаточно красноречив.

Прав был Ленин, когда писал, что те, кто пытается объяснить современную политическую ситуацию в России – «300-летним монгольским игом», являются всего лишь «политическими фокусниками». И красный террор 1918 года отнюдь не заложил «закономерность» 1937-го. Между ними, конечно, есть связь, но отнюдь не линейная, ибо это разные страницы истории. И между Октябрем и 37-ым – свои зигзаги и повороты событий, свои «моря крови», которые как раз и сделали возможным «Большой террор».

В этом смысле наиболее перспективна концепция Вадима Межуева, который показывает, как в 20-х годах начинают расходиться социально-революционный процесс и процесс собственно модернизации, который, сохраняя революционную энергетику и атрибутику, постепенно утрачивает социальное содержание Октября. Потому-то оценка пройденного пути в пудах, тоннах, метрах, километрах и штуках – никак не определяет «социалистичности» общества.

Точки согласия обозначились и в понимании причин и «почвенности» 1917 года. К примеру, в книге Галина, помимо анализа социально-экономических процессов, предшествующих революции, прослеживается отражение этих процессов в умах таких выдающихся современников, как Герцен, Чернышевский, Достоевский, Толстой и др. И надо прямо сказать, что точность их пророчеств действительно впечатляет.

В недавние годы я трижды публиковал фрагменты докладной записки (март 1914 года) экс-министра внутренних дел Дурново Николаю Второму. Недавно ее вновь полностью напечатал журнал «Свободная мысль». «Особенно благоприятную почву для социальных потрясений, – писал Дурново, – представляет, конечно, Россия, где народные массы, несомненно исповедуют принципы бессознательного социализма… Несмотря на оппозиционность русского общества, столь же бессознательную, как и социализм широких слоев населения, политическая [т.е. буржуазно-демократическая – В.Л.] революция в России невозможна и всякое революционное движение неизбежно выродится в социалистическое». И дальше он подробно объясняет почему.

И это писалось за три года до «Апрельских тезисов» Ленина. Как видим, царский министр сумел ухватить то, что оказалось не под силу даже Плеханову.

Одной из характерных примет проходивших дискуссий стала та, что все большее место в исторических исследованиях ныне занимает изучение социопсихологических факторов событий 1917 года. Можно назвать книгу В.Булдакова «Красная смута» и ряд других работ. Особенно интересны те, которые касаются армии. Прежняя формула – «крестьяне, одетые в солдатские шинели» – прежде всего невразумительна. Да – это крестьяне. Да – это рабочие. Это и интеллигенты – типа математика Федора Линде, который в апреле 17-го вывел солдат против Временного правительства. Но это и некое единое целое. Материализация «союза рабочего класса и крестьянства» в некую социальную группу со своими специфическими интересами, формами поведения.

Война дала народу оружие и – выстроив повзводно и поротно - организацию. Это была уже не прежняя послушная скотинка, а самостоятельный актор исторического процесса. И это в принципе изменило характер диалога между властью и народом. Те из зарубежных авторов, которые пишут о 1917 годе как о чисто «солдатской революции», конечно, не правы. Но роль армии в ходе и исходе событий недооценивать нельзя. В этом смысле особенно интересны работы С.Солнцевой, недавно успешно защитившей диссертацию.

То, что диалог между властью и народом, между богатыми и бедными принял в 1917 году столь жесткий характер – это уже результат всего предшествовавшего периода – виселиц, расстрелов и шомполов столыпинских карателей, бесчеловечной бойни войны 1914 года, позорного отступления 1915 года – всего того, что обесценило человеческую жизнь, того, что известный писатель Клочков назвал «неотмщенными обидами».

К этому добавился и огромный рост уголовных преступлений после амнистии Керенского, превратившей проблему криминальности в общенациональное бедствие. Вот почему именно погромами и грабежами пугали обывателя противники Октября, полагая, что восстание еще более поднимет криминальную волну. И вот почему в первом обращении ВРК 24 октября преступников предупредили: за малейшее проявление хулиганства, учинение грабежей и погромов вы будете немедленно уничтожены – «стерты с лица земли».

Надо сказать, что разговоры о «демократической альтернативе» 1917 года как-то утихли сами собой. Может быть, сказался опыт нашего последнего десятилетия. Может быть, обилие документов 1917 года. Но сегодня уже очевидно, что с весны 17-го речь могла идти лишь о диктатуре. Как выразился Павел Милюков: «либо Корнилов, либо Ленин», т.е. либо военная генеральская диктатура, либо диктатура большевиков.

Надо сказать, что содержательной оказалась и дискуссия о характере Октябрьской революции, проведенная журналом «Альтернатива». Здесь присутствуют два ее участника – Воейков и Калганов, которые, видимо, затронут данный сюжет. Стоит лишь заметить, что споры вокруг «социалистичности» советского общества порой грешат некоторым доктринерством. Создается некий перечень обязательных примет, которыми якобы должен обладать «истинный социализм», а потом это клише накладывается на реальную жизнь. Но если вспомнить, в каких муках и многообразных формах – с прорывами и провалами, победами и поражениями – рождался капитализм, то станет очевидным, что подобный метод исследования малопродуктивен.

Важным событием юбилейных дискуссий стала и постановка относительно новой проблемы: социализм и фашизм. Причем именно в связи с Октябрьской революцией. Здесь присутствует участник этой дискуссии проф. Галкин, и он, видимо, поделится своими соображениями на сей счет.

В заключении могу лишь добавить, что вполне определился вопрос о значении Русской революции 1917 года. Когда мы говорим «Великая» – это не означает хорошая или плохая, большая или малая. Речь идет о революции, значение которой вышло далеко за национальные рамки самой страны. И в этом смысле, вероятно, прав Валерий Соловей, написавший в своей последней книжке, что мировая история знает лишь две Великие революции – Французскую и Русскую – октябрьскую. Ибо, как правильно написал Джон Рид, 1917 год действительно «потряс мир».

Будет ли когда-нибудь достигнут консенсус в оценке Октября? Полагаю, что нет. Цицерон сказал когда-то, что первая задача историка – воздержаться от лжи. Вторая – не утаить правды. Третья – не давать повода заподозрить себя в пристрастии или предвзятой враждебности.

Этот «третий пункт» как раз и не выполним, ибо пока в мире есть богатые и бедные «пристрастия» неизбежны. И когда Чжоу Эньлай – по случаю 200-летия Французской революции, сказал, что рано еще подводить итоги, он имел в виду прежде всего это обстоятельство.