А.В. Рябов

Я затрону тот аспект обсуждаемой темы, который ближе всего к моим научным интересам. Осуществление модернизации в нашей стране на современном этапе связано с многочисленными ограничителями экономического, технико-технологического, финансового, демографического характера. Но не менее важными представляются политические ограничители. И связано, как об этом уже сегодня говорилось, с проблемой субъектности модернизации,  ее акторов, если угодно.

В чем ее сложность и одновременно трудно разрешимость? Безусловно, нужно считать позитивным фактором, что за последние три года российским элитам удалось пройти путь от мало реалистичной и экономически необоснованной эфемерного цели превращения России в великую энергетическую державу, (что означало, по большому счету признание нежелания проводить модернизацию, ориентацию на статус-кво) к признанию необходимости модернизации. Сам факт появления амбициозной «Программы-2020» - это отражение того, что российские верхи поняли и признали необходимость модернизации.

Проблема субъекта модернизации упирается в то, что ее осуществление неизбежно связано с очень большими рисками для существующих элит. Замечу, что принципиально важно как для старых ельцинских элит, возникших в 90-е годы, так и тех, которые появились в нынешнем десятилетии. Отличительная особенность этих элит заключается в том, что они сформировались в неконкурентной социальной и политической среды, под сильной протекцией и при непосредственном участии государства.

Поэтому любой модернизационный проект для нынешних элит неизбежно связан с рисками утраты ставших уже привычными монопольных доминирующих позиций  - в политике, бизнесе, где угодно. При наличии столь значительных и даже избыточных ресурсов (и в данном случае я имею в виду не только финансовые, экономические ресурсы, но и эффективные возможности для манипулятивной обработки общественного мнения), взвешивая риски, связанные с модернизацией (в любом ее варианте) и преимущества статус-кво, элиты, конечно же, предпочитают сохранение нынешних преференций.

Таким образом, ситуация в чем-то напоминает концовку 70-х годов, когда в документах КПСС фигурировали правильные идеи о необходимости осуществления научно-технической революции, о превращении науки в непосредственно производительную силу, об усилении заинтересованности производителей в результатах своего труда и еще что-то в этом духе. Но у тогдашнего руководства страны полностью отсутствовала политическая воля для осуществления назревших изменений. Сегодня в известной степени мы видим повторение той ситуации: понимание, что что-то надо делать, есть, но для этого нет ни воли, ни желания.  

Уповать на то, что с помощью «малых дел» удастся постепенно выйти на модернизационные рубежи, не приходится. Как мне представляется, пока у российских элит существует мощнейшая мотивация на сохранение статус-кво, пока государственная бюрократия (включая и ее силовые фракции), реально контролирующая власть будет поддерживать рентный характер экономики и соответствующий ему клиентилистско-номенклатурный характер властных отношений, никакие модернизационные импульсы не пройдут. Блестящая речь Александра Евгеньевича, основанная на его практическом опыте, меня еще раз в этом убедила.

Российский чиновник, когда он находится у власти и не чувствует никакого противовеса себе, превращается в чингисхановского сборщика дани с того сектора экономики или социальной сферы, который он «пасет». И иной системы он видеть не желает. Наличие же избыточных ресурсов позволяет чиновничеству совместно с тесно связанным с ним бизнесом подкармливать социально зависимые слои населения, чтобы не сильно возмущались непомерным уровнем потребления правящих слоев. Любая независимая от государства экономическая или общественно-политическая активность целенаправленно «гасится», притесняется чиновничьими структурами.

В качестве серьезного препятствия для осуществления модернизации хотел бы назвать и закрытие каналов вертикальной мобильности в первое десятилетие нынешнего столетия. Нынешняя элита хочет видеть свою власть и доминирование наследственными, и социальная динамика ей не нужна. Поэтому едва закончившие университеты дети министров и прокуроров заседают в правлениях крупнейших промышленных и финансовых компаний, занимают высокие посты в правительственных структурах, получают сенаторские кресла. Конкуренция с выходцами из других, непривилегированных социальных групп им не нужна. Да многие из этого класса нарождающегося «нобилитета» ее и не выдержат. Следствием подобного развития событий становится антимеритократичность отбора элит, снижение уровня ее профессиональной компетентности.

Так что, стартовые условия для модернизации в современной России выглядят весьма неблагоприятными. К тому же, как я уже говорил, не наблюдается пока наличия политической воли, без которой будет крайней сложно переломить сопротивление российских правящих классов. А к политической воле нужны институты, каналы обратной связи.

И еще одна очень важная ловушка, в которой рискует оказаться руководство страны, если оно реально попытается начать модернизацию. Об этом отчасти говорил Андрей Николаевич, отметивший, что общество не ведет дискуссий о модернизации, ему это не интересно. Я бы хотел добавить, что это вполне закономерно. Подобное положение является результатом  вполне определенной социально-экономической политики последних 3 лет,

Речь идет о сознательной, я бы сказал, не имеющей рациональных экономических обоснований, политике стимулирования роста внутренних доходов, повышения потребительского спроса, которая осуществлялась путем неконтролируемого увеличения расходов и размазывания бюджетного пирога между различными социально зависимыми группами населения. Это был наш, российский вариант популизма. Такая политика имела под собой, прежде всего, политическую мотивацию – удержание высокого рейтинга популярности президента страны, ставшего недавно премьером. Блестящий опыт такой политики имеет дружественное нам соседнее государство - Белоруссия. Александр Григорьевич Лукашенко на протяжении пятнадцати лет очень умело использовал инструментарий популистской политики поддержки социально зависимых слоев, прежде всего, для осуществления политических целей – укрепления базы поддержки собственной власти. При этом государство сдерживало активность социально продвинутых слоев в различных сферах экономики и общественной жизни. Но в Белоруссии нет, по крайней мере, пока крупной частной собственности и олигархов. Поэтому популистская политика приобрела устойчивый и в какой-то мере эффективный характер. У нас же ее источником, обусловливающим саму возможность ее проведения, являются избыточные ресурсы.  Но следствием проведения такой политики становятся завышенные ожидания и требования к государству, которое должно предоставлять опекаемым слоям все больше и больше житейских благ. Происходит своеобразная реставрация психологии римского плебса эпохи империи, который, как известно, требовал хлеба и зрелищ. Примерно это, в каком-то смысле, мы сегодня и имеем. Народ в восторге от побед популярных певцов, хоккеистов, футболистов, а правительство постоянно раздает и пытается реализовать все новые социальные обещания.

Это патерналистски-популистская ловушка враждебную для проведения модернизации политико-психологическую среду. Общество не знает и не хочет знать, что набор жизненных стандартов, которым оно сегодня обладает, - бразильские футболисты в российских клубах, импортные автомобили, отдых в Хургаде и Анталии, - в один день может провалиться, когда не исчезнут эти самые избыточные ресурсы. Но в порыве разочарования в очередной утопии оно может потребовать вовсе не модернизации, а нового «справедливого распределения» национальных богатств и более жесткой контролирующей роли государства. Это явно не то, что нужно для перехода к политике модернизации.

На мой взгляд, власть может попытаться снова осуществить импортзамещающую модернизацию с опорой на крупные государственные компании. Но она едва ли будет успешной, потому, что для этого есть два объективных препятствия чрезвычайно мощная коррупция российского госаппарата и высокий  уровень монополизма в экономике.

Поэтому еще одна попытка сделать модернизационный рывок, на этот раз с опорой на крупные госкорпорации, импортзамещающие технологии в нынешних условиях России, думается, максимум может привести к новым усилиям по реализации крупных, но неэффективных инфраструктурных проектов. Например, к строительству никому не нужной железнодорожной магистрали на Чукотку с тоннелем под Беринговым проливом и проектной стоимостью 60 млрд.долларов, или переброской воды в Среднюю Азию, на сей раз на выгодных коммерческих основаниях и т.п. Но никакой инновационной экономики, никакого повышения качества человеческого капитала в результате реализации подобных проектов, конечно же, не произойдет.  

Поэтому анализ подводит меня, к сожалению, не к лучшему выводу о том, что модернизационный проект, как ни странно, может оказаться востребованным и обществом и элитами лишь в условиях системного кризиса нынешней российской общественной системы. 

Кувалдин В.Б. Благодарю, Андрей Виленович. Профессор Дейкин.